— Почтальон, а почтальон, ну и что же в этом письме сказано?
— Скоро узнаете. Можете быть уверены! — И Отто мчался дальше…
Все семейные распри были сразу забыты. Минна бережно, как реликвию, спрятала письмо на груди; ей хотелось самой вручить его мужу. Отто еле уговорил мать распечатать конверт до прихода отца и проглотил все одним духом. Письмо было написано по-немецки, но немного нескладно.
Чтение письма превратилось в настоящий праздник. Отто уже в третий раз перечитывал его вслух. Наконец Брозовский взял у него листок и прочитал все сам, строку за строкой. Ну, конечно, — советские горняки тоже обдумали каждое слово, отметил он с удовлетворением. За строками письма угадывалось гораздо больше…
В тот же вечер Рюдигер обрадовал всех еще одной новостью: в Советский Союз поедет делегация немецких рабочих. От мансфельдских горняков нужно было выбрать одного делегата. По единодушному мнению собравшихся, единственной подходящей кандидатурой был сам Рюдигер.
Брозовский заметил, что Рюдигер польщен мнением товарищей, и дружески кивнул ему. Тот достал из внутреннего кармана пиджака несколько листков бумаги и обратился к Паулю Дитриху:
— Ну, как, редактор, сумеете выпустить дельную газету? Местечко еще найдется? А то я тут небольшую статью набросал.
Рюдигер шутил. Он отлично знал, что Паулю вечно не хватало материала. Шахтеры не очень-то охотно брались за перо.
Пауль Дитрих пробежал листки глазами.
— Начнем прямо сейчас! Кто поможет?
— Я! — порывисто вскочил молодой Брозовский.
Отец его невольно улыбнулся.
— Ну, конечно! Однако, помнится, совсем недавно кто-то говорил, что газета без конца обсасывает эту историю.
— Что было, то прошло! — перебил его Отто. — Кто старое вспомянет…
Разошлись поздно. Два дня спустя Отто разбудил отца ни свет ни заря.
— Значит, как договорились. Собрание состоится на шахтном дворе. Первая и вторая смена вместе. Газета уже готова, все напечатано. Во, получилась газета! Не опаздывай. Тебе поручено зачитать письмо.
Отто выбежал на кухню — отмывать руки от краски. Они печатали газету в мансарде у Пауля. Мать бросилась приготовить ему кофе.
— Некогда! — крикнул он уже с порога.
Все утро до начала смены Брозовский возился во дворе, сметая свежевыпавший снег к яме с удобрениями. Минна поглядывала на него в кухонное окно. Потом крикнула:
— Кончай! Раз хотите провести собрание до смены, пора идти.
— Наш секретарь в Эйслебене считает, что теперь-то шахтеры обязательно расшевелятся. Тут и письмо, и выборы делегата. Рюдигер говорит, что он буквально сияет от радости.
Брозовский весело мурлыкал себе под нос. Минна посмеивалась — ну, просто помолодел старик.
— Конечно, хорошо — люди живут в такой дали, а ответили. Но тебе все-таки пора идти, — настаивала она. Минна явно гордилась тем, что письмо написал ее муж.
Брозовский нарочно медлил, хотя мороз уже щипал пальцы. Еще утром он заметил Бинерта, маячившего перед дверью своего дома. И не хотел, чтобы сосед испортил ему настроение.
Откровенно говоря, он старался обходить Бинерта стороной. Упорно уклонялся от встреч, избегал ходить с ним вместе на работу и возвращаться с нее. К тому же сегодня у него в кармане куртки похрустывало письмо русских горняков. Но обычный трюк — сделать вид, будто он что-то забыл дома, — не помог. Когда он снова вышел на улицу, Бинерт торчал на том же месте. Такая назойливость настораживала. Ничего не поделаешь. Даже тощий Боде, который всегда последним входил в ворота шахты, и тот уже давно пробежал вниз по улице.
— Ну, Отто, пошли, что ли, — сказал Бинерт с наигранным добродушием и зашагал рядом.
Брозовский буркнул что-то в ответ. Вдобавок ко всему он заметил, что у Бинертов в одном из окон зашевелились занавески. Заколебались серебряные лавровые листья над цифрой «25» на цветочном горшке, который стоял на подоконнике еще со дня серебряной свадьбы в прошлом году. Кто-то поспешно отпрянул от окна. Значит, жена Бинерта проверяла, удалось ли ее мужу прицепиться к нему. Стало быть, сосед поджидал его по уговору с женой, — ясно, им нужно что-то разнюхать.
Бинерт готов был пропустить мимо ушей любую грубость. Жена недаром наставляла его, как себя вести. Он приноровился к шагу Брозовского и заговорил о погоде.
«Ишь лицемер!» — подумал Брозовский. Но он ошибался. Бинерт и вправду думал только о погоде. Думать о двух вещах одновременно было ему не по силам. Он не спеша на ходу набивал свою трубочку.
«Одних стеблей напихал, скупердяй, от жадности будет скоро козий помет курить», — презрительно подумал Брозовский.
Закашлявшись, Бинерт выдохнул едкий дым.
— Дрянь, а не табак, и что ни день, то хуже. А ты разве больше не куришь?
Брозовский почти не курил, лишь изредка позволял себе хорошую сигару. Обычно он носил одну в нагрудном кармане, чтобы выкурить по какому-нибудь особо торжественному случаю. И вот он не спеша расстегнул куртку, достал толстую заграничную сигару и, хотя наружный лист был уже немного обтрепан, смакуя, откусил кончик и прикурил у Бинерта. «Пускай этот жадный пес видит, как я живу. Его старуха наверняка опять урезала ему карманные деньги».
До самой ратуши они вяло беседовали о том о сем, Бинерт перешел с дождя и грязи на первые заморозки. Поскользнувшись на комьях глины, оставленных на свежем снегу только что проехавшими телегами со свеклой из имения барона, он заговорил о затянувшейся уборке сахарной свеклы, потом бранил плохую очистку улиц и высокий налог за дом и, наконец, добрался до главного — до письма.
— Не води меня за нос, Отто. Это всем известно. И все говорят, что писал ты. Да и ответ пришел на твое имя. Даже штейгер Бартель спрашивал меня. Он думает, что раз я твой сосед, то должен знать. Ну, что ж, оно, конечно, так, но… — обиженно заключил он, когда Брозовский перестал поддерживать разговор. Упоминание Бартеля развязало Брозовскому язык:
— Ишь ты, и Бартель туда же. С каких это пор вы с ним друзья-приятели? Я смотрю, ты идешь в гору.
— Ну, а сегодняшнее собрание? Ведь ответ тоже ты будешь читать. Об этом каждый знает. Не строй из себя дурачка. Что ж, по-твоему, служащие на шахте глухие, что ли? На почте обглядели это письмо со всех сторон. Ну и марки на нем, говорят, полконверта ими заклеено. Еще до того, как почтальон вручил его тебе, весь город уже знал. Моя жена слышала об этом в Женском союзе. И пасторша тоже в курсе.
На щеках Брозовского выступили багровые пятна. Когда он взглянул Бинерту прямо в глаза, тот не выдержал и отвернулся. «Опять я наболтал лишнего!» — подумал он. Костлявый кадык его нервно задергался, тощая жилистая шея вытянулась, а физиономия с жесткими усами уставилась на башенные часы.
— Скоро час, надо поднажать, — сказал он, чтобы переменить тему разговора, и прибавил шагу.
Брозовский долго обдумывал ответ, хотя у него язык чесался от нетерпения.
— А в Союзе фронтовиков еще не собирались, чтобы обсудить эту сенсацию? Женский союз и Союз фронтовиков, пастор и почтмейстер, полицейский и оберштейгер — одна компания. Доносчики, обыватели, шептуны, жандармы и их прихлебатели, — процедил Брозовский сквозь зубы.
— Я давно знаю, что ты обо мне думаешь. Но каждый ищет общество по себе. Вам завидно, что я вожу компанию с людьми не вашего полета. И дочь у меня вышла за горного инженера. Хотя многим это было не по нутру. Слушай, что я тебе скажу: все это одна зависть! Вы поносите всякого, кто с вами не согласен. А для кого я стараюсь? Для себя, что ли? У меня семья, дети, и я хочу, чтобы они жили лучше нас. Добейся-ка сперва того, чего я достиг. Нет, упаси меня боже, — с вами мне не по пути!..
Бинерт разошелся вовсю. Он буквально из кожи лез вон, стараясь пустить пыль в глаза. Его немощная старческая рука с трубкой назойливо мелькала перед лицом Брозовского. Уж очень ему хотелось показать свое превосходство.
— Вот, вот! И боже тебя упаси, и сам опасайся. Рабочий, ставший на скользкий путь, должен опасаться вдвойне. Между прочим, правильно ты говоришь: «с вами». Нас действительно много.
— Имей в виду, если вы затеваете забастовку, то я участвовать не буду! — Бинерт сплюнул.
Брозовский сдвинул фуражку на затылок. Уф, даже в пот бросило. Забастовка, вот что их беспокоит! Их охватил страх, и не без причины. Сразу засуетились. Плохого же они подослали лазутчика — выбалтывает то, что надо скрыть.
Брозовский взглянул на Бинерта. Когда тот кричал, были видны зубы, большие и желтые, как у лошади. «Этот не укусит, — подумал он. — Только нос везде сует. Как попугай повторяет, что ему скажут, и доносит, если удастся что-нибудь пронюхать. Видать, господам, которые его подослали, не удалось найти шпиона поумнее».
— Ну, Эдуард, а еще что тебе напел твой приятель Бартель? Что еще его интересует? — Теперь Брозовский спрашивал добродушно, он совершенно успокоился. Когда он стоял на твердой почве и знал, откуда ветер дует, он чувствовал себя уверенно.
Растерявшись, Бинерт только развел руками.
— Послушай-ка, сосед, оба вы со штейгером не были на фронте и четырех месяцев. На рождество тысяча девятьсот четырнадцатого года вы сидели уже дома. Фронту нужна была медь, и акционерное общество отозвало вас с передовой. Как же, ведь вы их опора. Верно? А мне пришлось хлебнуть горя до дна. И когда моя рука вышла из строя, меня еще заставили охранять лагерь французских и русских военнопленных. Бедняги дохли от голода как мухи, дизентерия валила одного за другим, не обошла и меня. Все это приоткрыло мне глаза…
К Бинерту наконец вернулся дар речи, и он торопливо перебил:
— Я тоже хотел сражаться, но ведь меня отозвали, я нее не увиливал.
— Знаю, Эдуард, знаю. Ты очень хотел заслужить Железный крест и, конечно, воевал бы не хуже меня. Теперь ты член Союза фронтовиков, и тебе очень недостает этой побрякушки. Неужели ты думаешь, что двенадцать тысяч горняков такие же болваны, как ваша братия? Неужели ты думаешь, что они станут послушно вскакивать и кланяться, стоит такому, как Бартель, дернуть за ниточку? Стар ты стал, Эдуард. Тридцать лет тому назад — еще молодым стрелком — ты участвовал в избиении социал-демократов, — помнишь, в ресторане «Прусский двор», в Эйслебене, вы били их железными прутьями, вырванными из ограды; тогда ты еще был на что-то годен. Тогда ты был еще крепок. За пару кружек пива и водку, что поставил штейгер, ты мог и не такого натворить. Конечно, то было давно. Нынче штейгеру Бартелю уже трудно найти таких, кто за выпивку готов на все. Советую поразмыслить над этим. Тебе уже за пятьдесят, и у тебя, как ты сам говоришь, семья. А долго ли тебе осталось жить? Шахта съела былую силу Эдуарда Бинерта. Теперь выплевываешь собственные легкие.