В толпе громко зааплодировали Брозовскому. Толстый Меллендорф приготовился к решительным действиям. Отступи он сейчас, был бы потерян весь его авторитет, приобретенный с таким трудом. Положив руку на расстегнутую кобуру, он попытался пробиться сквозь людское кольцо.
— Довольно! — кричал он. — Разойтись! Прекратить!
Но перед ним будто стояла стена. Никто не посторонился. Напротив, прибывали все новые и новые люди, ставили велосипеды и присоединялись к толпе.
— Долой власть нацистов! Долой фашистский террор! Боритесь за свои права! Требуйте работы и свободы! Протестуйте против насилия коричневых палачей! Не допускайте больше убийств! — Короткие фразы вонзались в толпу. Брозовский поднял сжатую в кулак руку.
— Рот фронт жив!
Над толпой взметнулись кулаки.
— Долой коричневую чуму!
Меллендорф вынул пистолет и начал расталкивать стоящих.
— Собираться толпами запрещено! — кричал он. — Расходитесь! Расходитесь!
— Заткни глотку! — крикнули ему из толпы.
Меллендорфа внезапно стиснули так, что он не мог пошевелить руками, и в начавшейся давке прижали спиной к стене дома. Полицейский счел благоразумным не пускать в ход оружие. Люди вокруг были ему незнакомы. Их угрюмые лица не предвещали ничего хорошего. В соседнем переулке на некоторое время образовался затор, затем толпа быстро рассеялась.
Перед зданием биржи труда остались ручная тележка и ее владелица. Меллендорф учинил растерявшейся женщине форменный допрос, но та повторяла одно и то же: она направлялась на мельницу, как вдруг ее окружили какие-то люди и сказали, что им на минутку нужна ее тележка. А потом началось это собрание…
Фейгель бесновался. Выслушав рапорт городского полицейского, он почувствовал удушье. До сих пор все было спокойно. Однако эта новая вылазка коммунистов показала, что они еще будут сопротивляться. Он брызгал слюной в телефонную трубку. После этой истории в Эйслебене следовало кое-чего ждать. Начальник районной полиции, с которым Фейгель почти час беседовал по телефону, прервал наконец разговор, сославшись на то, что у него есть более неотложные дела, нежели какое-то сборище безработных, к тому же окончившееся. Пусть этим займется городская полиция.
Фейгель был возмущен. Старый полицейский рутинер! Никакие новые веяния его не коснулись. Секретарь городского совета попытался соединиться с районным руководством нацистской партии. Линия была беспрерывно занята.
Чертов Брозовский! Фейгель оставил телефон в покое и распорядился, чтобы и второй городской полицейский немедленно приступил к исполнению своих обязанностей. Никаких скидок, на службе надо быть теперь все двадцать четыре часа.
Около половины второго зазвонил телефон. Говорил Хондорф из конторы Вицтумской шахты. Он сообщил: только что в раздевалке, перед девятьюстами горняков из утренней и дневной смен, выступил Брозовский; он убедил их принять резолюцию, призывающую к борьбе против правительства и к свержению такового. В голосе Хондорфа прозвучала ирония, когда он сообщил, что фарштейгер Бартель немедля «вмешался в события» и получил при этом легкие телесные повреждения.
Секретарь магистрата кисло поморщился. Всего два дня сидит в конторе этот обанкротившийся отпрыск зерноторговца и уже опять проявляет свою спесь. Да, с ним еще намаешься. Сам все видел, а над Бартелем потешается. Для чего же тогда Альвенслебен произвел его в штурмфюреры, — чтобы сидел в стороне и наблюдал? А почему его, Фейгеля, обошли чином?
Хондорф сказал правду. В медпункте шахты Бартель прикладывал к вздувшейся на голове шишке свинцовые примочки. Фарштейгер полагал, что собрание в раздевалке разбежится уже при одном его появлении. Однако он ошибся. В разгар его, в общем-то незамеченного, вмешательства ему на голову свалились подбитые железом ботинки, почему-то сорвавшиеся с верхней вешалки. Ни охрана рудника, ни нацисты не осмелились заглянуть в раздевалку.
Вечером отряды вспомогательной полиции выступили к полном составе. По улицам расхаживали парные патрули с винтовками. Между Фейгелем и Хондорфом произошло столкновение, окончившееся тем, что штурмфюрер СА Хондорф заставил штурмовика Фейгеля пробежаться для тренировки дыхания трижды по пятьдесят метров перед самой ратушей и отправил патрулировать, хотя Фейгель рассчитывал дежурить у телефона.
В паре с Бинертом он топал взад и вперед по Гетштедтской улице. Казалось, ночи не будет конца. Проходя мимо дома Брозовских, Фейгель сказал Бинерту, стучавшему зубами от холода, что с этим отродьем будет решительно покончено. Решительно!
Во вторник утром на стенах многих домов, даже на боковом фасаде ратуши появились лозунги, написанные масляной краской: «Долой нацистское правительство!», «Долой кровавый террор!»
Направлявшиеся на биржу труда несколько безработных остановились у ратуши и, засунув руки в карманы, обменялись замечаниями по адресу нанятого Фейгелем маляра, который подгонял своих подмастерьев, смывавших со стены краску. Перед биржей прохаживались вооруженные патрули вспомогательной полиции.
Долговязый шестнадцатилетний подмастерье швырнул вниз щетку, ведерко с бензином и спустился со стремянки.
— Не буду я этого делать.
Мастер на глазах у всех отвесил парню оплеуху, но тут же получил сдачи: брошенное кем-то полено ударило его по ногам. Прихрамывая, он удрал с площади. Стоявшие неподалеку безработные поглубже засунули руки в карманы, не спеша пересекли рыночную площадь и скрылись в соседней улице.
Один из них свернул в переулок к небольшому дому, поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Двое других, оставшись на тротуаре, не спускали глаз с подъезда. Стоявший за дверью Брозовский-младший схватил приготовленный на всякий случай шахтерский бур. Дождавшись окончания условного стука — два коротких и один длинный, — он облегченно вздохнул и открыл дверь.
Из-за занавески, разделявшей чердак на две половины, вышел его отец и поинтересовался, в чем дело.
— Листовки готовы? — тихо спросил прибывший. Брозовский утвердительно кивнул головой, и Отто впустил гостя.
Пауль Дитрих и Юле Гаммер связывали пачки. За занавеской стоял небольшой гектограф, который обслуживали Эльфрида Винклер и несколько женщин.
«Все на массовую демонстрацию! Рабочие, приходите в Эйслебен!» — гласил заголовок на маленьких, еще влажных от краски листовках.
— Расклеивать только вечером. На предприятиях передавать из рук в руки. Бумаги мало, — инструктировал Брозовский товарищей.
Вечером он с Гаммером вышел из дому. У забора, за сарайчиком, стояли их велосипеды. Некоторое время друзья шли, ведя машины в руках, а потом, не зажигая фонарей, поехали в направлении Вельфесгольца.
— Когда они кончают работу, в шесть? — спросил Брозовский. Он подул на окоченевшие пальцы левой руки. Поврежденная рука была чувствительнее к холоду.
— Брось, не поможет, — заметил Юле. — Только сильнее мерзнуть будут. Возьми-ка лучше перчатки.
Оба слезли с велосипедов, и Гаммер протянул Брозовскому свои рукавицы. Юле не боялся холода.
— Так когда же кончают? — переспросил Брозовский, не обращая внимания на советы Юле.
— В шесть. Они на молотьбе. Надо спешить, а то разойдутся по домам.
Друзья ехали по обледенелой проселочной дороге, было скользко, они старались держаться середины дороги и продвигались очень медленно. Наконец слева показалась усадьба барона Штромберга. С гумна доносился глухой стук молотилки. У парковой ограды велосипедистов тихо окликнули.
— Юле? — спросил перелезший через ограду парень. — Идемте. Сюда.
Он повел их через парк. На снегу дрожали отблески освещенных окон усадьбы. Молотилка остановилась. Батраки, собрались в сарае.
— Завтра в Эйслебене мы хороним наших товарищей, убитых эсэсовскими бандитами. Мансфельдские рабочие своей массовой демонстрацией заявят, что они полны решимости дать отпор фашистскому террору. Это касается нас всех, вместе с вами…
Брозовский говорил спокойно, не обращая внимания на необычность обстановки. Пятьдесят пар глаз — женщины, молодые девушки, мужчины и юноши — смотрели на него.
Управляющий имением с часами в руке боязливо топтался возле Гаммера, прислонившегося к молотилке.
— Сейчас еще только без четверти шесть, — прошептал он. — Надо было обождать. Если этот пес пронюхает, такое начнется!
— Ты же сам выключил машину.
— Я в темноте время спутал.
— Да, может завариться каша.
Гаммер подошел к сараю. Под чьими-то шагами заскрипел снег. «Наверное, инспектор или кто-нибудь из усадьбы», — подумал Юле.
— Черт возьми! — внезапно крикнул он своим мощным басом. — Соскочил ремень. — Он пнул ногой железное колесо машины так, что раздался звон.
— Нас вы не одурачите! Ремень… — послышался сзади него чей-то заикающийся тонкий голос.
«Это барон!» Юле сделал несколько шагов ему навстречу. Наверное, тот уже давно стоял здесь. К сараю торопливо шел инспектор, ведя на поводке двух догов.
— Что здесь происходит? — крикнул он, пожалуй, еще громче, чем Юле.
Увидев барона, инспектор кинулся к нему и попытался оттеснить Юле. Гаммер был на голову выше помещика.
— Вы простудитесь, господин барон.
У инспектора за спиной висело охотничье ружье. Своей суетливостью и желанием угодить помещику он производил смешное впечатление.
Брозовский был начеку. Он занял такую позицию, с которой видел все, что происходило перед сараем. Отто слышал предупредительный возглас Юле, но продолжал говорить, словно происходившее его не касалось.
— Господа думают, будто всякое сопротивление уже подавлено. Ошибаются! Рабочие дадут отпор кровавым палачам…
Громкий лай прервал его. Натасканные на людей доги рванулись с поводков, заслышав команду инспектора.
— Где управляющий?.. Почему стоит машина? Ага, подстрекатели! Тайная сходка. Но у нас здесь тоже есть свои люди, все ваши уловки мы знаем.
«Измена!» — мелькнуло в голове Брозовского. Батраки и батрачки бросились врассыпную, в сарае осталось менее половины собравшихся.