Минна увидела, как опустились плечи мужа. Он беспомощно переводил вдруг потускневший взгляд с жены на сына. Так, значит, они вымещают злобу на детях.
— Пойду растоплю печку, воды подогреть, — сказал сдавленным голосом старший сын.
Шаркая ногами, он вышел из комнаты. Вскоре из кухни донесся шум воды, льющейся в котел, и стук деревянного корыта, которое Отто притащил со двора.
Брозовский снял куртку. Минна нарезала хлеб и поставила ужин на стол. Потом поднялась наверх и сложила белье. Брозовский торопливо ел, а Вальтер молча смотрел на него. Лоб отца прорезали глубокие морщины, по впалым щекам, словно трещины, пролегли складки. На левой руке виднелся огромный синяк.
— Что это? — показал Вальтер на руку. — Ты ударился?
— Да, — ответил отец, — ухватился неловко. — Он сам почувствовал, что отговорка получилась неудовлетворительной.
— Тебе надо скрываться, отец? — спросил вдруг Вальтер очень серьезно, так, как спрашивала его иногда мать, ожидая в ответ только чистосердечного признания, и ничего иного.
— Некоторое время, — ответил Брозовский, жуя.
— Удирать — это неправильно, отец, — строго сказал Вальтер.
— Все зависит от обстановки. Надо уметь выждать. Ничего, придет другое время, сынок. Рабочие поймут, как им действовать. Сейчас нацисты охотятся за нами, но сломить нас им не удастся. Нас так много, что им не справиться.
— Отец, а почему рабочие все терпят? Ведь их большинство, а тех куда меньше.
— Да, почему. На это трудно ответить, сынок.
Брозовский задумался. Вальтер не спускал глаз с его губ. Он хотел знать, почему рабочие так долго ждут, так медлят. Они должны бить нацистов, а не наоборот. Вот в их школе так же — детей рабочих намного больше.
— Рабочим надо еще учиться и учиться. Век живи, век учись. У них не хватает знаний. Ты сам помнишь, как нелегко было выучить азбуку… Азбука жизни гораздо сложнее. А этого большинство людей не понимает, не сознает до конца. Но когда-нибудь все изменится. И рабочие поймут, как им следует поступить. Они все возьмут в свои руки. — Он протянул ладони над столом и крепко сжал кулаки. — Вот так. Все: школа, государство, власть — все будет в их руках!
— Можешь мыться, — сказал Отто, заглянув в комнату.
Вальтер укоризненно посмотрел на брата. Неужели он не видит, что мешает разговору? Отец, отодвинув дощечку с нарезанным хлебом, быстро встал из-за стола.
— Ты же не наелся, — попыталась удержать его Минна.
— Я сыт, сыт… Времени мало.
В кухне, стоя перед корытом, Брозовский с наслаждением плескался и фыркал. Жена намылила ему спину и принесла чистую рубашку. Он чувствовал себя так, словно заново родился.
— До чего же противно, когда неделями помыться толком не можешь. Белье становится, как короста. — Он насухо вытер полотенцем плечи и тут же, без всякого перехода, спросил: — А как со знаменем? Оно ни в коем случае не должно попасть к ним в руки. Если б было можно, я охотнее взял бы его с собой. Вы что-нибудь придумали? Лучше убрать его из дома, и поскорее.
— Знамя они не получат, — просто ответила Минна.
Брозовский оделся. Минна, почистив щеткой его куртку, стала тереть воротник платком, смоченным в мыльном щелоке.
Движимый каким-то смутным чувством беспокойства, Отто пошел к наружной двери посмотреть, все ли тихо на улице.
— Папа! — с отчаянием крикнул в ту же минуту Вальтер.
Перед домом, резко затормозив, остановился грузовик. Было слышно, как через борт прыгали на мостовую люди. Внезапно посыпались осколки разбитого стекла, треснул оконный переплет, и в комнату, отодвинув штору, просунулся ствол винтовки. С улицы в окно влез штурмовик. Под ударами прикладов с треском распахнулась входная дверь. Отто попытался задержать нападающих. Какой-то верзила ударил его прикладом меж глаз. Отто, потащив за собой одного из фашистов, упал на каменные ступеньки. Удары кованых сапог обрушились на него — в живот, в зубы… Отто, стоная, скатился на тротуар.
— Беги! Беги с черного хода! — крикнула Минна мужу, задыхаясь от страха.
— Молчать!
Черноволосый штурмовик с силой оттолкнул ее к чугунной печке. Минна головой ударилась об острый край. Печка пошатнулась, из швов насаженной трубы посыпалась глиняная крошка. Потеряв сознание, Минна рухнула на пол. Вальтер с криком кинулся к матери, но штурмовик ногой отшвырнул его под стол.
В квартиру ворвался десяток нацистов. Трое из них сразу побежали наверх, двое во двор.
На Брозовского набросились четверо. Ударом приклада ему сломали поврежденную руку. От страшной боли он громко вскрикнул. Второй удар рассек лицо. Из разбитых бровей побежала кровь. Брозовский упал.
— Не торопитесь, друзья, не торопитесь, — обратился к озверевшим штурмовикам верзила, стоявший у двери. — Еще все впереди. Пусть пока подрожит да что-нибудь нам расскажет.
Усевшись поудобнее на диван, он вытянул ноги и отодвинул стол.
— Что, крысенок, залез в щель? — рассмеялся он, увидев под столом Вальтера. — Ну-ка, сопляк, вылезай и расскажи, куда вы запрятали ваше роскошное знамя?
Вальтер, не шевелясь, сидел на корточках.
Так вот фашисты какие, думал он. Отец говорил, что они ландскнехты, наемники и что в один прекрасный день рабочие, когда как следует научатся, прогонят их. Им овладело упрямство. Сердце мальчика готово было выпрыгнуть из груди, но с его губ не слетело ни единого слова. Язык будто онемел.
— Ну, выкладывай, — потребовал сидевший на диване верзила.
— Нет, вы посмотрите на этого упрямца! Недурно воспитали его старики, — сказал черноволосый штурмовик. Схватив Вальтера за шиворот, он подтащил его к дивану. — Отвечай, когда тебя спрашивают.
Верзила зажал мальчика между колен и скрутил ему уши с такой силой, что содрал кожу.
— А ты, оказывается, маленький шутник… До чего же у тебя твердые звукоулавливатели…
У Вальтера пылали уши, градом лились слезы, но он молчал. Его стегали ремнем, он молчал. Они хотят забрать знамя. Но ведь мать сказала отцу: они его не получат. Отец с матерью не хотят отдать знамя, значит, фашистам его не получить. Он не проронит ни слова.
Под конец он ползал на четвереньках по полу, ничего не соображая от боли. И когда послышался стон лежавшей возле печки Минны, истязавший Вальтера верзила потерял терпение.
— Вот стервец! Заприте его на кухне, нечего ему тут глазеть. Побеседуем-ка лучше со стариками, языки у них теперь развяжутся… А того, на улице, бросьте в машину, захватим с собой.
— Пусть сначала поговорит здесь. Если уж трепаться, так хором, — засмеялся один из штурмовиков.
— А он еще может?.. Тогда тащите его сюда, — ухмыльнулся верзила.
Двое нацистов усадили Минну на стул. Из раны на виске, которую она зажимала пальцами, сочилась кровь. В голове стоял такой гул, словно пчелиный рой бился о стенки улья. Она не ответила ни на один вопрос. Когда втащили ее старшего сына, она подняла лицо. Отто начали зверски избивать. Охваченная страхом, мать закрыла глаза. Отто стонал, не приходя в сознание. Минна вскочила и оттолкнула палачей.
— Собаки!
Удары ремней, обрушившиеся на ее голову, глухими толчками отдавались в мозгу. Боли она не чувствовала, ей казалось только, что все вокруг шаталось.
В комнату втащили Брозовского. Он еле держался на ногах, двое штурмовиков поддерживали его.
— Ну-с, поговорим спокойно, как подобает мужчинам. Нашего визита вы, как видно, не ждали, а?.. В нашем деле достаточно телефонного звонка, милейший. Только услышим, что лиса в норе, мы тут как тут и ставим капканчик. Ну, так где у вас знамя, Брозовский?
Брозовский ничего не слышал. Казалось, он прислушивается к чему-то далекому-далекому, доносящемуся оттуда, где горняки свободно живут и трудятся. Он не видел десятерых штурмовиков, которые, толкаясь, ввалились в его маленькую комнату. Не слышал и того, что сказал верзила:
— Что ж, если у них в доме такие порядки, всыпьте ему!
Тело Брозовского, словно брошенное на рештак, сотрясалось от беспрерывных ударов. Нацисты били его, пока у них не онемели руки. Четверо держали старшего сына и Минну. Порой он видел их, стоявших в двух-трех шагах со скрученными за спиной руками. Один из штурмовиков стволом винтовки не давал Минне опускать голову. Пусть все видит. Ее полузакрытые глаза горели диким гневом, нацисты с трудом удерживали ее.
— Отдашь красную тряпку?
Брозовский, казалось, не слышал вопроса. Он молчал. Молчал и когда нацисты привели Вальтера из кухни и на глазах у отца стегали так, что мальчик зашелся в крике.
— Отдашь свою красную тряпку, отдашь?.. Где знамя? Говори!
Зрелище было ужасное. Тело Брозовского под градом ударов изгибалось, как пружина. Ругательства озверелых бандитов не поддавались описанию.
— Вот проклятая сволочь!
Нацисты, выбившись из сил, стали совещаться и решили начать все сначала.
— Ты отдашь тряпку, отдашь?..
Ни слова. Молчание. Лишь один раз, еще в сознании, Брозовский встретился взглядом с женой. Чуть заметно поведя головой, она ответила на его немой вопрос. Он знал, что иного ответа Минна не даст. Брозовский падал, его поднимали и снова били, но он молчал.
— Лёвентин, готово?
Звеня шпорами, в комнату вошел Альвенслебен. Среди штурмовиков поговаривали, что он любит драматические эффекты. Его появление было точно рассчитало. Штурмовики ухмылялись. Крейслейтер тщательно продумал операцию, назначенную на эту ночь в Гербштедте. Он намеревался проучить «сброд». Четверых уже посадили в подвал. А на этого он пожелал посмотреть лично. Бартель позвонил как раз вовремя. Вчера вечером Альвенслебен поспорил на пять бутылок шампанского. Пари принял директор Лингентор. У старого мошенника отличный нюх: он быстро включился в круг «жертвователей» и подал заявление о приеме в НСДАП. Однако Альвенслебену хотелось заполучить его в СА, — здесь Лингентору помогут сбросить лишний жирок. Взносы ему придется платить порядочные. Впрочем, сейчас они все перестали скупиться.
Самое позднее п