. Более гордого символа национального единства, чем Take That, не придумаешь.
– По-моему, приделать их к бренду Королевства было бы чудесно, – сказала Берил, большая поклонница.
– Но это непросто. Я почти уверен, что Гэри пойдет на такое ради рыцарского титула, но тогда и остальные двое захотят. А я совсем не убежден, что у нас получится приставить к ордену и их. Кроме того, не удивлюсь, если Гэри поставит условие, что в рыцари возьмут только его, потому что, будем честны, это его группа, и ему нравится отчетливо это обозначать.
– Уф-ф, сурово, – сказала Берил.
– Но, в общем, справедливо, – отозвался Тоби.
– Остальные двое? – сказал Джим. – А я думал, их пятеро.
Тоби и Берил обменялись жалостливыми взглядами. Тоби на самом деле заметно рассердился. Как, интересно, ему прокладывать курс к национальному единству, если один из ключевых голосов кампании не поспевает быть в курсе, сколько ребят все еще отираются по бокам от Гэри Барлоу в Take That?
Джим тоже рассердился.
– Слушайте! – сказал он, вплотную подойдя к тому, чтобы повысить голос. – Подходящее ли сейчас время обсуждать поддержку знаменитостей?
– Что, простите? – молвил немало потрясенный Тоби. – Бывает ли вообще неподходящее время обсуждать поддержку знаменитостей?
– Да! Как раз сейчас. Сейчас подходящее время обсудить задачи, – настаивал Джим. – Уже сентябрь, а в конце октября Англия рискует отвалиться от Королевства без какого бы то ни было плана. Наш долг – предъявить этот неприглядный факт обществу. Необходимо развернуть общенациональную повестку обратно, к взрослому совместному рассмотрению актуальных вопросов – катастрофических последствий для экономики, если Королевство перестанет существовать как юридическое лицо. Каждую сделку, каждый договор, каждый международный закон и каждую коалицию придется обсуждать заново – и с ООН, и с ВТО, и с МВФ. Буквально ничто не останется легитимным. Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия сохранят законный статус Объединенного Королевства, а Англии придется начать с нуля, заодно так или иначе выпутываясь из внутренней инфраструктуры. И ради чего? Ради каких-то там “солнечных вершин”, существующих только в чокнутом воображении болвана Трепа Игрива, в фантазиях об утраченной империи у Гуппи Джаба и безмозглой косности Подмаз-Свина. Вот о чем нам надо говорить. А когда “Англия-на-выходцы” орут нам в ответ “Проект Безнадега!”, с ними необходимо вступать в спор. Обнажать убожество их инфантильных кричалок. Заставлять их разговаривать по-взрослому о насущном. Вот чем должна заниматься наша кампания.
Повисло молчание.
Тоби на миг утратил дар речи. Министр совсем лишился рассудка? Этот человек всерьез предлагает вернуть политические дебаты к дням, когда происходило настоящее обсуждение насущных тем? Он буквально ебанулся с размахом, что ли? Как только любое правительство начинает работать исходя из того, что содержание и суть важнее, чем имидж и бренд, кто следующий? Би-би-си? НСЗ? И что, все эти причудливые транснациональные корпорации с названиями, каких никто никогда не слышал, перестанут снимать невнятно загадочную корпоративную рекламу, которую дают перед кинопоказами в самолетах? Этого психа, несущего пургу, надо остановить. Не только ради колоссально выгодного контракта лично у Тоби, но и ради миллионов других подобных контрактов. Тоби лицезрел ни много ни мало экзистенциальную угрозу всей маркетинговой отрасли. Десятки тысяч рабочих мест окажутся утраченными – и никто даже не заметит. Не считая, конечно, отрасли гостеприимства, поскольку деловые обеды в Лондоне попросту усохнут на корню.
Опасность настоящая и наблюдаемая. Тоби предстояло устранить это чудовищное мировоззрение – и как можно скорее.
И тут как раз зажужжал его телефон. Пришли цифры вчерашних телепросмотров. Тоби получал их по почте – они были одним из ключевых инструментов в его ремесле. А сейчас еще и спасительной соломинкой.
– “Остров радуги” – номер один, у всех возрастных категорий, – сказал он. – Видите, мы были правы с самого начала.
– Как это? – спросил Джим. – Как это мы были правы?
– Как это? Как это? – переспросил Тоби.
– Да. Как это?
– Присоединюсь к Джиму, – сказала Берил. – Как это?
– Да так – они ловят цайтгайст, вот как! Они ловят цайтгайст – и имеют его как хотят.
– О. Ну да, – проговорил Джим.
– Страна самовыразилась, и программа теперь – сплошная радужная смесь блистательных, чокнутых, клевых, зажигательных тусовщиков, всех оттенков гендерно-нейтрального, гендерно-любознательного, гей-, би-, три-, гетеро-, а также склонностей и экспериментов – и все, что в промежутке. Мы имели к этому отношение с самого начала и теперь пожинаем тройной урожай.
– Отношение к чему? – спросила Берил.
– К “Острову любви”, само собой, – или к “Острову радуги”, в его радикально ином цайтгайстном перевоплощении. Наша инициатива с “ЛюбОстровом” была именно об этом. Понимаете, да? Мы подтолкнули их!
– Да? – переспросил Джим.
– Абсолютно. В самом настоящем смысле их теперешний успех – наша идея.
– Да? – переспросила Берил.
– Бля, да! И теперь мы прыгнем им на хвост и получим свою долю трофеев.
– Но мы же свернули кампанию “ЛюбОстров”, когда Джемайма сделала заявление о поцелуях без согласия. Мы целиком размежевались с “Островом”.
– Вы что, не понимаете? Это-то и замечательно. Джемайма вернулась – вернулись и мы. У нас ребрендинг. Мы #РадужнаяБритания. Бля, да!
– Но мы только что сделали ребрендинг в #ВЕЛИКАЯБританияВсеДелоВНазвании, – возразила Берил.
– Выбросьте из головы. Полный вперед.
– В смысле – назад.
– Вперед. Назад. Какая разница? Все равно это целиком зависит от того, где вы сами стоите.
– Люди скажут, что мы флюгеры, без руля и без ветрил.
– А мы скажем, что прислушались и усвоили урок.
– Люди скажут, что у нас одна извилина, переходящая в прямую кишку.
– А мы скажем, что извилина у нас вовсе не одна, и в подтверждение предоставим несколько подробных исследований. Что тут непонятного? Мы тут сражаемся за референдум, и первое правило таково: говори что в голову придет, затем отпирайся от своих слов, а следом повторяй их. Нет никаких правил, только победители и проигравшие, а потому давайте покажем этим из “Англии на выход”, что референдум мы поимеем как хотим.
49. Тролльские
Кое-какие эпизоды российской поездки Малике понравились, а очень многие зверски взбесили.
Достопримечательности понравились. Дела Джулиана привели их в Санкт-Петербург, а не в Москву, и Малике было жаль, что они не повидали Кремль, зато Зимний дворец, несомненно, все исправил. Малика – девушка очень романтическая, а также консерваторша и монархистка, а потому чувство от имперской резиденции у нее осталось до боли пронзительное и печальное. Пока они с Джулианом там находились, у Малики не шли из головы те несчастные императорские дочки. Последние из семьи Романовых. Обреченные дочери обреченного царя. Такие хорошенькие, такие невинные, такие наивные. Такие уязвимые. Бегали по этому вот двору, где Малика сейчас стояла и впивала все вокруг, пытаясь выключить Джулиана, неотрывно глазевшего и тыкавшего в телефон, из этого мига. Царевны гоняли по этим самым коридорам, скакали и смеялись в своих одинаковых белых платьицах. Играли со своим болезненным братом-гемофиликом под вот этими великолепными потолками, четыре заботливые сестры, пристально следившие за тем, чтобы драгоценный царевич не ушибся.
– Ох эти прелестные царевны, – проговорила Малика едва ли не в слезах.
– Вообще-то царевнами их не называли, – заметил Джулиан с небрежной оттяжечкой, в свое время казавшейся Малике такой вальяжно-властной, а теперь – снисходительной и самодовольной. – На самом деле титул у них – великие княгини.
– Ага. Я знала, – отозвалась Малика.
Конечно, знала. Она про эту ужасную историю целую книгу прочитала. Но они были царевнами. Дочерями императора и правнучками королевы Виктории. Если называть их великими княгинями, получались какие-то благородные вековухи, а не четыре сказочные девы, запертые в своей царской тюрьме. Их история разбила Малике сердце. Никакие позолоченные привилегии не уберегли их от расстрела гнусными разбойниками в грязном подвале, как раз когда эти девы только-только расцвели в прелестных, изящных юных дам.
В Зимнем дворце Малике очень понравилось.
Особенно после того, как она решила предоставить Джулиана его мобильному телефону и отправилась исследовать дворец самостоятельно.
От всего остального же в той поездке – от трапез и светского общения – у Малики шел мороз по коже.
Малика открыто признавала, что к русским она вообще не очень-то прониклась. Ну или к тем, с кем ей довелось познакомиться. А знакомиться ей доводилось с богатыми. Спесивые, хамоватые, пьяные – так она их описывала (уверенная от понимания, что она, женщина пакистанского происхождения, для упреков в бытовом расизме бронебойно неуязвима). Малика не сомневалась, что русские в абсолютном большинстве совсем не таковы, однако те, с кем она сталкивалась, показались именно такими, и врать на этот счет она не собиралась. Такими они были и на улицах Церматта, где она получила опыт общения с ними, работая прислугой в шале, пока прохлаждалась в академическом отпуске. И такими же оказались двое, с кем она вынуждена была делить трапезу оба вечера, проведенные в Петербурге. На вид они, по ее мнению, были бандитами, простыми и незатейливыми, и Малика сочла их совершенно омерзительными. У них с трудом получалось выбрать себе что-то из меню и при этом не дать тебе понять, что им по карману весь ресторан, если захочется. И что они могут заказать убийство официанта, если он перепутает блюда, и начальника местной полиции, если он попытается их за это арестовать.
Что же касается их женщин – это просто что-то невероятное. В ледовых барах Церматта они щеголяли хотя бы наряженные с головы до пят в зверей, которым грозит исчезновение, а эти две, сопровождавшие, судя по всему, своих владельцев на их совместном ужине, были едва ли не голые. Малике с трудом удавалось поверить, что женщина способна выйти из дома в таком виде – или что найдется мужчина, который этого пожелает. Смотрелись они попросту нелепо – как прирученные стриптизерши. Будто весь свой гардероб закупали в “Энн Саммерз” и в “Викториа’з Сикрет”. По сути, они вышли поужинать в белье и на каблуках. Шестидюймовых. Ни та ни другая за весь вечер не проронили ни слова и от каждого блюда отъели не больше ложки. Малика тоже едва ли открывала рот, поскольку Джулиан и его шумные, грубые, не первой молодости спутники даже не пытались вовлечь Малику в беседу. Ела она, впрочем, как следует. Икра Малике полюбилась, и она для начала ела ее просто так – с луком, сметаной и блинами, а затем в соусе к рыбе и заказала бы вместо пудинга,