дет читать нотацию, как в тот раз, когда он пропустил день «без уважительной причины».
— А вот возьму да не пойду сегодня в школу, и пусть этот учитель-м… — произнес вслух Вальтер и тут же осекся.
Слово, которое он не договорил, было особым выражением, каким его старший брат окрестил учителей. Он называл их всех без исключения мучителями. А этот новый, с возмущением подумал Вальтер, к тому же и шпик.
Мальчик вышел в кухню и подставил голову под кран, однако настроение его не улучшилось. Мама этого терпеть не могла, но когда ее не было дома, Отто проделывал то же самое. Вальтер угрюмо пожевал горбушку черствого хлеба. Ничего съестного больше не нашлось. Разжигать огонь в плите ему не хотелось, это слишком долго. А вообще-то можно было бы сварить какую-нибудь кашу и солодовый кофе. Немного сахару еще осталось…
Он съел чайную ложечку сахара, бросил горбушку в ящик и поспешно направился на чердак.
А где же лестница? Может, эти бандюги унесли ее во двор?
Вальтер огляделся. Не найдя лестницы, он присвистнул и, ухватившись за поперечную балку, подтянулся. Усевшись верхом, он стал продвигаться к скату черепичной кровли.
Крыша совсем прохудилась. Повсюду сквозь щели виднелось небо. В оттепель мать по всему чердаку ставила тазы и ведра. Он часто лазил на чердак, но никогда не обращал внимания на эти щели, а сегодня они сами бросались в глаза.
Он нагнулся, вытащил задвинутый между обрешеткой и кровлей мешок и стал шарить в освободившемся пространстве. При этом он нечаянно выдавил локтем треснутую черепицу и она со стуком полетела во двор. На чердаке сразу стало светло. Оказалось, что мать засунула одеяло под самую нижнюю доску.
Уголок одеяла, за который он ухватился, был мокрым. Вальтер, рассердившись, заткнул мешком дыру в крыше и подумал, что придется все же затопить печку, чтобы высушить одеяло. Вот обмотать бы им сейчас башку учителю и этой стерве — Линде…
Спустившись, он растопил плиту и развесил над ней одеяло. Запахло дымом и горелой угольной мелочью.
Во что же положить одеяло? На дворе, когда он кормил кур, ему пришла мысль использовать чан, в котором готовили корм для свиньи. Он висел, опрокинутый, на калитке козьего хлева. Все равно он больше не нужен, только ржавеет. Свинью-то кормить нечем.
Под струей воды Вальтер хорошенько вычистил метлой чан и поставил его обсохнуть в духовку.
«Оно не промокло, только немного отсырело», — подумал Вальтер, бережно ощупав одеяло. Затем туго свернул его, уложил в чан и накрыл крышкой, привязав ее веревкой к ручкам.
В прихожей Вальтер остановился и глубоко вздохнул. Да, не так-то просто выйти на улицу, как ему казалось поначалу. Не с приятелями играть идешь… Что, если Бинертша следит за ним в свое зеркало? Ей все видно. Запустить бы в нее камнем! Что ответить, если по дороге кто-нибудь спросит: «А что у тебя в чане? Где твоя мама, что поделывает отец?»
Он грубо ответит: «Несу кухонные отбросы знакомым. Разве не видно?..»
За дверью Вальтер еще раз представил себе, с каким возмущением он ответит на глупый вопрос, и напрягся, словно ему предстояло поднять огромную тяжесть. Ухватив чан за обе ручки, он понес его перед собой. Вот придет он к Боде и решительно скажет ему: «Товарищ Боде, возьмите на хранение знамя. Оно должно быть обязательно в надежных руках».
Но тут же опять возникли сомнения. А что, если Боде окажется дома не один?.. Жена его наверняка поднимет крик. В какую смену он работает?.. У палисадника Боде Вальтер остановился, раздумывая, не повернуть ли назад.
Боде спорил с женой.
— Рано еще удобрять ржаное поле, — утверждал он. — Земля сырая, слишком сырая.
— В поместье сыпали удобрение прямо по снегу, — возражала жена. — Почему мы всегда должны быть последними?
— Барону-то что, если даже половина утечет с талой водой. А нам спешить некуда. Мне еще надо зайти к Шунке.
— Не суйся больше в эти дела. Видел, как получилось с Эльфридой? Если узнают, что она здесь ночевала, несдобровать и нам. Ничего тут не изменишь. Что я буду делать с детьми, если тебя заберут, как Брозовских?
— Сейчас нельзя стоять в стороне. Постыдилась бы!
— Постыдилась, постыдилась… Мучиться-то мне. А за что, за что?..
Увидев Вальтера у калитки, Боде сразу вышел во двор.
— Что хорошего принес? Заходи.
— Отбросы для скотины, — запинаясь, ответил Вальтер.
Вместе с ношей он быстро зашел за угол, чтобы жена Боде не заметила чана.
— В чем дело, что он принес? — крикнула она из кухни, привстав на цыпочки и вытянув шею.
— Там знамя, господин Боде, — зашептал Вальтер. — Спрячьте его быстрее.
Хрящеватый нос Боде побелел, как на морозе. Громко высморкавшись, он вытер палец о штаны. Горячая волна крови прилила к его лицу.
— Какое знамя? Парень, ты что…
— Т-сс! — Вальтер кивнул головой в сторону кухни.
— Правильно, малыш, молодец. — Овладев собой, Боде заговорил громко, чтобы слышала жена. — Корм для скотины всегда пригодится. — И, подойдя к кухонному окну, добавил: — Картофельные очистки для нашей свиньи. Высыплю их в бочонок.
На пороге хлева он тихо сказал:
— Какой же ты неосторожный, днем… Давай быстрее сюда, ей незачем знать об этом.
Смутившись, Вальтер стал оправдываться:
— Но ведь в темноте еще заметнее, когда тащишь чего-нибудь тяжелое. Каждый обращает внимание. Я думал…
Боде распахнул над хлевом дверцы курятника и сунул туда чан.
— Ну, вот. Выйдешь садом, а то она спросит, почему не забрал чан. — Боде проводил Вальтера до задней калитки и вернулся в дом.
Сделав вид, будто ему все осточертело, он проворчал:
— Ладно, пойду разбросаю удобрения. В саду уже совсем сухо, ветром хорошо продуло.
— Я же говорила, — оживилась жена. — В такую-то погоду самое время. А мальчик ушел? Мог бы пообедать у нас…
Боде утвердительно кивнул головой.
— И чего только с людьми делают, — добавила она, вздохнув.
— Вот видишь. А мне стоять в стороне и смотреть? Промолчав, она поставила начищенную до блеска сковороду на кухонную полку.
Боде набил трубку и не спеша прикурил.
— Приготовь тележку, — сказала жена, развязывая фартук. — Если поторопишься, через час закончишь. А я пока сбегаю к мяснику. Еще и лапшу успею сварить…
Боде пошел в сарай, достал лопату, фартук и пакеты с удобрением. Услышав, как хлопнула дверь, он вернулся обратно и полез на чердак. Открыл старый сундук и стал в нем рыться. Не находя того, что искал, он тихо чертыхался. Наконец из-под старой одежды он вытащил запыленный чехол для знамени. Как удачно, что Цонкель приобрел тогда этот чехол, подумал Боде.
Заперев на засов двери сарая, Боде вытащил чан, втиснул одеяло с зашитым знаменем в чехол, перевязал его и уложил снова в чан. Затем погрузил все на тележку и выехал со двора.
На пригорке за Гербштедтом дул резкий пронизывающий ветер. Тяжело дыша, Боде поставил тележку на меже своей пахотной полоски и надел синий холщовый фартук, в котором всегда выходил сеять. В поле не было ни души. Только вдали, в стороне Вельфесгольца, виднелись упряжки — пахали на помещичьем поле. Они ему не мешали. Насыпав удобрение в полу фартука, он зашагал по участку, разбрасывая аммиачную селитру. Вернувшись после первого захода, он еще раз внимательно осмотрел местность и взялся за лопату. Его руки работали как машина. Дерн он осторожно снял и положил в сторону. У самого межевого камня вырыл яму в метр глубиной и опустил в нее чан. Засыпал яму, утоптал землю и прикрыл сверху дерном. Пот лил с него градом.
Затем Боде пошел навстречу ветру, напевая и горстями разбрасывая остатки удобрения.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Сначала Брозовский воспринял только ноющую боль и звон в ушах, но постепенно боль заполнила все тело, вызвав неприятные подергивания. Он не мог понять, откуда этот звон и нытье. Ему казалось, будто он парит в воздухе, а все эти тупые, дергающие прикосновения идут извне. Потом он почувствовал невыносимо резкую боль, но не мог определить, где — в голове, в груди или в руках. Он пытался преодолеть ее, но она с еще большей яростью вгрызалась в каждый кусочек тела. По мере того как возвращалось сознание, тело обретало чувствительность. Руки шарили, нащупывая опору. Все тело горело огнем, каждый нерв извивался в бушующем море пламени. Он сделал усилие, пытаясь открыть глаза, и не знал, удалось ему это или нет. Вокруг по-прежнему было темно. Внезапно страшная боль вернула его к действительности. Мозг начал работать, как заведенный механизм часов, и с каждым ударом пульса его память все больше и настойчивее оживала.
Кажется, теперь ночь? На допросе его несколько раз швыряли на пол; помнилось, что в комнате был еще дневной свет. Когда это было? Вчера, позавчера? Его сын отчаянно защищался. Могучее тело Юле Гаммера, которого они все-таки одолели, повисло на сломанных стульях, словно выпотрошенная туша животного. С того момента Брозовский не видел ни Отто, ни Юле. Увидел только санитара, который бинтовал головы пострадавшим штурмовикам, а одному из них накладывал шину на руку.
Брозовский шарил вокруг себя по гладким каменным плитам. Пальцы его попали в какую-то липкую грязь, он с отвращением стряхнул ее и медленно уселся. Левая рука была неподвижна. От плечевого сустава до локтя она раздулась в бесформенный ком, предплечье висело, словно парализованное. Отпираясь на правую, Брозовский повернулся, чтобы встать на колени. Это удалось ему лишь после нескольких отчаянных попыток. Согнувшись, он привстал и пальцами развел слипшиеся веки. Свет! Вокруг стало светло, он видел. Должно быть, день клонится к вечеру. Сквозь прутья решетки пробивались сумерки, заходящее солнце окрасило узкую полоску неба в темно-сиреневый цвет. С поразительной ясностью в его сознании запечатлелись мельчайшие детали этой картины. Он прислонился горячим лбом к холодной стене, надеясь хоть немного унять нестерпимую боль. Но это не помогло, все тело его пылало, словно огромная зияющая рана.