И, к слову: хотя ситуацию 1930-х годов мы здесь не рассматриваем, могу сказать, что пресловутый «большой террор» организовали те властные группировки, конечной целью которых было смещение Сталина с позиции главы Советского государства.
Теоретик. Таким образом, уже к январю 1923 года в Советском Союзе сформировалось «разделение властей» — ситуация, с которой мы хорошо знакомы по «Лестнице в небо». Формально верховная власть принадлежит коллективному органу ЦК — Политическому бюро. Но основной «объем» Власти находится в руках руководителя Секретариата ЦК, контролирующего самый важный ресурс — кадровые назначения. И это отлично понимают сами коммунисты:
Я [Каменев] пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба. (Голоса с мест: «Неверно!», «Чепуха!», «Вот в чем дело!», «Раскрыли карты!») Шум. Аплодисменты ленинградской делегации. Крики: «Мы не дадим вам командных высот», «Сталина! Сталина!». Делегаты встают и приветствуют тов. Сталина [XIV съезд ВКП(б), 1926, с. 275].
Ни у оппозиционного Каменева, ни у партийных функционеров (делегатов съезда) в этот момент не было ни малейших сомнений в том, кто является настоящим руководителем партии. При виде такой единодушной поддержки товарища Сталина возникает скорее обратный вопрос — а была ли вообще хоть какая-то власть у коллегиального органа партии?
Какая-то — безусловно была (и в дальнейших событиях она даже проявилась), но весьма ограниченная. Формально Политбюро в любой момент могло созвать Пленум ЦК и переизбрать генерального секретаря[47]; но решиться на подобный «бунт» коллегиальному органу было значительно сложнее, чем одному человеку. К моменту, когда Каменев заявлял на съезде о недоверии товарищу Сталину (декабрь 1925 года), Политбюро состояло из семи человек, лишь трое из которых имели основания быть недовольны текущей ситуацией[48]. Позднее (к описываемому нами периоду, 1928–1929 годов) Политбюро расширилось до девяти человек[49], собрать среди которых пять оппозиционеров стало еще труднее. Неудивительно, что к разногласиям в коллегиальном органе сам Сталин относился спокойно:
Судя по переписке, Сталин отнесся к ним [разногласиям в Политбюро] совершенно спокойно: «Меня не пугает положение в группе. Почему — объясню по приезде». У Сталина были все основания для подобного оптимизма. Столкновения в Политбюро имели характер обычных деловых споров и всерьез не угрожали никому из большевистских олигархов, включая Сталина… Описанные Молотовым летние разногласия доказывали отсутствие противоборствующих групп, каждая из которых стремилась бы одержать верх над соперником [Хлевнюк, 2022, с. 133–134].
Читатель. Вот это новость! Оказывается, в Политбюро не было противоборствующих группировок?!
Теоретик. Для внимательных читателей «Лестницы в небо» это вовсе не новость! Олигархическое устройство Власти как раз и представляет собой совместное правление равноправных сюзеренов, ни один из которых не является вассалом другого. Именно такими равноправными «олигархами» и чувствовали себя «старые большевики», входившие в ЦК партии и уж тем более в Политбюро. Поскольку они долгое время действовали вне правового поля, ни один из них не мог обладать никакими «институциональными» ресурсами (сегодня ты в ЦК, а завтра — в царской тюрьме). Единственным отличием «партийных олигархов» от рядовых членов партии была их личная известность, иными словам, та же самая знатность, которая отличала военных вождей, основывавших впоследствии феодальные династии.
Большевики, занимавшие высокие должности в прошлом, избиравшиеся в ЦК, работавшие в Совнаркоме и других советских учреждениях, обладали особым статусом в партии, сохранявшимся даже после формальной отставки. В отличие от должностей и собственности, ресурс знатности приобретался и терялся только в ходе непосредственных контактов между самими знатными большевиками. Как и во всякой малой группе, среди них выявлялись более популярные и менее популярные, и каждый большевик тех лет назубок знал, чей «вес» в партии выше — Каменева или Троцкого. В результате принятие каких-либо решений на высшем уровне неминуемо превращалось в «выяснение отношений» между знатными коммунистами, каждый из которых не только считал себя одним из равных, но и фактически таковым являлся.
Высшее руководство СССР первых послереволюционных лет представляло собой стихийную олигархию, когда единственный властный ресурс — личная популярность — был относительно равномерно распределен между несколькими партийными вождями[50]. Все они позиционировали себя как «солдаты партии» и этой «партии» подчинялись, понимая под ней сложившуюся на данный момент внутрипартийную коалицию[51]. Эта преданность своему классу в целом, а не каким-то отдельным положениям идеологии и объясняет непонятные с другой точки зрения «колебания» большевистских лидеров вокруг принципиальных вопросов[52]. Неразделенность личных отношений между «партийными олигархами» и служебных отношений в рамках госаппарата прекрасно иллюстрирует следующий пример:
Ставьте дело как хотите, я не об этом писал. Я писал о том, что в СНК-СТО я больше работать не буду и сделаю это так:
1. На ближайший пленум не приду
2. Всем членам пленума разошлю мое заявление
3. После пленума в СНК и СТО ходить не буду
[Большевистское руководство, 1996, с. 23].
Это записка не какого-нибудь обиженного комсомольца, а Алексея Ивановича Рыкова, председателя Совета народных комиссаров СССР, формального главы правительства страны, члена РСДРП с 1898 года. Еще более удивительным, если не принимать во внимание олигархическую психологию большевистских вождей, выглядит письмо Бухарина Сталину по поводу «Антипартийной группы Слепкова «бухаринская школа»»:
Коба… ты оказался прав, когда недавно несколько раз говорил мне, что они «вырвались из рук» и действуют на свой страх и риск, пряча от меня, сохранявшего с некоторыми из них личные отношения, свою деятельность[53] [Большевистское руководство, 1996, с. 201].
Несколько десятков сторонников Бухарина арестовывают (всю «бухаринскую школу»), а он пытается сохранить личные отношения («ты оказался прав») с инициатором этих арестов! Почему? Да потому, что с точки зрения олигархических отношений сторонники ничто, главное — сохранить статус потенциального партнера для будущих коалиций. Значимость личных отношений объясняет чрезвычайно резкую реакцию Сталина в следующем эпизоде:
Он [Сталин] зовет меня к себе. Начинает: мы с тобой Гималаи — остальные ничтожество; 4) идем в «семерку»[54] — Дикая сцена. Он начинает на меня орать; я рассказываю его слова о Гималаях. Он кричит: «Врешь! Ты это выдумал, чтобы натравить на меня членов Политбюро»[55] [Фельштинский, 1993].
Члены Политбюро спокойно относились к разногласиям по политическим вопросам, но личных оскорблений («остальные ничтожество») могли и не простить.
Высшее руководство СССР жило и работало совсем в другой системе Власти, нежели основная масса партийных кадров. Описанная в многочисленных монографиях «борьба за власть после смерти Ленина» на деле представляла собой всего лишь последовательность ситуативных коалиций вокруг перераспределения статусов все тех же «большевистских олигархов». Как только дело дошло до установления монархической Власти — «фракции» и «уклоны» моментально закончились, уступив место посадкам и расстрелам. Вот почему отсутствию организованных группировок в Политбюро не приходится удивляться — их там и не должно было быть в силу общего правила «олигарх олигарху не вассал».
Практик. Я чуть выше говорил о целях и задачах. Коалиции создавались именно для реализации этих целей и задач. Тот же Сталин отлично понимал, что если он поставит слишком резкую цель — то может потерять ситуационное большинство, и это будет ему очень дорого стоить в условиях действия механизма отстранения с поста Генерального секретаря. К слову, именно этим объясняется постепенная трансформация тех целей, которые публично ставил Сталин: если бы он сформулировал свое видение ситуации сразу, то скорее всего лишился бы возможности реализовать это видение на практике.
Теоретик. Таким образом, на начало 1928 года Советское государство представляло собой смешанную политическую систему. Внизу господствовали монархические властные группировки (клиентеллы), образовывающиеся вокруг высокопоставленных назначенцев. Вверху сохранялась стихийно сложившаяся олигархия, состоявшая из «знатных большевиков». Как мы хорошо знаем из теории Власти, олигархия в отсутствие специальных институтов по ее сохранению[56]неустойчива и эволюционирует в сторону монархии; поэтому можно с достаточной уверенностью сказать, что помимо острейшего экономического кризиса в СССР конца 1920-х назрел пусть и не столь заметный, но не менее острый кризис политический.
Личная карьера любого коммуниста зависела главным образом от благосклонности Секретариата ЦК, так что организационная «линия партии» в глазах рядовых делегатов съезда заключалась прежде всего в поддержке генерального секретаря. В то же время политическую линию партии определяло Политбюро ЦК, исходя из непредсказуемого сочетания личных мнений знатных большевиков. Среднее звено партийных руководителей было готово на любую лояльность («за кого он голосует», помните?) в обмен на покровительство, но какое покровительство могла дать временная коалиция