Впрочем, все три изложенные теории причин поляризации американской политики – фандрайзинг, доступность внутренних авиаперелетов и тактика предвыборных махинаций – стараются объяснить только поляризацию мнений внутри того крошечного круга американцев, которые занимаются политикой профессионально. Но реальная проблема гораздо шире: налицо поляризация общества и утрата стремления к политическому компромиссу именно в обществе. Просто посмотрите на карту итогов президентских выборов 2016 года, где красным и синим цветами обозначены штаты, проголосовавшие за республиканцев или демократов соответственно. Вы убедитесь, что наши побережья и крупные города в основном за демократов, а внутренние и сельские районы поддерживают республиканцев. Каждая политическая партия становится все более однородной и радикальной по своей идеологии: республиканцы делаются все консервативнее, демократы – все либеральнее, а число умеренных в обеих партиях сокращается. Опросы показывают, что многие сторонники одной партии все более нетерпимы к сторонникам другой, считают другую партию реальной угрозой благополучию США, не хотят, чтобы их близкие родственники женились или выходили замуж за сторонников другой партии, и желают проживать там, где большинство разделяет их собственные политические взгляды. Американские читатели данной книги могут проверить это разделение Америки на себе: сколько людей из тех, кого вы лично знаете и кого считаете друзьями, сказали вам, что они голосовали за кандидата от другой партии на выборах 2016 года?
Таким образом, вопрос, который требует ответа, заключается не только в том, почему наша политика становится все более бескомпромиссной, невзирая на позицию избирателей, но и в том, почему американские избиратели сами делаются все нетерпимее и забывают о политическом компромиссе. (Складывается впечатление, кстати, что политики просто подчиняются желаниям своих избирателей.)
Что касается политической поляризации американского общества в целом, часто можно услышать такое объяснение, именуемое «нишевым распределением информации». Когда я был подростком, кабельного телевидения не существовало; первая телевизионная программа появилась в моем городе – в Бостоне – в 1948 году; долгие годы мы, американцы, узнавали новости от трех крупных телевизионных сетей, из трех ведущих еженедельных журналов и из газет. Большинство американцев пользовалось общими источниками информации, ни один из которых не отождествлялся четко с консерваторами или либералами, и ни один из них не старался искажать информацию в свою пользу. А ныне, с развитием кабельного телевидения, разнообразием новостных сайтов и появлением социальных сетей, а также вследствие упадка еженедельных печатных журналов, американцы выбирают источник информации в соответствии с уже сформированными предпочтениями. Вот мой ежемесячный счет за кабельное телевидение: я вижу, что могу выбирать среди 477 каналов, и это не только «Фокс ньюс» или MSNBC, которые мне ближе как консерватору или либералу, но и каналы, посвященные Африке, спорту в колледжах атлантического побережья, кулинарии, криминалу, Франции, хоккею, ювелирным изделиям, еврейским правилам жизни, России, теннису, погоде и множеству других узко сформулированных тем. Значит, я могу оставаться в кругу своих текущих интересов и взглядов, не отвлекаясь на прочие темы и нежелательные взгляды. Результат ожидаем: я замыкаюсь в своей политической нише, подбираю для себя собственный набор «фактов», продолжаю голосовать за партию, которой всегда симпатизировал, знать не знаю, чем руководствуются сторонники другой партии, и, конечно, хочу, чтобы мой избранный представитель отвергал любые компромиссы с теми, чьи взгляды несовместимы с моими.
Большая часть населения США сейчас использует социальные сети, такие как «Фейсбук» и «Твиттер». Два моих приятеля, не состоящих в родстве, причем один демократ, а другой республиканец, объяснили мне по отдельности, что страничка в «Фейсбуке» является для них главным источником информации. Демократ (молодой человек) публикует новости и комментарии к публикациям друзей, которые, в свою очередь, тоже постят что-то свое, а «зафрендил» он их отчасти потому, что они разделяют его взгляды. Когда кто-то публикует мнение, совпадающее с республиканской точкой зрения, он вычеркивает такого человека из «френдов», то есть прекращает общаться с ним в сети. Среди последних числятся его тетя и дядя, с которым он вдобавок перестал общаться лично из-за их республиканских взглядов. Он проверяет свою страничку в «Фейсбуке» со смартфона много раз в день и читает прямо там газетные статьи, близкие ему по духу, но не подписывается на печатные газеты и не смотрит телевизор. Мой другой приятель, республиканец, рассказал фактически то же самое, разве что уточнил, что «отфренживает» сторонников демократической точки зрения. В итоге каждый из этих моих приятелей читают только то, что попадает в его заранее выбранную нишу.
Но даже такое расширение вопроса о политической поляризации американского общества – когда мы от поляризации взглядов наших политиков переходим к поляризации мнений электората в целом – не позволяет увидеть картину полностью. Ведь мы ограничиваем себя сугубо политической сферой. А ведь явление значительно шире: поляризация, нетерпимость и насилие наблюдаются и в других областях американской жизни, помимо политики. Пусть мои американские читатели старше 40 лет задумаются об изменениях, которые произошли в поведении американцев у лифта и в лифте (люди, ожидающие входа в лифт, теперь намного менее склонны дожидаться, пока все выйдут из кабины); вспомним общее падение вежливости в дорожном движении (и не надо кивать на других водителей!), уменьшение дружелюбия на пешеходных тропах и на улице (американцы младше 40 лет реже здороваются с незнакомцами, чем американцы старше 40 лет), а прежде всего вспомним все более оскорбительное «общение» наших дней, особенно электронное.
Я столкнулся с этими проявлениями даже в американской академической жизни, то есть в научных исследованиях, которыми занимаюсь с 1955 года. Дискуссии стали более суровыми, чем они были 60 лет назад. С начала своей академической карьеры я участвовал в научных дебатах и продолжаю участвовать в них сейчас. Но раньше я воспринимал ученых, с которыми не соглашался в научных вопросах, как личных друзей, а не как личных врагов. Например, помню, как проводил отпуск в Великобритании после физиологической конференции, посетил разрушенные цистерцианские монастыри в компании американского физиолога, с которым я категорически разругался на заседании по поводу эпителиальной транспортировки жидкости. Сегодня подобное было бы невозможно. В наши дни меня постоянно обвиняют, грозят мне судебными исками и оскорбляют устно те ученые, которые не разделяют мою позицию. Приглашающей стороне приходилось даже нанимать охранников, чтобы защитить меня от разъяренных критиков. Один ученый завершил рецензию на одну из моих книг словами «Заткнитесь наконец!» Академическая жизнь отражает американскую жизнь в целом, и то же самое можно сказать о наших политиках, наших избирателях, публике в лифтах, водителях и пешеходах.
Все эти области американской жизни являются разными сторонами того широко обсуждаемого явления, которое обозначается как удешевление так называемого «социального капитала». По определению политолога Роберта Патнэма в книге «Боулинг в одиночку», термин «социальный капитал» «относится к связям между людьми – к социальным сетям и нормам взаимодействия и доверия, которые из них возникают». В этом смысле социальный капитал тесно связан с теми ценностями, которые принято именовать гражданскими добродетелями: это доверие, дружба, групповая принадлежность, помощь и ожидание помощи за счет активного участия в деятельности всевозможных групп, от книжных клубов, боулинга, бриджа до церковных групп, общественных организаций и ассоциаций родителей и учителей, политических партий, профессиональных сообществ, городских собраний, союзов, ассоциаций ветеранов и пр. Участие в подобных групповых мероприятиях способствует налаживанию взаимодействия: мы делаем что-то для других и доверяем им, рассчитывая на то, что другие члены группы сделают кое-что для нас. Но американцы все менее склонны участвовать в таких группах вживую и все чаще собираются в онлайн-группы, где участники никогда не встречаются лично и не общаются воочию.
Одно объяснение, предложенное Патнэмом и рядом других исследователей, связывает упадок социального капитала в США с ростом обезличенных коммуникаций в ущерб живому общению. Телефон появился в 1890 году, но насыщенность этого рынка в США произошла только около 1957 года. Радио достигло максимального распространения с 1923 по 1937 год, а телевидение широко распространялось с 1948 по 1955 год. Самым большим потрясением стали недавние перемены: развитие Интернета, появление мобильных телефонов и чатов. Мы используем радио и телевидение для получения информации и развлечений, а телефон и более «свежие» электронные медиа – для тех же целей и для коммуникации. Но до изобретения письменности люди осуществляли коммуникацию лицом к лицу, либо в беседах, либо наблюдая и слушая (ораторов, музыкантов и актеров). Кинотеатры, появившиеся после 1900 года, лишали нас «очного» развлечения, но они, по крайней мере, заставляли людей выходить из дома и включаться в социальную группу зрителей, туда часто ходили с друзьями, как бы дополняя опыт живого восприятия ораторов, музыкантов или актеров.
Однако сегодня основным источником развлечений становятся наши смартфоны, «айподы» и видеоигры, причем это развлечения, скорее, одиночные, чем социальные. Это индивидуально подобранные нишевые развлечения, которым сопутствует индивидуально подобранная нишевая политическая информация. Телевидение, которое все еще остается наиболее общей формой развлечения для американцев, вынуждает сидеть дома и только номинально объединяет – скажем, с членами семьи. Американцы тратят в три-четыре раза больше времени на совместный просмотр телепрограмм, чем на разговоры друг с другом, а минимум треть от времени просмотра ТВ тратится на одиночные забавы (причем зачастую в Интернете, а не перед телевизором).