жебные часы. Словно видение всплыла в памяти сцена в кабинете, когда Брозовский сказал ему: «Ты еще вспомнишь меня. Вспомнишь, когда тебя самого вышвырнут. Да будет слишком поздно».
Слишком поздно!.. Слова Брозовского глухо звучали в его ушах, он слышал их с пугающей ясностью. Остального Цонкель не слышал. Брозовский оказался прав. Сбылось то, о чем он говорил на квартире у Шунке: сначала возьмутся за коммунистов, потом за социал-демократов. Так оно и вышло.
О чем спрашивает стоящий перед ним человек? Цонкель ничего не понимал и ничего не отвечал. Молчал он и когда штурмовики сбили его с ног ударами стальных прутьев.
— Я тебе подскажу, кто это был. Я помогу тебе… — Лёвентин хлестнул его изо всей силы. — Вот тебе, вот! Это был Гаммер, вспоминаешь? Но он у меня уже готов. И с тобой я разделаюсь!
Цонкель обливался потом и кровью. В нем пробудилось то, что, казалось, давно уже умерло, — старое горняцкое упорство. Он не согнулся перед палачами. Да, было слишком поздно. И он был тоже виноват в том, что стало слишком поздно. Он верил тем, наверху, принимал за чистую монету все, что говорили о таких, как Брозовский: будто они преследуют лишь свои сугубо партийные интересы. Цонкель с отчаянием бил себя в грудь, рвал волосы, стонал под ударами нацистов и до крови кусал губы, — но не от боли, а от сознания своей вины. И безудержно плакал. Штурмовики торжествовали: этого они быстро сломили, этот расскажет все, даже больше, чем от него ожидают.
Лишь один Брозовский знал, что Мартин Цонкель ничего не скажет, ни добровольно, ни под пыткой. Он видел, что плачет Цонкель — от стыда…
Приход крейслейтера на время прекратил допрос. Альвенслебен, не выбирая выражений, высказал «домашней гвардии» свое недовольство. Если он что-нибудь вбил себе в голову, он пытался осуществить это любой ценой. Вот уж никак не рассчитывал крейслейтер, что встретит в Гербштедте подобное сопротивление. Все шло вкривь и вкось. Сегодня он возьмет вожжи в свои руки: так или иначе сверху получен приказ — навести наконец порядок в этом городишке.
— Никуда вы не годитесь! — сказал он Лёвентину в присутствии Фейгеля. — Если я проиграю пари, вам несдобровать. Запомните это.
«Обошел меня все-таки, канцелярская крыса», — подумал с неприязнью Альвенслебен и бросил на Фейгеля взгляд, который не сулил новому бургомистру спокойной жизни с господином ландратом.
Лёвентин пожал плечами. Он сделал все, что мог. Альвенслебен надменно заявил ему:
— Посмотрите, какие чудеса вам покажу я, если возьмусь за дело. Я живо приручу этот сброд.
Штурмфюрер Хондорф предложил попробовать вариант с Вендтом-младшим. Это обещает быть забавным. Просто удивительно, каким стал этот парнишка, — настоящий сорвиголова.
— Кто он такой?
Услыхав, что Вендт — пасынок арестованного Генриха Вендта, Альвенслебен тотчас согласился: подобные сцены он любил — и приказал позвать Карла…
Войдя, юноша выбросил руку вперед и вытянулся.
— Ты знаешь Брозовского? — спросил Альвенслебен. — Знамя у него?
— Так точно, крейслейтер!
— Скажет ли он это тебе? — Альвенслебен поиграл хлыстом. Кажется, этот малец из неплохого теста.
— Конечно, крейслейтер! — Парень буквально рос на глазах.
Альвенслебен открыл портсигар.
— Куришь?
Вендт кивнул и нервным движением взял сигарету.
— Благодарю, крейслейтер.
Фейгель стал судорожно искать спички, но Альвенслебен с неприязнью в голосе остановил его:
— Не трудись, бургомистр, — и щелкнул зажигалкой. На его гладко выбритой физиономии с резкими чертами появилось хищное выражение.
Внимательно следя за лицом Карла Вендта, он спросил, подчеркивая каждое слово:
— Твой отец тоже здесь? А ты, оказывается, крутишь, парень…
— Он мне не отец, крейслейтер! — горячо перебил его Вендт. — У меня нет отца…
— Ладно. Посмотрим.
Брозовский сидел под самой лампой. Его посадили на винтовой стул, поднятый до упора. За его спиной стояли, перешептываясь, палачи. Оборачиваться ему запретили.
— Как всегда, мы приготовили для тебя маленький сюрприз, — усмехнулся один из штурмовиков.
Вошел Альвенслебен. Вся свора щелкнула каблуками. Подбоченясь, Альвенслебен дважды обошел вокруг Брозовского, внимательно вглядываясь в него, и сказал с брезгливой миной.
— От него воняет, как от свиньи.
Штурмовики подобострастно загоготали.
— Он вправду свинья, крейслейтер, — угодливо выскочил один из них.
Вошли Лёвентин и младший Вендт. Карл вытягивал шею, чтобы расслышать последние распоряжения управляющего, которые тот отдавал вполголоса.
— Это он? Ты знаешь его?.. Спроси, куда он спрятал знамя.
Закурив новую сигарету, Альвенслебен бросил пачку штурмовикам.
Карл стоял, вытянувшись. Когда он подошел к Брозовскому, лицо его и шея мгновенно побагровели.
— Знамя у тебя, Брозовский. Оно всегда было у тебя, я сам видел его у вас дома. Отдай его…
Словно испугавшись собственной смелости, он отступил на шаг и растерянно посмотрел на Альвенслебена. Под ледяным взглядом крейслейтера он подтянулся и вдруг пронзительно крикнул:
— Куда ты его запрятал? Отдай!
Брозовский узнал парня, лишь когда тот подошел к нему вплотную, — и брезгливо отвернулся. Что ж, возможно, он иногда бывал несправедлив к Генриху, но такого Генрих не заслужил.
Один из стоявших сзади штурмовиков повернул стул так, чтобы Брозовский оказался лицом к Вендту. Губы Карла судорожно кривились, руки дрожали, то сжимаясь в кулаки, то разжимаясь. Он боялся крейслейтера.
— Говори, где оно? Ты слышишь, Брозовский?
Брозовский смотрел мимо бесновавшегося юнца, словно не был знаком с ним и заданный вопрос относился к кому-то другому. Карл Вендт, растерявшись, оглянулся на Альвенслебена. Крейслейтер выжидающе, с любопытством смотрел на парня и, затягиваясь сигаретой, пускал в потолок клубы дыма. Он словно наслаждался сценой. Да, это была великолепная минута…
Внезапно Вендт ударил Брозовского. Стул покачнулся, Брозовский потерял равновесие и упал. Вендт бросился на него и начал бить ногами и кулаками.
— Скажешь? Скажешь?
От изнеможения у мальчишки выступила на губах пена. Валявшееся у его ног тело только вздрагивало. Никакого результата.
В порыве раздражения Альвенслебен хотел было прогнать Карла, но, подумав, решил подождать. Все же это щекочет нервы, такое не каждый день увидишь. Жаль только, что своей горячностью парень портил дело.
— Приведите его старика. Будет чему поучиться! — с циничной усмешкой распорядился крейслейтер. Затем подтащил к себе опрокинутый стул и сел на него, поджав ноги.
Ослепленный светом, Генрих споткнулся о порог и наступил на руку Брозовскому, распластанному на полу. Усы Генриха свисали двумя свалявшимися клочками войлока. Сквозь протертые рукава куртки торчали острые локти, измятые штаны были порваны на коленях, внизу, к бахроме, прилипли кусочки кожи. Генрих не мог стоять, штурмовикам пришлось его поддерживать. Голова заключенного болталась, казалось, она держится на тонкой ниточке, как у марионетки. Отсутствующим взглядом скользнул он по предметам и людям, как бы не замечая ничего вокруг.
По знаку крейслейтера старика посадили на стул. При виде отчима Карл отступил и хотел было спрятаться за спинами штурмовиков.
— Эй, ты! Так мы не договаривались! Спроси-ка старика, может, он знает. — Альвенслебен рассматривал отца с пасынком, как две клячи, которые собрался продать живодеру и прикидывал, сколько за них выручит.
Лёвентин понимал своего хозяина без слов. Он пнул молодого Вендта коленом под зад.
— Слышал приказ?
Словно затравленный зверь, повернулся пасынок к отчиму. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, он закрыл лицо руками.
— Не ломай комедию! — грубо прикрикнул Лёвентин. — Сперва петушился и выхвалялся, а теперь раскис. Но все же мы надеемся, что штурмовик Вендт справится с паршивым заключенным Вендтом.
Последние слова заставили Генриха поднять голову. Глубоко запавшие глаза его расширились от ужаса. Нет, это не сын! Этого не может быть! Нет! Его узловатые пальцы уставились на пасынка.
— Нет, это не он!
С глухим хрипом старик упал. Альвенслебен приказал убрать его, а заодно выгнал и парня.
— Похвально!.. Впрочем, ничего удивительного, его же воспитал такой, как этот… — Альвенслебен щелкнул пальцами.
Затем он бросил окурок в горшок с кактусом, стоявший на сейфе, и долго смотрел, как вьется дымок вокруг колючек.
— А ну, приведите его в чувство, — кивнул он на Брозовского.
Один из штурмовиков подошел к полке и достал из сигарной коробки ватный тампон. Брозовского посадили на стул. Когда он открыл глаза, Альвенслебен сказал:
— Уйдите все. Останутся только Лёвентин и вы (он имел в виду штурмовика, державшего тампон). Да, вы. И принесите мне стул поудобнее. На случай, если это затянется.
Допрос длился дольше, чем предполагал крейслейтер, и безрезультатно. Наконец у него лопнуло терпение: откуда у этих мерзавцев такая выдержка?.. Поразительно. Он одернул полы мундира.
Ночь, даже самая долгая, длится с вечера до утра. Утром она кончается. Сегодняшняя ночь не имела конца. Брозовский знал это лучше других. Все муки и боль, если бы их собрать за целую человеческую жизнь, пришлось пережить Брозовскому в тысячекратном размере в эту одну-единственную ночь.
Брозовский и знамя слились воедино. Он не отдавал его. Только одна мысль еще тлела в нем: не отдавать знамени.
Штурмовики втолкнули в комнату Пауля Дитриха. Он летал как мячик под ударами кулаков. Под конец они еще оттоптали ему каблуками пальцы на руках, — он схватил за горло штурмовика с лошадиным лицом и, даже упав, не отпускал его.
После допроса какой-то субъект с перебинтованной головой и руками, похожими на звериные лапы, выволок за волосы Эльфриду Винклер.
Только с Юле Гаммером они были осторожнее. Лёвентин приказал Меллендорфу надеть ему наручники. Впятером они притащили его, закованного, и поставили перед крейслейтером.