ием плебеев и городских рабов пользовалась считавшаяся возлюбленной Сервия Туллия богиня судьбы Фортуна, которая могла в соответствии с заслугами низвергнуть могущественного и возвысить униженного. Из добродетелей особенно ценились Mens Bona (Стойкость разума), делавшая человека непоколебимым и активным в самых неблагоприятных обстоятельствах, Надежда и Свобода, означавшие для простого народа именно то уравнение не только в правах, но и в состоянии и статусах, против которого возражал Цицерон. Напротив, крайне пугавшая Цицерона и его единомышленников власть «тиранов», которые видели в ней антипод свободы, возможно, под влиянием практики греческих «тиранов», изгонявших богатых и знатных, раздававших их имущество беднякам и освобождавших рабов, не противоречила пониманию свободы плебеями. Тиран и подобный Сервию Туллию царь для плебса и связанных с ним рабов становились поборниками их прав, защитниками от насилий знати. Бедняки, приносившие жертвы на месте погребального костра убитого сенаторами Цезаря, видели в нем такого же народного вождя-царя, павшего подобно многим древним царям от руки врагов плебса и подобно Ромулу ставшего богом. Прошлое Рима и его система ценностей оставались в центре внимания всех социальных слоев, но для каждого из них обретали свой особый смысл и получали свою интерпретацию.
Различным стало и отношение к религии. Тяжелая действительность заставляла многих искать в ней утешения. Несмотря на неоднократные запрещения заниматься астрологией и магией, в губительную силу которой верило большинство, даже образованные люди, интерес к этим «тайным наукам» непрерывно рос. К астрологам обращались постоянно такие деятели, как Марий, Сулла, Помпей. Бродячие чародеи и гадатели по дешевке предсказывали будущее плебеям и рабам, составляли для них магические таблички с обращением к различным демонам, имена которых имели особый тайный смысл. С Востока проникали приносимые солдатами культы Изиды, Сераписа, фригийской богини-Матери, связанные с верой в умирающих и воскресающих богов, различными мистериями, в которые посвящали верующих. Претенденты на высшую власть в государстве связывали себя с теми или иными, якобы особо покровительствовавшими им божествами: Сулла — с Фортуной и Афродитой, Цезарь — с Венерой, считавшейся родоначальницей рода Юлиев, Антоний — с Дионисом, Октавиан — с Аполлоном.
Многие ждали каких-то решительных перемен, вмешательства богов в неустроенные земные дела. В народе говорили о предсказаниях, приписываемых древним пророчицам Сивиллам. Начинавший свою литературную деятельность в последние десятилетия гражданских войн Вергилий Марон одну из написанных им эклог (пасторальных стихов) посвятил золотому веку, грядущему на смену нынешнему железному[51]. Его наступление он связывал с рождением некоего божественного младенца. Кого он под ним подразумевал, осталось неизвестным. Христиане впоследствии видели в нем пророчество о Христе; современные исследователи полагают, что Вергилий писал под влиянием восточных учений о пришествии бога-спасителя. К тому же времени относится и одно из стихотворений (эподов) другого, также впоследствии прославленного поэта Горация[52]. Настоящее ужасно, писал он, Рим губит себя нечестивыми междоусобицами, и рано или поздно он станет добычей варваров, копыта их коней будут попирать Форум. Надо бежать из проклятого богами города, и, доверившись Океану, искать «острова блаженных», где еще царит золотой век. Но достигнуть их могут лишь благочестивые люди, которым Юпитер дозволит найти там спасение от бедствий железного века.
Стоики, исходя из своей общей концепции взаимосвязи всего в природе, обосновывали возможность предсказаний земных событий по положению светил и другим знамениям. Хотя высшим божеством для них был мировой разум, мировая душа, они признавали и обычных богов как воплощение отдельных сил природы и считали нужным воздавать им должное.
В широкие массы окрашенная восточными влияниями мистика и философские концепции проникали мало. Даже рабы и отпущенники явно азиатского происхождения посвящали свои дары римским ларам, Меркурию, Гераклу, Минерве, Фортуне. Но и в этих слоях отношение к богам изменилось. Оно становилось более личным, непосредственным. Человек уже обращался к богу не только как член какого-то коллектива, а и сам за себя, давал обеты и приносил благодарность за исцеление, удачу, освобождение от рабства. С I в. до н. э. на надгробиях появляются обращения к благодетельным душам умерших — манам — с просьбой быть благосклонным к покойному за его достойную жизнь, которая должна обеспечить бессмертие его душе. Вместе с тем многих сторонников находило и эпикурейское отношение к религии.
Значительное внимание религиозным вопросам уделял и Цицерон. В решении их он колебался. С одной стороны, он отдавал дань астрологическим и стоическим представлениям о сродстве человеческих душ с небесными светилами, к которым они возвращаются после смерти, обретая там за свои заслуги блаженство, как его герои Сципионы. С другой стороны, он признавал, что вопрос о богах сложен и темен, и вполне можно предположить, что богов вовсе нет, и это более последовательно, чем верить в совершенных, но пассивных богов эпикурейцев. Принимая теорию стоиков о возможности предвидеть одно явление на основании другого, Цицерон вместе с тем высмеивал слепую веру в гадание и предзнаменования и доказывал, что не может существовать наука о предсказаниях, так как наука должна основываться на свидетельстве чувств или хотя бы вероятности.
Однако как политик Цицерон считал, что исчезновение веры в богов или излишнее свободомыслие в религиозных вопросах грозит подорвать основы общества и государства, так как исчезнет связывающая их Pietas. Гражданин обязан исходить из того, что боги существуют, что все в мире совершается по их воле и они видят все мысли и дела людей. Он не должен участвовать в мистериях и культах новых, не признанных государством богов и обязан выполнять установленные обряды в честь своих фамильных богов и богов общегосударственных, небесных — Юпитера, Юноны, Минервы — и принятых в число небожителей за свои добродетели людей — Геракла, Ромула, Либера-Диониса, — а также в честь тех добродетелей, которые открывают путь на небо, — Virtus, Pietas, Fides, Libertas, Concordia. Ему следует помнить, что души всех людей бессмертны, выдающихся же героев — божественны. Все эти установления, заключает Цицерон, соблюдали предки, сделавшие Рим наилучшей из республик. В этом смысле он солидаризируется с Полибием. Но если, по наблюдению последнего, римляне искренне верили в богов и добровольно руководствовались предписаниями религии, то для Цицерона она лишь сдерживающее начало для простого народа. Человек же образованный должен соблюдать только внешний декорум, особенно занимая должность магистрата или жреца. Сам же он может верить во что хочет или вовсе не верить ни в государственных богов, ни в обожествленные силы и разум природы стоиков, ни в никому не нужных богов эпикурейцев. Эта точка зрения весьма характерна для того времени с его быстро прогрессирующим расколом, отдалением массы граждан от сенатской аристократии, ставившей себя во всех отношениях выше плебса.
Черты эти проявились и в историографии того времени. Историки из знатных родов основной упор делали уже не на освещении деятельности римского народа в целом, а на рассказе о подвигах своих предков, знаменитых консулов и полководцев. Именно они оказывались главной движущей силой возвышения Рима. В их уста вкладывались приспособленные к современным событиям и интересам речи; им приписывались необыкновенные поступки в битвах, в которых римляне теряли не более десяти воинов, а враги по нескольку десятков тысяч. История превращалась в сборники потрясающих воображение рассказов, приближаясь скорее к трагедии, чем к тому вдумчивому, следующему истине изложению фактов, на котором настаивал Полибий. Тогда же появляется и развивается жанр мемуаров крупных политических деятелей, старавшихся представить свои мероприятия и поступки под желательным углом зрения. Таковы не дошедшие до нас мемуары Суллы и поэма Цицерона о его консулате, знаменитые записки Цезаря о галльских и гражданских войнах и составленный Августом краткий перечень его деяний, дававших ему, по его мнению, право на то исключительное место, которое он занял в государстве.
Все это было свидетельством роста в среде римской знати и интеллигенции индивидуалистических тенденций, уже давно дававших себя знать в эллинистической культуре.
Они сказались и на тогдашней поэзии. Кружок молодых поэтов, «неотериков», усиленно культивировал заимствованное у эллинистических поэтов искусство писать поэмы и стихи на мифологические темы, исполненные ученых рассуждений в вычурной, по возможности мало понятной непосвященным форме. Цицерон резко осуждал «неотериков» за их полную, с его точки зрения, бесполезность для общества, но среди светской молодежи они пользовались большим успехом. К их кружку принадлежал и один из лучших поэтов Рима Катулл[53]. Он также отдал дань увлечению эллинистическими образцами, но главной его темой была вначале счастливая, затем несчастная, мучительная любовь к одной из светских «львиц», Клодии, фигурирующей под именем Лесбии. Впервые в Риме любовь, все ее перипетии, радости и страдания заняли такое место в литературе. Впервые поэт решился поставить свою возлюбленную на пьедестал, подобающий лишь богине, и позволил своим личным переживаниям заслонить для него весь остальной мир, порвав в этом смысле со всеми традициями предков.
Вместе с тем тогда же складывается под влиянием греков теория искусства, эстетика, известная нам из сочинений Цицерона и Горация, также во многом расходившегося с «неотериками». В соответствии с философскими воззрениями, о которых речь шла выше, и Цицерон, и Гораций исходили из близости к природе как высшего критерия искусства. В соразмерности и гармонии они видели основу прек