— Это известный Гаммер. Помните, в «Гетштедтском дворе»… Мы уже несколько раз допрашивали его.
— Знаю. Вы мне все уши прожужжали об этом хулигане. — Злорадно усмехаясь, Альвенслебен обратился к Юле: — Ну как, с «боевой организацией против фашизма» покончено, а?.. Вот мы вас и прижали.
Юле соображал: «Куда его ударить? Лучше всего — между ног». Взмах… и Альвенслебен перелетел через кресло. Лишь потому, что он успел мгновенно повернуться, ему удалось избежать всей силы удара.
На Гаммере повисли сначала шестеро, затем — восемь нацистов.
Барьер рухнул. Словно медведь, отбивающийся от волков, Юле швырял своих мучителей. От его пинков они с грохотом падали, ломая мебель, поднимались и вновь набрасывались на него. Когда побоище окончилось, допрашивать Гаммера было бесполезно.
Нацисты утирали взмокшие лица. Даже Альвенслебен вытер платком внутренний ободок фуражки. Ведь ему тоже досталось.
— Я им покажу! — оскалился он. — А ну, тащите всех подряд!
Альвенслебен велел принести воды. Прежде чем выпить, он высыпал в стакан белый порошок. Глаза его лихорадочно заблестели.
Весь дом наполнился шумом и криками. Цонкель с рассеченным лбом стоял на коленях на ступеньках парадной лестницы, по которой еще утром поднимался бургомистром.
Лёвентин снова заставил Карла Вендта бить Брозовского. Охваченный страхом и яростью, парень бил его только по лицу и остановился лишь, когда Альвенслебен сказал:
— Сначала, сосунок, наберись храбрости. Вон отсюда!
Разъяренный крейслейтер с размаху запустил стаканом в стену, осколки разлетелись по всей комнате.
Брозовский лежал ничком. Альвенслебен, развалившись в кресле, носком сапога коснулся лежавшего.
— Брозовский, может, попробуем еще разок, а?.. Говорить ты все равно будешь. Это только начало! — Он велел посадить его на стул. — Ну, брось свои фокусы, отвечай! Где тряпка?
Лёвентин грыз ногти. Втайне он радовался, что его заносчивый хозяин потерпел крах, и потому считал себя оправданным. Он знал, что Альвенслебен не продвинется с Брозовским ни на шаг.
Слышны были только скрип полуразбитого стула и тяжелое, со свистом, дыхание арестованного.
— Я вас всех вижу насквозь! — заговорил Альвенслебен. — У меня вы станете шелковыми… Вон тот, — он ткнул большим пальцем в сторону двери, за которой штурмовики громко ругали молодого Вендта, — далеко не последний, кто перешел к нам. Скоро все запроситесь, на коленях молить будете…
Он взял еще одну сигарету, выкурил ее до конца и только тогда продолжил допрос.
— Послушайте, Брозовский, то, что вы делаете, — самоубийство. Вы губите и себя и своих. Отдайте знамя, и все кончится.
Брозовский взглянул на него из-под заплывших век и промолчал. Разве может понять этот юнкер, что такое честь рабочего?
— Ваша партия больше не существует, Брозовский, — продолжал Альвенслебен. — В лучшем случае она только куча обломков. Власть в наших руках, а то, что наши руки взяли однажды, не выпустят никогда. Мы выловим вас одного за другим. А кого не найдем, тот сам перейдет к нам. Партии коммунистов больше не существует, она мертва.
Брозовский вздрогнул и поднял голову.
— Наша партия жива, она живет здесь, господин фон Альвенслебен! — Брозовский ударил себя кулаком по груди. — В моем сердце.
Альвенслебен судорожно вцепился в подлокотники кресла.
— Все это пройдет, Брозовский! Что умерло, то умерло! — Он поднялся. Выражение лица его переменилось, — Выбирайте одно из двух. — Он взглянул на часы и равнодушно, будто поведение Брозовского нисколько его не интересовало, сказал: — На размышления пять минут. И тогда — конец.
Кивнув Лёвентину, он вышел из комнаты. Толпившиеся в коридоре штурмовики вытянулись по стойке «смирно». Вендт-младший спрятался за их спинами. Хозяин погребка «У ратуши» накрыл стол для начальства в одной из верхних комнат. Приготовленный ужин стоял уже несколько часов. Альвенслебен поковырял в тарелке, отодвинул ее и залпом выпил несколько рюмок подряд. Глаза его остекленели, как после употребления сильно действующих наркотиков.
Лёвентина это не удивило, он знал своего хозяина. Управляющий поглощал один за другим бутерброды с ветчиной, словно печенье.
— Пошли продолжим, — сказал Альвенслебен.
С набитым ртом Лёвентин поспешил вслед за хозяином. Его гимнастерка на спине, груди и под мышками была мокрая от пота.
Брозовский сидел неподвижно.
— Ну? Время истекло. Значит, нет! — Альвенслебен повернулся на каблуках и резко скомандовал: — Введите распространителя листовок! Того, что поймали днем на Вицтумской шахте!
Нечто, напоминающее человеческое существо, втащили в комнату. У Брозовского перехватило дыхание. Штурмовики, держа арестованного под руки, поставили перед Брозовским. Узнать его было невозможно.
— Посмотри на него внимательно, Брозовский. В нем тоже еще недавно жила партия. Но он получил хороший урок и сделал вывод. Он говорит, что знамя у тебя. Этот человек понял, в чем суть дела. Мы его обработали профессионально… Знамя у него? А ну, отвечай!
Лёвентин подкрепил слова крейслейтера тычком стального прута.
— Оно… у него… — пробормотал окровавленный рот.
Брозовский не вынес укоризненного взгляда, в котором таился животный страх, и закрыл глаза.
— Пусть смотрит на дело своих рук, этот знаменосец пролетариата! Откройте ему глаза!
Брозовскому подняли голову. Какой-то штурмовик вцепился ногтями в его веки и раскрыл их.
— Посмотри на эту кучку дерьма! Твой товарищ!
Тот шатался и глухо бормотал. Перед глазами Брозовского все поплыло. Чем это кончится?
Внезапно перед ним оказалась Альма Вендт. Маленькая, высохшая, похожая на призрак. Ее отчаянный крик разрывал ему душу.
— Да, да, ты!.. Сидишь себе и молчишь, а мой муж гибнет! — Она вдруг упала на колени и начала умолять: — Скажи, где знамя, Отто, скажи. Тогда Генрих вернется домой. Ведь оно у тебя…
Ее слабеющий голос доносился до его слуха откуда-то издалека, он переходил то в жужжание, то в тихий шелест, — как тогда, в камере.
— Ты… — Он не слышал ее слов, он угадывал их. — Это ты, ты всегда…
Кто это был, кто?
— Знамя?.. Да, знамя у нас! Оно у нас!.. — громко крикнул Брозовский, но ему зажали рот.
Кто же был тот человек, которого держали перед ним?.. В камере — он знал — был Вольфрум. Вольфрум не сдался. Он оставался коммунистом.
Брозовский мысленно отчитывался перед самим собой.
Когда он проходил по коридору, ему послышался шепот: «Лучше покажи место…» Его охватило волнение: товарищей пытают, бьют до смерти, — и все из-за него, потому что он молчит. Его слово — закон для них, они поступают так, как поступает он. Он — пример для них. А они — это партия. Разве можно сломить партию, убить ее великую идею? Можно уничтожить человека. Но партию — никогда. Никогда! Это не Брозовский находится в камере, а партия. Кто помогает ему держаться? Партия. Кто велит ему молчать? Партия. Партия — больше, чем один человек. Партия — это тысячи людей, нет, много больше, партия — это все.
Выше партии ничего нет на свете. А знамя принадлежит партии. Оно — не просто символ, который нацисты могут уничтожить. Оно — честь мансфельдских рабочих, а чести никому не уничтожить. Что пользы его товарищам, если он, Отто Брозовский, станет предателем, изменит своему классу?
Враги торжествовали бы, он покрыл бы себя позором, а товарищи все равно не избежали бы пыток. Потому что их хотят уничтожить, хотят уничтожить авангард рабочего класса. Речь идет не о символах, а о будущем немецкого пролетариата.
Он вынес себе оправдательный приговор. Партия должна жить. Что же касается товарищей и его самого… Так они живут только благодаря партии.
Брозовский и знамя! Нацисты топтали искореженные останки человека, стремясь погасить последнюю искорку жизни, изо дня в день применяли самые изощренные пытки и, ничего не добившись, придумывали новые зверства.
Брозовский крепко сжимал знамя в руке, прятал его в своем сердце, высоко поднимал во время ночных допросов, а после ухода палачей знамя прикрывало его. Когда угасало сознание, Отто вновь писал друзьям в Кривой Рог письмо от имени своей шахтерской ячейки; когда же сознание пробуждалось, он читал ответ криворожских горняков товарищам в штреке и в штольнях Вицтумской шахты, и знамя парило над ним.
— Я вырву красный лоскут у этой собаки! Посмотрим, кто из нас сильнее. — Альвенслебен являлся на допросы ежедневно. За дело взялись «специалисты» из Галле. Шохвицской «домашней гвардии» Брозовский оказался не по зубам.
— Надо развязать язык его старухе. Хороши мы будем, если не справимся с бабой…
Бесформенным черным комом сидел Брозовский перед палачами. Его жена была недвижна. На вопросы она не отвечала, словно они не относились к ней.
Он слушал ее стоны, слышал ее хриплое дыхание, слышал ее крики. Его рот был полон крови, тщетно он пытался подняться на ноги.
Вокруг стоял грохот.
И вдруг над всем этим гвалтом:
— Никогда! Будь тверд, Отто! Мы сильнее! Знамя?
Никогда!
Ночь. Мрак. Холод. Он ничего не видел. Не чувствовал. Не слышал. Все исчезло: боль, слезы, мысли, страдания… все куда-то провалилось.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Когда воскресным утром отряд штурмовиков с Хондорфом во главе, вооружившись длинными бурами, отправился на полевые участки шахтеров, Эдуард Бинерт необычайно перепугался. Откуда пришел слух, Бинерт не знал, но Ольга мгновенно разнесла его по городу. Бинерт в разговоре с Фейгелем всего лишь высказал предположение, что Брозовские могли закопать знамя на своем бывшем поле, всего лишь предположил, не зная ничего определенного. А бургомистр Фейгель тут же, скоропалительно, доложил об этом по телефону начальству. И вот два десятка штурмовиков стальными бурами прощупывали пахотный участок Брозовских. Хондорф чертыхался, прошло уже несколько часов, перековыряли все поле, метр за метром, и никакого результата.
После того как крейслейтер Альвенслебен открыл перед зерноторговцем Хондорфом новые коммерческие перспективы, а также включил его в список