— Выпускали?.. А где ты была?
— Разве не видишь? Смотри… — Рука Минны описала полукруг. — Они у нас побывали днем раньше, позавчера.
Минна была довольна, что Эльфрида не заметила ее растерянности. Как же обособленно жила эта девушка, как обособленно жили последнее время другие товарищи, если они ничего не слышали о новости, которая наверняка с быстротой молнии разнеслась по городу. Минна вдруг поняла опасность, угрожавшую всем подпольным партийным ячейкам: они все больше и больше изолируются. Словно удар хлыста грубого кучера по чувствительным ноздрям лошади, мозг ее пронзила мысль о том, что решающая битва проиграна. Неужели мы действительно обречены на бездействие?.. Это невозможно, это немыслимо. И, возражая собственным сомнениям, она решительно сказала:
— Немецкие рабочие не безмозглые бараны. Они не будут стоять в сторонке и ждать, пока нацисты все растопчут.
Только сейчас Эльфрида оглядела комнату, но не успела ничего сказать — на нее напал удушающий приступ кашля. Она тщетно пыталась справиться с ним. Худенькие плечи ее вздрагивали.
«Да она тяжело больна, — с тревогой подумала Минна. — Ее надо немедленно уложить в постель. Наверное, началось воспаление легких. Арест единственного близкого человека окончательно выбил ее из колеи». И хотя Эльфрида сопротивлялась, Минна настойчиво повлекла ее наверх, в спальню.
— Давай-ка раздевайся. Не будь ребенком. Тебе надо хорошенько выспаться.
Эльфрида не соглашалась. Она хотела идти в полицию разузнать о Пауле, добиться его освобождения.
Минна, не слушая ее, расстегнула пуговицы и кнопки на ее одежде, достала из комода постельное белье. На какой-то миг худая стройная девушка оказалась против окна, и Минна четко увидела контур ее фигуры в свете наступающего дня. Живот Эльфриды заметно округлился. Минна даже отступила на шаг, не веря своим глазам: «Да она беременна, на пятом месяце, не меньше. Вот почему ей нездоровится».
— Так вы еще и глупостей натворили? — невольно вырвалось у нее.
Эльфрида с плачем бросилась Минне на шею. Брозовская бережно уложила ее на кровать старшего сына.
— Мы же думали на пасху пожениться…
Присев на край кровати, Минна взяла ее горячую руку. Эльфриде нужен покой, прежде всего покой, уход и хорошее питание. Иначе она не выдержит… Неужели Гедвига ничего не заметила? Ох, дети, дети, как они еще глупы. Никому не сказали ни слова. Этого еще ей не хватало… Она спустилась в кухню и заварила тысячелистник. Каждую осень она заготавливала несколько больших пучков этого растения. Минна напоила девушку горячим отваром, положила ей компрессы на лоб и на грудь, и Эльфрида в изнеможении уснула.
Она спала весь день и не слышала, как около полудня за Брозовской снова пришли.
— Давай, собирайся. Поболтаем часок.
Двое парней в коричневой форме вели себя, словно в трактире. Они обшарили комнату, перевернув все вверх дном.
По улице возвращалась из школы группа детей. Увидев Брозовскую, шедшую под конвоем штурмовиков, одна из дочек Вендта вскрикнула и помчалась обратно в школу, чтобы сообщить Вальтеру.
Учитель оставил мальчика в классе после уроков за то, что он «прогулял» один день. Девочка позвала его со двора. Вальтер подергал запертую дверь и, не раздумывая, выпрыгнул в окно с двухметровой высоты. Однако он опоздал.
Меллендорф прогонял его от ратуши раз пять или шесть. Прохожие на улице останавливались. Мальчик так кричал, что было слышно за рынком.
— Вот вам наглядная агитация за нацистов, — заметил пожилой прохожий. Его изборожденное морщинами лицо дышало гневом. — Погодите, они еще преподнесут нам такой подарочек!
Вальтер снова и снова пытался проникнуть в ратушу. Немного погодя бывший учитель взял его за руку, как маленького ребенка, и повел домой. Мальчик плакал навзрыд.
Его мать вернулась поздно вечером. Эльфрида и Вальтер, словно сестра с братишкой, лежали, спрятавшись под одеялом. Они даже не пошевелились, когда вошла Минна. Страх парализовал их.
В ратуше на Брозовскую обрушились крики и ругань. Она требовала свидания с мужем. Над ней издевались. Отвечали, что она его никогда больше не увидит. Был, и весь вышел. Для таких типов заготовлены уютные местечки, надежные, как могила. В довершение всего ей предложили подписать протокол допроса. Минна отказалась. Четыре часа продолжались издевательства, пока наконец Фейгель не убедился, что от нее ничего не добьешься.
Когда она вернулась домой, ей показалось, что стены нависли над ней, вот-вот обрушатся и погребут ее под собой. Она страшно устала, руки и ноги отказывались ей служить. Последним усилием воли Минна преодолела слабость. Сняв с дивана серое байковое одеяло, она поднялась на чердак и засунула его под стропило между дощатой обшивкой и черепичной кровлей. Убирая приставную лестницу, она обернулась и увидела Вальтера: он смотрел на мать горящими глазами. Минна молча приложила палец к губам.
На следующий день нацисты решили сделать передышку. С большой шумихой они устроили предвыборное факельное шествие по улицам города. В заключение демонстранты бросили факелы перед домом бургомистра. Крики «хайль» сотен штурмовиков, собранных, как всегда, со всех окрестностей, угрожающе раздавались в ушах Цонкеля; в его доме несколько часов кряду стоял удушающий запах гари, проникавший через все щели.
Утром на Гетштедтскую улицу пришел Шунке. «Черт с ней, с этой бандой», — возразил он жене, которая робко уговаривала его быть осторожнее и не ходить к Брозовским. Внимательно осмотрев поврежденные окна и дверь чуть выпуклыми глазами, он спокойно заявил Минне, что все починит. Вооружившись рубанком и молотком, он вставил новые горбыльки в оконные переплеты и застеклил рамы. Стекло дал ему бесплатно стекольщик из города, сказав, что для Брозовского ему не жаль, ибо он всегда шел прямой дорогой, и некоторым не худо бы взять с него пример. Но сам он в эти дни не рискнет навестить Брозовских — дела в его лавке идут кое-как. Поэтому старик Шунке взял к себе в помощники учителя Петерса; тот, как заправский подмастерье, придерживал ему лестницу.
Бинерты с недавних пор установили в оконных нишах зеркала-шпионы. Одно смотрело влево по улице, другое — вправо. За неделю до смерти старый Келльнер сказал привратнику больницы, заговорившему о бинертовских зеркалах, что Ольга Бинерт переняла это у рантье Гартмана, у которого служила в девичестве.
Удобно устроившись за гардиной, Ольга могла наблюдать все, что происходило на улице. От ее взгляда ничто не ускользало. «Шпионы» очень редко бывали без работы. Теперь наступили их страдные денечки, и все затраты оплачивались с лихвой.
То, что сюда притащился этот старый хрыч Шунке, неудивительно, — он же из их шайки. Но присутствие Петерса поразило ее. Как он осмелился, как мог позволить себе путаться с этими… Непонятно… Да еще теперь, когда потерял место. Она уже много лет удивлялась Петерсу. Такой интеллигентный человек, но, видимо, жизнь ничему его не научила.
Ольга разозлилась. «Прогнали с места, сидит без куска хлеба, а важничает». Надо сбить с него гонор. Вот теперь ей представилась возможность отплатить ему за то, что он во время школьной экскурсии в Гибихенштейн «отшил» ее, когда она хотела с ним полюбезничать.
Все они получат по заслугам. Петерсу тоже достанется, как и Брозовским; он еще воочию увидит, как рухнет карточный домик его фантазий. У фюрера твердая рука, это не то что в старые времена, когда на народ низвергался поток никчемных распоряжений. Хорошо, что мы вовремя встали под знамена, не заперлись в своей норе. Потом-то все понабежали, захотели примазаться. Даже доктор, их сосед, вступил, хотя жена его всегда держалась в сторонке. Штейгер, Ольгин зять, называет их «павшими в марте»[6], таких, как доктор и других, примкнувших в последнюю минуту. Бинерты же с полным правом могут считать себя старыми бойцами, хотя Эдуард никогда не понимал этого…
Окончив ремонт, Шунке нерешительно потоптался.
— Что я еще хотел сказать… Только пойми меня правильно, Минна… Вот, товарищи собрали… Восемнадцать марок двадцать пфеннигов. Это только из моего забоя. Возьми. Это от Красной взаимопомощи. Другие еще не отчислили. Но дадут все…
Шунке засмущался. По отношению к Минне он всегда испытывал некоторое чувство вины.
Осенью он крепко схватился с Юле Гаммером. На юбилейных торжествах рабочего хора Юле окрестил его и всех социал-демократов «социал-фашистами и паразитами». У Юле часто так бывало: в горячке он не выбирал выражений. Но Шунке обиделся и рассвирепел: «Если я такой негодяй, то ты раскольник и государственный нахлебник! Ты чересчур ленив, чтобы работать, потому и бегаешь к нам каждую неделю за пособием».
Минна с мужем развели тогда этих драчливых петухов, а в ноябре, после демонстрации, Юле пришел к Шунке и сказал: «Давай забудем это. Чего только не наговоришь сгоряча».
Шунке все еще служил кассиром в кассе вспомоществования. Работал он там многие годы не за страх, а за совесть. Позавчера он хотел было получить в банке денежное пособие для семей арестованных в Гетштедте «рейхсбаннеровцев», но опоздал. Банковские служащие высмеяли его. Счета оказались закрытыми, а Лаубе, к которому Шунке не без внутренних колебаний обратился, сказал ему, что сейчас переходный период и все само собой разумеется: деньги эти не пропадут, новое правительство хочет лишь оградить себя от возможных злоупотреблений.
Шунке словно хватили обухом по голове. Он задыхался.
Минна положила ему руку на плечо. Ей не хотелось, чтобы он опускал глаза. Она знала, что он мансфельдский горняк. А горняки помогают без лишних слов. Даже если порой ошибаются в людях.
Покосившись на Вальтера, Шунке прошептал:
— Скажи Эльфриде, что Боде раздал на шахте все листовки. Пусть она как-нибудь зайдет к нему.
После полудня Ольга Бинерт насчитала сразу четыре велосипеда, стоявших у дверей Брозовских. То, что сторонники Брозовских, не стесняясь, посещали этот дом, уязвило ее.