ы Эболой. Эти образцы можно было отличить невооруженным глазом: в них вирус повредил кровь и сыворотка выглядела мутной из-за распада эритроцитов. Гайр допоздна сидел в лаборатории, центрифугируя пробирки, чтобы отделить сыворотку от осадка. Он добавлял в образцы спирт и другие вещества. Вирусные частицы в жидкости распадались, их белковая сердцевина разрывалась, нити РНК разматывались и вываливались оттуда и плавали в жидкости, как невидимые волоски. При помощи пипеточного дозатора, предназначенного для перемещения микроскопических объемов жидкостей, Гайр переносил капли из пробирки в пробирку. Нити РНК в жидкости были тонкие и хрупкие, как стекло. По мере перемещения капель прядки РНК дробились на короткие отрезки.
Когда Гайр закончил работу, у него в отдельных пробирках было 14 прозрачных капель водного раствора. 14 капель от 14 людей из Маконского треугольника, больных Эболой. Каждая капля содержала множество обрывков нити РНК — фрагментов генетического кода той Эболы, которая недавно бушевала в крови 14 человек. В пробирках оказалось множество разных вариантов генома, поскольку вирус в ходе самовоспроизводства мутировал.
На следующее утро Гайр на машине отправился в кампус МТИ, взяв с собою коробочку с 14 пробирками, в которых находилась РНК вируса Эбола. Припарковав машину, он направился в Институт Броуда. Там Гайр и его коллега Сара Уинники, а также еще две группы исследователей взялись за подготовку РНК к расшифровке. Работа, на которую ушло несколько дней, проходила в комплексе «чистых комнат» — специальных помещений со стеклянными стенами — в Институте Броуда. Все это время Гайр и Уинники, почти не тратя времени на сон, возились с каплями, подготавливая жидкость для обработки в секвенаторе, который должен был прочитать код всех образцов Эболы, собранных в Маконском треугольнике. Сначала обрабатывали 14 капель по отдельности. Потом объединили содержимое капель, смешав между собою геномы вирусов Эбола, полученных от 14 разных людей.
Пардис Сабети находилась на связи с Хумарром Ханом и сообщала ему о ходе работ. А его крайне интересовало, как проходит расшифровка и как скоро она завершится. Информация о генетическом коде вируса могла бы точно сказать ему, с какой именно разновидностью Эбола он имел дело в Сьерра-Леоне, а также предупредить, каких изменений можно ожидать по мере распространения вируса в человеческом обществе.
Сабети сообщила ему, что расшифровка еще не произведена, но, как только это случится, она опубликует результаты в интернете, чтобы ученые всего мира могли получить представление о том, как со временем изменяется вирус Эбола. Если в геноме вируса обнаружится что-нибудь существенное, она сразу же даст ему знать об этом.
Шлепанцы
Пока ученые работали с образцами в «чистых комнатах» Института Броуда, ситуация в отделении Эбола с каждым часом ухудшалась. Все койки были заняты, и, как только кто-то из пациентов умирал, его место занимал следующий. Тетушка находилась у входа в отделение и шепотом, со своим британским акцентом, давала указания сестрам, принимала и отправляла сообщения медикам и время от времени, облачившись в защитный костюм, входила в «красную зону», чтобы помочь медсестрам и разобраться с трудностями.
Тайвек — материал, из которого делают биозащитные костюмы, — не «дышит». Сестры в них страдали от жары и обливались потом. В тропическом климате просто нельзя находиться в полном комплекте СИЗ больше часа без опасения получить тепловой удар, который может оказаться смертельным. Тетушка отправляла медсестер в «красную зону» попарно. Такая пара медсестер именовалась «горячей» сменой. Пока «горячая» смена работала в отделении, одна из сестер, находившихся снаружи, следила за временем. Когда час подходил к концу, контролер сообщала «горячей» смене, что ей пора выходить, и в «красную зону» отправлялась следующая пара. По такой же методике, со строгим контролем времени, работают аквалангисты во время опасных операций.
Медсестры старались cо всей тщательностью выполнять правила техники безопасности, но им было очень страшно. У них не было никакого иммунитета к вирусу Эбола. Сильного кровотечения у пациентов вроде бы не наблюдалось, но были неудержимый понос и бурная рвота. В отделении царил хаос. Наблюдая страдания пациентов и то, как состояние больных, только что казавшихся стабильными, на глазах ухудшается и они умирают в считаные минуты, персонал приходил в ужас. Очень боялись и родственники медсестер. Те, возвращаясь домой после дежурства в отделении Эболы, вступали в контакт со своими детьми, супругами, родителями. Во многих семьях требовали, чтобы медсестры из отделения Эболы бросили работу, и часть из них стала прогуливать. Это страшно удручало Тетушку.
Чуть ниже по склону холма, в полусотне ярдов от отделения Ласса, в библиотеке лаборатории Ласса, Лина Мозес трудилась в своем кризисном штабе. Прямо напротив двери в библиотеку в холле находился вход в «горячую» лабораторию, и она видела ее сотрудников, то надевавших защитные костюмы, то освобождавшихся от них. Сама библиотека была до потолка завалена ящиками с защитным и медицинским снаряжением. Мозес, сидя за столом, звонила по сотовому телефону и отвечала на звонки, печатала электронные письма на ноутбуке и общалась с лаборантами, врачами, сестрами, санитарками и работниками эпиднадзора, которые шли к ней неиссякающим потоком. Ей то и дело приходилось выходить по делам на территорию больницы, и почти всегда она бежала с тем или иным снаряжением вверх, к отделению Эболы, и так же бегом возвращалась оттуда в лабораторию с пробирками крови. Кровь нужно было передать кому-нибудь у входа в «горячую» лабораторию.
Мозес обувалась в пластмассовые шлепанцы. Она испытывала настоятельную потребность передвигаться бегом — ведь постоянно происходило нечто неожиданное и кому-то что-то неотложно требовалось. Было ясно, что ходить в шлепанцах ей не следовало. Нужно было обуваться в тяжелые резиновые биозащитные сапоги, особенно когда она подходила к отделению Эболы. У входа в отделение постоянно толклись больные и их родственники, и некоторые из них были заражены вирусом. Земля перед отделением была загрязнена биологическими жидкостями — рвотой и испражнениями. Мозес отказывалась носить биозащитную обувь, потому что в ней нельзя бегать. В шлепанцах ее ступни оставались практически незащищенными от окружающей среды. Она часто прибегала, хлопая шлепанцами, о чем-то поговорить с Тетушкой. Мозес была уверена, что может определить, где Эбола есть, и где ее нет. Нагруженная горой биозащитных костюмов, она краем глаза посматривала на землю и осторожно переступала через загрязненные места, чтобы не запачкать обнаженные ступни. Тех, кто выглядел нездоровым, она старалась обходить за пару метров.
Надя Вокье, делавшая в «горячей» лаборатории анализы крови на своем амплификаторе, все сильнее тревожилась насчет Лины Мозес. Они были близкими подругами. Надя считала, что Лина, стремясь помочь Тетушке, перестала думать о собственной безопасности. Лина то и дело бегала в отделение Эболы, и Надя все время нервничала из-за ее шлепанцев. Она думала, что стоит Лине поцарапать ногу или попади ей на кожу капля крови или рвоты, ее вполне может настичь инфекция. Но говорить что-то Лине о ее обуви она не стала — понадеялась, что Лина не сделает никаких глупостей.
Хумарр Хан вел общее руководство борьбой с кризисом: посещал общие отделения, выискивая больных с симптомами Эболы, совещался с Тетушкой, с сотрудниками лаборатории, с другими врачами больницы, беседовал с родственниками больных и пытался подбодрить медсестер Тетушки, чтобы они не отказались работать в «красной зоне». Он поддерживал постоянное взаимодействие с районным руководителем здравоохранения, энергичным врачом Мохамедом Ванди. Хан и Ванди то и дело звонили во Фритаун, в министерство здравоохранения, выпрашивая припасы и медикаменты, помощь, деньги.
Медсестрам из отделения Эболы за день работы в обстановке смертельной опасности платили всего $5. Хан и местный медицинский начальник Ванди просили министерство здравоохранения повысить оклады сестрам из отделения Эболы. Правительственные чиновники после уговоров согласились прибавить им по $3,5 в качестве доплаты за опасные условия работы. Но деньги никак не приходили. Обещание пока оставалось лишь словами. Хан начал опасаться, что или деньги уже разворовали, или бюрократы решили не утруждаться поиском дополнительных средств для его медсестер.
Хан и Ванди пытались отыскать помощь и за рубежом, прежде всего врачей с опытом работы с больными Эболой. Выяснилось, что во всем мире очень мало врачей, знающих хоть что-то о работе с пациентами, пораженными вирусом 4-го уровня опасности и страдающими кровотечениями и фонтанной рвотой. Хан связался со своим давним другом Дэном Баухом (тем самым, который уговорил его возглавить Программу Ласса). Баух тогда работал от Всемирной организации здравоохранения в больнице в Конакри, столице Гвинеи, помогал организовывать отделения Эболы и как можно скорее привлекать к работе врачей-волонтеров. Хан попросил Бауха о помощи, и тот пообещал немедленно прислать в Кенему врача от ВОЗ. Баух пообещал также прислать еще врачей-специалистов по Эболе от ВОЗ, как только удастся их привлечь. И еще он добавил, что при первой же возможности сам приедет в Кенему, чтобы помочь своему другу Хану.
8 июня в Кенемскую больницу прибыл от Дэна Бауха первый врач ВОЗ. Перед отделением Эболы остановился лендкрузер, оттуда вылез крепкий мужчина лет 30 с небольшим, с бритой головой и жидкой бородкой и спросил Хумарра Хана. Это был врач из Великобритании Том Флетчер, вирусолог из Ливерпульского института тропической медицины. Флетчер, специалист как раз по клинической помощи при вспышках Эболы, был волонтером ВОЗ, чем-то вроде медицинского авангарда. Он приезжал в охваченную хаосом больницу, где бушевала Эбола, до появления специалистов по Эболе, чтобы стабилизировать положение в больнице и обеспечить безопасную работу тем врачам, которые приедут следом. С собою у Флетчера был лишь один ящик с медицинскими принадлежностями. «Я тревожился из-за Хана. Я понимал, что он выбивается их сил», — рассказывал позднее Флетчер.