ПОСОЛ ДИНИЦ – КИССИНДЖЕР
Пятница, 19 октября 1973 года
19:09
К: Г-н посол, я предполагаю, что могу просто заявить о себе Израилю, если я считаю, что это полезный способ узнать Ваше мнение.
Д: Конечно. В любое время. Не могли бы Вы дать мне знать, чтобы я мог отправиться с Вами.
К: Если я захочу избежать того места, куда я направляюсь сейчас, я сделаю это и дам знать Скоукрофту, и Вы сможете туда добраться.
Д: Я не сказал премьер-министру, но уверен, что все в порядке.
К: У меня нет желания это делать. Это всего лишь возможный ход, дающий отсрочку.
Д: Я позвоню ей прямо сейчас и дам Вам ответ в течение десяти минут.
К: У меня есть согласие президента, которого у меня раньше не было, начать с Вашего предложения, а не с его. Я начну продвигать наше предложение. Это предполагает, что, если они примут ваше предложение, вы примете его немедленно.
Д: Вы имеете в виду до ночи воскресенья?
К: Я не указываю Вам время, потому что не думаю, что они это сделают, но я не знаю, насколько серьезной будет проблема.
Д: Очень. Согласно последнему отчету, мы взяли город в пятидесяти шести километрах от Каира, который находится на полпути между каналом и Каиром. Между каналом и Каиром примерно сто двенадцать километров, а это на полпути.
К: Это заняло у вас немного больше времени. Мне просто нравится ставить Вас в неловкую позицию.
Д: Мы вместе пережили очень тяжкие времена, поэтому нам позволено немного расслабиться.
К: Вы понимаете мою стратегию, поскольку мы ее обсуждали, обсуждения не начнутся раньше утра воскресенья по московскому времени, и не могут завершиться до полудня воскресенья по московскому времени, и, в зависимости от результата, не могут быть реализованы, пока мы не обсудим это с вами. Это я говорю Вам для Вашего собственного планирования. Могу я обратиться с одной просьбой? Важность сохранения доброй воли президента на дипломатические действия, которые должны последовать. Потому что результат, которого вы достигли, – это уничтожение египетской армии; вы прожили шесть лет с 242-й, а я – нет.
Д: Мы ни за что не станем влезать в это дело снова.
К: Я не прошу Вас изменить позицию Вашего правительства, чего и Вы не можете сделать. Если дело дойдет до того момента, которого они достигнут и которого я не могу избежать, пожалуйста, имейте в виду, что после [любого] прекращения огня для вас важно, чтобы президент хорошо смотрелся и чтобы его не обвиняли в том, что он кого-то продал. Он вам очень понадобится в дальнейшей дипломатии.
Д: Конечно, я понимаю. Вы имеете в виду пока.
К: Предположим, что произойдет худшее, с вашей точки зрения. То решение, которое я Вам дал, не пройдет. Тем не менее похвалите его за его успехи, достойные государственного деятеля.
Д: Вы даже не представляете, что какая-либо увязка…
К: Ни одна фраза из раздела 2 [сделанного накануне советского предложения, требующего немедленного вывода израильских войск] не будет включена.
Д: Как я понимаю, Вы хотите сказать, что Вам нужна некоторая увязка с 242-й… переговоры для реализации 242-й.
К: Совершенно верно. Я не говорю, что вы можете рассчитывать на отказ от нее по всем ее частям. Это своего рода увязка, которую я даю вам, – если она окажется наилучшей из возможных после долгих консультаций, Вы должны в своем сердце благодарить президента. Вам это понадобится.
Д: Я позвоню премьер-министру по Вашему предложению. Ваша поездка в Москву секретная?
К: Пока об этом не объявят сегодня в 2 ночи здесь.
Д: Я постараюсь дать генералу Скоукрофту полную картину ситуации на поле боя.
В 19:15 у меня была короткая встреча с моими коллегами по двухнедельным заседаниям ВГСД: министром обороны Джеймсом Шлезингером, председателем объединенного комитета начальников штабов Томасом Мурером, директором ЦРУ Уильямом Колби и моим заместителем Брентом Скоукрофтом. Мы совещались ежедневно, иногда напряженно. Мы не всегда соглашались, но нам удалось справиться с трудным кризисом и довести его до благоприятного исхода. Мы достигли своих основных целей: создали условия для дипломатического прорыва. Мы отстояли безопасность наших друзей. Мы предотвратили победу при помощи советского оружия. Мы поддерживали отношения с ключевыми арабскими странами и заложили основу для доминирующей роли в послевоенной дипломатии. И все это мы сделали в разгар самого серьезного конституционного внутреннего кризиса века.
20–22 октября 1973 года
Мы с моими помощниками отправились в Советский Союз в 2 часа ночи в субботу, 20 октября, почти ровно через две недели после начала войны. Я взял с собой также советского посла Анатолия Добрынина, для которого это был самый быстрый способ добраться до Москвы. Мой отъезд был секретным, но вскоре после взлета Белый дом объявил, что президент Никсон отправил меня в Москву для «прямых переговоров с советским руководством о средствах прекращения боевых действий на Ближнем Востоке». Чтобы выиграть время, я сказал Добрынину, что я никогда не вступаю в переговоры сразу после долгого перелета через многие часовые пояса и не буду готов начать переговоры до утра воскресенья по московскому времени, у меня было в запасе полтора дня. За это время, как он и я оба знали, военная ситуация могла измениться только в пользу Израиля. Я постоянно говорил послу Израиля Симхе Диницу, что молодец будет тот, кто посоветует Израилю проводить операции, зная, что мы не сможем откладывать предложение о прекращении огня более чем на двое суток. (Моя поездка в Москву в итоге увеличила этот интервал вдвое.)
Как оказалось, военная обстановка диктовала темп переговоров. Несмотря на просьбу к Диницу постоянно держать нас в курсе, пока я вел переговоры в Москве, мы никогда не получали известий от израильского правительства ни по одному вопросу.
Советы согласились с моей просьбой не приглашать меня на переговоры после трансатлантического полета – без особого энтузиазма. Мы прибыли в Москву 20 октября в 19:30. После обильного обеда в государственном гостевом доме меня неожиданно пригласили на еще один «частный» обед с Брежневым в Кремле в 23:00. Атмосфера не была лишена своих причудливых аспектов. Второе веселое пиршество проходило в то самое время, когда обе стороны ежедневно доставляли тысячи тонн военной техники противоборствующим сторонам в безрассудной войне, причем каждая из которых стремилась уменьшить, если не устранить вообще, влияние другой. Вклад Брежнева в создание приятного настроения заключался в заявлении о том, что Советы не делали ничего необычного в своих воздушных и морских перевозках на Ближний Восток; они просто выполняли давние договоренности четырехлетней давности, «согласно которым мы должны послать так много оружия». Мысль о том, что Москва, разжигая войну на Ближнем Востоке, мотивировалась просто своим хорошо известным соблюдением юридических обязательств, была выше моего понимания, даже в интересах поддержания неконфликтной атмосферы в течение затянувшегося вечера. «Для нас, – саркастически ответил я, – похоже, что вы выполняете четырехлетнее соглашение за две недели. Это впечатляющая производительность».
Хотя Брежнев не настаивал на начале переговоров тут же, на месте, он сообщил мне, что Никсон послал ему сообщение, наделяющее меня всеми полномочиями, тем самым лишив меня возможности заявить о необходимости одобрения Вашингтона в качестве переговорного маневра. В любом случае через несколько часов я узнал, что Вашингтон не в состоянии контролировать детали каких-либо переговоров. Это был вечер так называемой «резни в субботу вечером»: увольнение специального прокурора Арчибальда Кокса и отставки генерального прокурора Эллиота Ричардсона, заместителя генерального прокурора и исполняющего обязанности директора ФБР Уильяма Рукелсхауса. По Вашингтону пронеслась буря негодования, которая в течение ближайших нескольких дней должна была привести к требованию импичмента Никсону.
Мы узнали также из собственных источников, что Москва привела в боевую готовность семь из одиннадцати своих воздушно-десантных дивизий. Хотя мы ничего не слышали из Израиля, в сообщении египетского советника по национальной безопасности Исмаила говорилось, что военная ситуация благоприятствовала нашим целям. Он проинформировал нас, что Египет больше не настаивает на выводе израильских войск после прекращения огня, но примет увязку с мирной конференцией.
Когда две команды встретились в Кремле в полдень 21 октября, я представил предложение, которое мы с Сиско разработали ночью. Его первый пункт призывал к прекращению огня на занимаемых сторонами позициях. Наш второй пункт ликвидировал советское требование о немедленном выводе израильских войск на новые рубежи; более того, в нем вообще не упоминалось о выводе, а содержался призыв к сторонам просто начать выполнение резолюции 242 Совета Безопасности «во всех ее частях» – мандат, достаточно расплывчатый, чтобы годами занимать дипломатов, без возможности их прихода к какому-либо соглашению. Наш третий пункт требовал немедленных переговоров «между заинтересованными сторонами» под «соответствующей эгидой»; другими словами, прекращение огня приведет к прямым переговорам между Израилем и арабскими государствами, которым постоянно отказывали в этом и которые, как утверждал ряд израильских кабинетов один за другим, откроют дверь для их уступок. Мы ничего не сказали о гарантиях.
К нашему изумлению, Брежнев и Громыко приняли наш текст с очень незначительными редакционными изменениями[17]. Затем они попытались повернуть «соответствующую эгиду» прямых переговоров в американо-советскую гарантию результата – эвфемизм для навязанного мира. Я отклонил предложение. Я определил «эгиду» как термин, означающий присутствие советских и американских дипломатов при открытии переговоров, а после этого – только тогда, когда будут решаться ключевые вопросы. Это тоже было принято Брежневым и Громыко с минимальной торговлей.