Несмотря на отсутствие выраженных симптомов Эболы, интуиция говорила доктору Азизу, что у водителя скорой именно эта болезнь.
Пока доктор осматривал больного, рядом стояла медсестра. В этой книге она выступит под именем Люси Мей. (Ее настоящее имя останется нераскрытым ради конфиденциальности личных данных.) Доктор Азиз дал Люси Мей указания насчет мистера Ньокора и покинул отделение около шести часов утра.
Люси Мей, истовая католичка, 30-летняя хрупкая замужняя женщина с волосами, собранными в скромный пучок, осталась опекать мистера Ньокора. У Люси Мей был изумительный певческий голос, и она пела в хоре собора Святого Павла в Кенеме. В отличие от многих других сестер, она продолжала работать в отделении даже после того, как ее коллеги из страха перед вирусом отказались выходить на работу. Не может быть сомнений в том, что на посту ее удерживала глубокая и искренняя вера.
Примерно через час после того, как доктор Азиз покинул отделение, около семи утра, Ньокор поднялся с постели и прошел в туалет, находившийся в конце помещения. И там у него случился приступ поноса — запор внезапно кончился. Потом он лишился сил, упал и ударился обо что-то головой. Сестра Люси вошла в туалет, чтобы помочь ему, и увидела, что из рассеченной головы течет кровь. Она вытерла кровь и помогла больному добраться до кровати. Часом позже Ньокор впал в шок и неожиданно умер.
Мы не знаем наверняка, но, по всей вероятности, Люси Мей оставалась с Ньокором до самого конца. Они были штатными работниками больницы и, вероятно, были знакомы, по крайней мере знали друг друга в лицо. Нетрудно представить себе, как, осознав, что ее коллега умирает, она стала молиться за него, прося у Бога милосердия к нему в предстоящей вечности, и, возможно, держала его за руку, пока он умирал. Через несколько минут после смерти водителя дежурство медсестры закончилось. В восемь утра ночные медсестры сдавали пост дневной смене. Люси Мей покинула «Пристройку» и отправилась домой, чтобы отдохнуть. Отдых был ей особенно необходим, потому что она была беременна и до родов оставалось уже недолго.
Анализы крови
Смену у Люси Мей приняла Айе Принсес Гбори, высокая статная женщина, на лице которой часто можно было увидеть скептическую мину. Она тоже была христианкой. На шее она носила золотую цепочку с золотым крестиком. Водитель скорой только что умер, и ей надлежало проделать с телом последние медицинские манипуляции. Сестра Принсес, как и сестра Люси, не покинула свой пост и после того, как Эболу обнаружили в общих отделениях. Если бы Эболу обнаружили в общем отделении хоть какой-нибудь из больниц США, это послужило бы поводом для объявления тревоги по всей стране. В Кенемской больнице случилось как раз такое бедствие общенационального масштаба, и сестрам это было известно. Именно поэтому Принсес Гбори вызвалась работать в то утро, хотя очень боялась вируса.
Она закрыла глаза умершему водителю. Она могла быть лично знакома с ним или, по крайней мере, знала в лицо. Если на рассеченной голове еще оставалась кровь, она, вероятно, стерла ее. Как христианка, она, несомненно, помолилась за него. Она сложила его руки и ноги и расправила одежду и, возможно, обмыла лицо. Закончив эти незначительные, но необходимые дела, она накрыла тело простыней.
Примерно через час пришел лаборант и взял у покойника кровь для того самого анализа на Эболу, о котором недавно распорядился доктор Азиз.
Кровь Сахра Ньокора изучали дважды, один раз — Августин Гоба с сотрудниками на гарвардском амплификаторе, и второй — Надя Вокье со своей группой на своем амплификаторе. К концу дня оба анализа дали одинаковые результаты, подтверждавшие, что водитель скорой умер от Эболы. Августин Гоба простерилизовал и заморозил в пластиковом флаконе с половину чайной ложки сыворотки крови Ньокора. Через два дня эта проба, наряду с большим количеством других образцов, уже была в воздухе, направляясь через Атлантический океан в Соединенные Штаты, чтобы пройти секвенирование в Институте Броуда.
Чем хуже становились дела в отделении Эболы и во всей больнице, тем реже Лина Мозес писала мужу и дочерям и в конце концов почти совсем перестала слать электронные письма. Она вообще недолюбливала этот вид связи, а телефонная связь между Кенемой и Новым Орлеаном была настолько плоха, что редко удавалось разобрать слова друг друга. Мозес искренне хотела избавить родных от слишком живой информации о том ужасе, который разворачивался вокруг нее. Первое ее предположение о том, что масштаб вспышки Эболы окажется невелик и с нею легко будет справиться, не оправдалось. И ей не хотелось, чтобы близкие тревожились о ней. Она не сомневалась, что свою-то безопасность она обеспечит. Между тем школы в Новом Орлеане готовились закрыться на летние каникулы. Арон намеревался поехать с девочками по восточному побережью на север, чтобы посмотреть Вашингтон и другие достопримечательности.
20 июня эпидемиолог из Британии, приехавший для того, чтобы помочь отследить пути распространения инфекции среди населения, заметил, что Лина Мозес бегает через толпу, каждый день собирающуюся перед отделением Эболы, в пляжных шлепанцах. В этой толпе присутствовали и больные Эболой; их рвало. Он возмутился таким легкомыслием: «Вы в своем уме — так ходить?! Нужно носить резиновые боты!» Поскольку в резиновых ботах не побегаешь, Мозес пошла на компромисс — обула старые туристические ботинки. На земляной площадке перед отделением Эболы стояли лужи, и когда она шлепала по ним, ботинки, вероятно, напитывались водой, содержавшей частицы вируса Эбола.
Мозес жила в одной из комнат гостевого дома Университета Тулейна, неухоженного строения с верандой и погибшим садом на Хангха-роуд, оживленной дороге, выходившей из города на севере и тянувшейся у подножья холмов Камбуи. После Войны кровавых алмазов дом пришел в изрядное запустение, но оставался удобным и чистым. Он был окружен высокой стеной и имел постоянную охрану. Домоправительница Женеба Каннех готовила еду и следила за порядком. В комнате Мозес имелись кровать с москитным пологом, стол-бюро, электрическая лампочка под потолком и направленный на кровать электрический вентилятор на полу.
Мозес почти совсем забросила переписку с мужем и дочерьми. «Здесь такая штука под названием Эбола», — написала она им в электронном письме, но не стала объяснять, что это такое. Она не могла объяснить им, что происходило в Кенеме и как она к этому относится. Она носила на шее медальон с портретами своих дочек. Поздно ночью, лежа в кровати после очередного не поддающегося описанию дня, занятого беготней со всякой всячиной в отделение Эболы и с пробирками с инфицированной кровью оттуда в «горячую» лабораторию, Лина Мозес, вероятно, открывала медальон и рассматривала лица девочек. Что они будут вспоминать о своей матери? То, что ее никогда не было дома? Или будут воспринимать ее как пример в жизни, как героиню? Она твердо знала одно: покинуть сейчас Кенему она не может ни при каких обстоятельствах.
На следующий день после того, как эпидемиолог заставил Лину Мозес сменить шлепанцы на что-нибудь более надежное, Женеба Каннех возилась на кухне гостевого дома Университета Тулейна. Она налила в термосы кипятку для растворимого кофе и поставила на обеденный стол в гостиной бананы, манго и кашу для завтрака. Тут дверь комнаты Мозес шумно распахнулась, обитательница пробежала в туалет, и ее начало сильно рвать. Каннех подошла к двери и спросила Мозес, все ли с ней в порядке. «Ах, ничего», — ответила та сквозь дверь.
Через некоторое время Мозес вернулась в спальню, но почти сразу же снова побежала в туалет, и ее опять стало рвать. Когда она вновь вернулась в комнату, домоправительница постучала в дверь и снова спросила Мозес, как она себя чувствует. Мозес сказала, что ей немного нездоровится.
Примерно часом позже в лабораторию Ласса пришла Надя Вокье. Заглянув в библиотеку — кризисный оперативный штаб, она увидела, что Мозес нет на месте. Это вызвало у нее легкое беспокойство. Лина Мозес недавно перенесла приступ малярии, но, даже когда ее кидало в жар и трясло от озноба, она не бросала свою работу. Почему же она сейчас не пришла? Надя стала расспрашивать окружающих, не видел ли кто-нибудь Лину.
Никто ее сегодня не видел.
Надя отправила Лине эсэмэску: «Где ты?» — и получила ответ: «Неважно себя чувствую». Лина добавила также, что сегодня останется дома.
Это если и встревожило Надю, то не сильно. У Лины повторился приступ малярии, подумала она. Она перешла через коридор к двери «горячей» лаборатории, облачилась в СИЗ, вошла на свое рабочее место и начала готовить образцы крови для анализа на Эболу. Так прошло несколько часов. Потом она вышла, сняла спецкостюм, отнесла образцы в свою лабораторию-контейнер и поместила их в амплификатор.
За работой Надя то и дело поглядывала на телефон. Она все время ожидала, когда же Лина пришлет сообщение об изменениях в своем состоянии, но эсэмэсок не поступало. Прошло время ланча. Перевалило за полдень, а Лина так ничего и не сообщала. Надя заметила, что местные сотрудники обратили внимание на отсутствие Лины. Судя по всему, они гадали, не заболела ли она, и беспокоились о ней.
Время шло. В 14:59 Надя получила сообщение от Лины: «Я почти уверена, что у меня лихорадка».
Надя убеждала себя, что не может быть ничего серьезного. Что это никак не связано со шлепанцами Лины и ее привычкой забегать в вестибюль отделения Эболы без защитного снаряжения. У Лины, скорее всего, обычное расстройство желудка. Но… на всякий случай… просто на всякий случай… стоит, пожалуй, сделать анализ ее крови. Потихоньку. Если станет известно, что Лина…
Лина казалась совершенно неуязвимой. Она уверяла, что точно знает, где вирус есть и где его нет. Может быть, она не всегда угадывала правильно… В общем, необходимо получить образец крови Лины. Сама Надя не умела брать кровь из вены. Нужно было срочно найти медсестру или лаборанта, которые могли бы тайно взять кровь на анализ и потом не болтать об этом.