И вот теперь это самое сало, вне сочетания с хрустящим соленым огурчиком и запотевшей стопочкой горилки, а вскипяченное со сметаной в молочно-чайном бульоне… Короче, кадр первый, дубль второй: Зоя зажала рот рукой и опрометью бросилась в ванную.
Случайность, переросшую в закономерность, обойти молчанием довольно сложно. И когда смущенная Зоя вернулась на кухню, Игорь Романович задумчиво произнес:
— По-моему, Зоенька, у вас на меня выработался стойкий рвотный рефлекс.
— Ну что вы! — горячо успокоила Зоя. — Это не на вас! Я же говорила, что беременна.
— Вы замужем?
— Нет, я не замужем. Была когда-то. Давно. А может быть, мне только приснилось…
— Это был… чудесный сон?
— Сначала да. Недолго. А потом превратился в кошмар, который невозможно забыть.
— А ваш ребенок?.. — осторожно спросил гость.
— Не имеет к этому ни малейшего отношения. Он из другого сна. Из чужого кошмара…
На кухне повисла неловкая пауза. Тени потревоженного прошлого расселись по углам, и Игорь Романович, почувствовав себя лишним, засобирался домой.
— Я провожу вас, — сказала Зоя. — Мне все равно нужно прогуляться перед сном.
…Легкий снежок присыпал ледяной тротуар. Было скользко — Зоя взяла его под руку. Они неторопливо шагали вдоль бесконечной университетской ограды, мимо зимних раскидистых яблонь. Мелкие сухие снежинки сеялись с неба, кружили в свете рано зажженных фонарей, создавая иллюзию волшебного детского праздника, Нового года.
«Мы словно старая супружеская пара, — думала Зоя, — традиционно гуляющая в парке. Вернемся домой, сядем пить чай на чистой, уютной кухне, с вареньем, приготовленным летом на даче, с хрустящими сушками. И говорить о детях, о прочитанных книгах, о пережитых вместе и порознь событиях, о грозящих бедах и возможных болезнях, и строить планы, смеяться и мечтать. И ляжем спать в широкую жесткую постель, на чистые темно-синие простыни, под распахнутой в морозную ночь форточкой. И он прижмется ко мне сзади, повторяя контуры тела, обнимет, как большая теплая подушка, и я усну в его руках безмятежно и сладко, словно ребенок, надежно защищенный отцовской любовью».
Ей было нетягостно с ним молчать, и все же она заговорила, по странной ассоциации припомнив забавный случай:
— Как-то я здесь гуляла и встретила собаку, совсем простую, дворняжку. Она стояла на дороге и смотрела, склонив голову. К сожалению, у меня с собой ничего не было. Ничего вкусненького. И я ей сказала, мол, увы, угостить тебя нечем, прости, и пошла дальше. А она пошла рядом. Не за мной следом, а именно рядом, у самой ноги. И так гордо на всех поглядывала, словно говорила: «Смотрите, я не бездомная собака. У меня есть хозяйка. Вот она вывела меня на прогулку. А ошейника нет по той простой причине, что мы полностью доверяем друг другу». А потом ей, видимо, надоело играть чужую роль, и она отстала, убежала по своим собачьим делам.
И Игорь Романович чудесным образом проник в тайный ход ее мыслей, постиг скрытый смысл, неведомый ей самой, и даже сумел понять, что это и его мысли тоже, его сокровенные желания, собачья тоска по дому, по женщине, по ребенку. И эта печальная, милая Зоя, возможно, и есть та самая женщина, способная заполнить пустоту его безрадостной жизни? Согреть неприкаянного?
И Нора почувствовала это первой, когда она едва не ушла из церкви, остановила, не дала им разминуться в этой жизни.
И крохотный человечек в ее чреве, заранее обездоленный чьей-то недоброй волей, так мучительно, так остро ему нужен! Он еще успеет поднять его, поставить на ноги, отдать все, что имеет, — свой опыт, знания, свою нерастраченную любовь…
— Зоя! — сказал Игорь Романович. — Уже темно и очень скользко. Я сейчас выведу Нору и провожу вас до дома. И знаете что? Давайте вечерами гулять вместе? Нам есть что обсудить, и… Нора будет рада.
— Нора? — улыбнулась Зоя. — Вы уверены?
— Если у вас есть сомнения, она может подтвердить.
— Нет, нет, нет! — вспомнила она утреннее происшествие. — Верю вам на слово…
А вечером, уже лежа в постели и погасив свет, Зоя смотрела на зависший в черноте окна лунный серпик и шептала:
— Господи, я знаю, когда Ты хочешь наказать нас, Ты внимаешь нашим молитвам. Уж мне-то это хорошо известно! Поэтому прошу Тебя об одном: просто не оставляй меня! Не оставляй нас с маленьким, Господи!
29ТАТЬЯНА ФЕДОРОВНА
— Тетя Таня, посидите с моей мамой? Мне бы к врачу сбегать — зуб разболелся, нет сил терпеть.
— Конечно, посижу, Оля. О чем речь?
— Она ела сегодня. И дела все свои утром сделала. Вы поговорите с ней. Она все понимает, сказать только ничего не может.
— Конечно, поговорю. Чего же не поговорить?
— Вот спасибо! А я часа на полтора, максимум на два…
— Ну беги, беги…
Татьяна Федоровна прихватила баночку варенья и пошла в соседнюю квартиру. Парализованная после инсульта соседка Тоня полулежала на высоких кипенно-белых подушках, смотрела потухшими глазами в красных прожилках.
— Гляди-ка, Тоня, что я вам принесла, — подняла банку Татьяна Федоровна. — Джем из японской айвы! Раньше я ее выкидывала, уж больно кисла, да и мороки много. А тут мне одна рецепт дала — объедение. Попьете с Олей чайку. А если понравится, научу, как делать. Рецепт простой, как яичница. У вас на огороде-то растет японская айва? А то я принесу…
— Мм-м, — замычала Тоня.
— Ну вот и ладно. А ты лежи, лежи, Тоня. А я вот тут в креслице сяду, и покалякаем, как в старые времена. Сколько уж мы с тобой соседствуем? Считай, полвека бок о бок прожили, и никогда между нами ничего плохого не было. А теперь вон как жизнь-то нас с тобой окоротила. Тебя инсульт к постели приковал, а меня сынок мой, Лешенька, под старость лет покоя лишил. Лишил покоя, Тоня! Не сплю, не ем, извелась вся, будто сама во всем виноватая. В том, значит, что семья наша рухнула.
Вот мне многие глаза колют, мол, я сына родного оттолкнула, приняла сторону невестки. Так она-то в чем передо мной провинилась? Ведь она мне как дочь! Я уж молчу о Машеньке.
А что мне прикажете делать? Сказать ему: «Танцуй, сынок, пока молодой»? У меня на всех его баб сердца не хватит, коли он у нас такой любвеобильный уродился. И внуков мне других не надо. Мне бы сил достало Машеньку поднять, я ведь уже не девочка на части разрываться.
Он, конечно, ее не бросил, Машеньку, ты не думай. И я знаю, никогда не оставит. Но ведь, Тоня, это же страшнее смерти: там вроде и винить некого — судьба, а здесь-то сам ушел, своею волей. Каково это ребенку осмыслить? Что родной отец тебя кинул, как щенка, за ненадобностью?
— Мм-м, мм-м, — замычала Тоня и даже глаза прикрыла в знак согласия.
— А Верка-то, — подалась к ней Татьяна Федоровна, — вся больная. То гайморит у нее, то цистит, то голова раскалывается. Ну как такую бросишь на произвол судьбы? Ей бы вообще дома сидеть — слабенькая она. И на такой работе ответственной. Вечером еле ноги притаскивает, бледная, аж в голубизну. Лучше б дочку воспитывала. Деньги еще не самое главное. Машенька-то вся изведется, пока она с работы заявится. «Где мама» да «где мама» каждые десять минут. Я, конечно, рядом. Но ребенку-то мать нужна, а не бабушка. А мать приползет — ни рукой, ни ногой двинуть не может, и кусок ей в горло не идет. Разве это дело?
И скажу я тебе, Тоня, уж не знаю, как она там на работе управляется, а только к жизни совершенно не приспособлена. Ведь получает прилично, и Лешка ей дает, а всегда без денег. Как песок они у нее сквозь пальцы просыпаются! И что же тут странного, если она за одну только стрижку семь тысяч отдает. Семь тысяч, Тоня! Две наши пенсии. И видела бы ты эту стрижку! Курица-пеструшка! «Хочешь, — говорю, — я тебя бесплатно так обдеру?» Обиделась. А разве я не права? Посмотри, какая прическа! — покрутила она головой. — Постриглась вчера за двести рублей. Есть разница? То-то и оно.
А уж накупит всякой хрени! Ты бы видела, сколько у нее одних только лаков стоит! Штук пятьдесят, не меньше. Ну и зачем это?
Я уж молчу про одежду. За те деньги, что она на какую-нибудь свою кофтенку истратит, на рынке с головы до пят одеться можно. Я говорю: «Ты ведь уже не молоденькая, и работа у тебя ответственная. Давай поедем в Лацково, купим тебе солидный костюм». «Я, — отвечает, — на рынках не одеваюсь!» Какая фря! Посмотрела бы сначала, что там продается — и выбор, и качество. Нет, бутики ей подавай! И все, хоть ты тресни!
И решила я, Тоня, заманить ее туда хитростью. Чтобы, значит, она сама убедилась, как ее дурят в этих бутиках. «Помоги, — говорю, — мне, Вера, пальто купить. Что-то я совсем растерялась». Ну выбрала она время. А день, как на грех, выдался слякотный, с неба не то снег, не то дождь, ветер пронизывающий. Стоим на остановке, автобуса нет и нет. «Давайте, — говорит она мне, — машину поймаем. А то ваш сыночек на нашем „фольксвагене“ неизвестно кого катает, а мы тут с вами, как собаки бездомные, под дождиком мокнем». А я уж молчу, на все согласная.
Тормознула она «Жигули», села рядом с водителем и уехала! Пока я чухалась да зонтик закрывала, ее уж и след простыл — стою как обкаканная. Ну, что мне было делать? Пошла домой.
Через полчаса появляется. Злая, будто скорпион. «Почему, — говорит, — вы не сели в машину?!» Ну как тебе это нравится, Тоня?
Соседка трагически закатила глаза, демонстрируя высшую степень солидарности единственным доступным ей способом.
— «Я, — говорю, — тебе не блоха. И не каскадер — на ходу запрыгивать не умею. Ты бы хоть оглянулась для интереса — села твоя свекровь в машину или осталась под дождиком мокнуть, как сирота казанская!» Смеется: «С ума с вами сойдешь». Видали ее?
«Я, — говорит, — мужика-водителя до смерти перепугала. Он, — говорит, — решил, наверное, что вез сумасшедшую. Долго теперь попутчиков брать не отважится. А я понять не могу, с чего он такой зажатый, и все на меня поглядывает, будто из-под моей юбки копыта торчат!»
Всю дорогу она, Верка-то, вроде как со мной разговаривала, ни разу не обернулась. «Устроим, — говорит, — с вами вечером маленький праздник. Обмоем ваше новое пальто. Будем водка пить, земля валяться». И только в Лацкове обнаружила, что меня нет в машине. Схватила бедолагу за грудки. «Где, — кричит, — моя свекровь?! Куда вы ее дели?! У вас по дороге пассажир выпал, а вы и не заметили!» Мужик очумел, конечно, еле от нее отбился.