едств индивидуальной защиты (СИЗ) для персонала остро не хватало, а имевшееся не соответствовало требованиям. Моральное состояние персонала неизменно было низким, средний медицинский персонал бастовал… Видя, как все больше их коллег заболевали и умирали… [медперсонал испытывал] все более усиливавшееся предчувствие неизбежности подобной участи для них самих.
Хумарр Хан был главным врачом отделений Эболы. Действительно ли он выглядел некомпетентным и трусливым врачом, не соответствующим занимаемой должности? Действительно ли он подвел своих подчиненных и больных? Его обвиняли в том ужасе, который творился в отделениях; может быть, обвинения и впрямь были заслуженными. Он был врачом, который за это отвечал.
Старший медбрат Алекс Мойгбой продолжал работать по 12 часов разрываясь между первым отделением Эболы и «Палаткой». Алекс, тихий заботливый человек, отдавал всего себя уходу за Люси Мей, пока она лежала в уединенном закутке отделения Эболы. Алекс и другой медбрат, Эдвин Конува, без какой-либо помощи непрерывно, каждую ночь, ухаживали за шестью десятками больных Эболой. В «Палатке» не было электрического освещения, и ночами в отделении стояла кромешная тьма. И Алекс, нащупывая во мраке лежащих, продолжал возиться с пациентами, разговаривал с ними, пытался успокаивать их. Казалось, ничто не могло заставить его покинуть отделение. Потом инфекция свалила его коллегу Эдвина Конуву, который остался в отделении Эболы уже в качестве пациента. Алекс ухаживал и за ним.
9 июля Алекс Мойгбой и Хумарр Хан облачились в СИЗ и отправились в обход по всем трем отделениям, осматривая больных и ставя капельницы. Потом вышли, обмыли костюмы обеззараживающим средством и сняли их. Тогда-то Алекс признался Хану, что неважно себя чувствует.
Хан приложил тыльную сторону ладони к его шее — он привык определять таким образом температуру. Кожа Алекса оказалась горячей и потной, у него был жар. У него, вероятно, малярия, подумал Хан, и решил проверить глаза Алекса. Он оттянул кончиком пальца нижнее веко глаза Алекса, так, чтобы слизистая вывернулась наружу. Она оказалась ярко-красной. «Посмотри вверх», — велел он, продолжая придерживать веко. Алекс повиновался, и Хан увидел, что нижняя часть глазного яблока покраснела, воспалилась, и на ней выделяются ярко-красные раздувшиеся сосуды. На втором глазу картина оказалась точно такой же. Все это походило на типичный случай малярии. Хан достал свою неизменную пачку денег, отсчитал несколько бумажек и вложил их в руку Алекса: «Купи средства от малярии, иди домой и не выходи на работу этой ночью». Алекс поблагодарил доктора и отправился в аптеку.
Исповедь
Через некоторое время Хан задумался о том, что же он сделал. Он действовал инстинктивно, по привычке, выработанной за много лет приема амбулаторных пациентов. «Ох! — сказал он себе. — Я прикоснулся к Алексу». Слезная жидкость Алекса попала на кончики его пальцев. Пот Алекса — на тыльную сторону его руки. Он вложил деньги во влажную ладонь Алекса. И теперь на его руках должны были набраться миллионы и миллионы вирусных частиц. Мыл ли он руки? Когда он мыл руки? Люди то и дело прикасаются к лицу и глазам, сами того не замечая. Прикасался ли он к лицу или глазам до мытья рук?
На следующий день Хан зашел в кабинет Симбири Джеллох, координатора программы, и опустился на деревянный стул возле ее стола. Он служил своего рода «тревожным стулом» для всех участников программы, куда они садились, намереваясь излить на Симбири свои тревоги. «Симбири, я допустил ошибку», — сказал Хан и рассказал о том, как осматривал Алекса.
Выслушав его, Симбири сильно испугалась, но постаралась говорить спокойно: «Не переживайте так сильно, доктор Хан».
Посидев совсем немного, Хан вышел и вернулся к своим обязанностям.
В тот же день слегла, заболев Эболой, Баинду Камара, одна из трех медсестер, которые вызвались ассистировать Тетушке в ее неудачной попытке спасти Люси Мей.
Назавтра Алекс сообщил Хану, что купленные лекарства от малярии не помогли. Хан посоветовал ему сдать кровь для анализа на Эболу. Результат оказался положительным, и Алекса положили в относительно уединенное помещение в «Пристройке».
После того как Алекс слег, отчаяние Хана углубилось. Лихорадка Эбола, словно цунами, захлестнула Кенему, перелилась через нее и двинулась к Фритауну, столице страны. Хан снова зашел в кабинет Симбири и опустился на «тревожный стул».
— Симбири, я хочу попросить правительство, чтобы наш район закрыли на карантин.
Она подумала, что он выглядит немыслимо усталым.
— Народ разбегается кто куда и разносит Эболу по всей стране, — продолжал он.
— Доктор Хан, я то и дело звоню в правительство. — В правительстве не желали ее слушать, и даже давно обещанные $3,5 за работу в особо опасных условиях еще ни разу не поступили. — Я просто не знаю, что делать, — сказала она Хану.
Посидела на том же стуле в кабинете Симбири Джеллох и Тетушка:
— Симбири, я плохо себя чувствую. Все тело ломит.
— Тетушка Мбалу, вам нужно отдохнуть, — сказала Симбири. — Вы устали. Вы потеряли мужа. Вы просто обязаны заставить себя отдохнуть.
— Что мне делать? Люди умирают.
— Тетушка Мбалу! Вам просто необходимо отдохнуть!
Тетушка побрела вверх по склону холма к отделению Эболы.
Джозеф Фейр, тот самый ученый, который поначалу собирался вместе с Лизой Хенсли организовывать лабораторию по анализу крови для Хумарра Хана, в это время обретался во Фритауне в качестве советника министерства здравоохранения Сьерра-Леоне. Фейр не на шутку тревожился о Хане и решил съездить в Кенему и своими глазами посмотреть, чем можно ему помочь.
Фейр познакомился с Хумарром Ханом в 2006 г., когда приехал в Кенему в качестве аспиранта для сбора материалов для диссертации. Ему отвели комнату в Католическом пастырском центре на окраине города. По приезде он почувствовал себя плохо и слег с высокой температурой, кишечным кровотечением и кровавой рвотой. Он также лишился голоса и мог лишь чуть слышно шептать. Фейр, истовый католик, попросил священника Центра об исповеди и последнем причастии. Но тот предпочел позвонить Хумарру Хану.
Вскоре Фейр увидел, как перед окном его комнаты остановился белый мерседес с колпаками, имитирующими спицы, и из машины вышел Хан. Белая бейсболка придавала ему спортивный вид. Он вошел в комнату и осмотрел Фейра. «Вы непременно поправитесь», — бодро заявил Хан. Потом он вышел на минутку из комнаты, забыв закрыть за собою дверь. Фейр услышал, как Хан сказал кому-то: «Этот парень умирает! Моей репутации совершенно не нужен мертвый иностранец!»
После этого Хан вернулся в комнату Фейра и принялся ставить капельницу с антибиотиками.
«Думаю, что я умираю, — прошептал Фейр. — Мне нужно исповедаться. Вы согласитесь принять мою исповедь?»
Хан, продолжая возиться с трубкой, согласился. Фейр рассказал Хану о каких-то своих постыдных деяниях, а тот отпустил ему грехи — сказал: «Бог простит». Фейр пожаловался также, что у него нет завещания. Хан добыл для него лист бумаги и авторучку. Фейр написал несколько строк. Не имея мирского имущества, он завещал свое тело науке и попросил, чтобы на тот случай, если он умрет от чего-то интересного, его труп вскрыл вирусолог в спецкостюме в «горячей» зоне 4-го уровня. Хан заверил это завещание как свидетель. Однако очень скоро антибиотики оказали благотворное действие. Фейр совершенно выздоровел. Врач и больной стали близкими друзьями и не раз выпивали вместе. Фейр узнал, что Хан глубоко верующий человек, хотя и редко говорил об этом вслух.
Поездка из Фритауна в Кенему продолжалась пять часов, и в конце концов Джозеф Фейр остановил машину около отделения Эболы и отправился искать Хана. Хлестал ливень, а он все никак не мог найти друга. В конце концов Фейр подошел к пластмассовому окну «Палатки» и увидел, что Хан работал внутри. В это время в «Палатке» лежало уже 40 больных Эболой. «Доктор Хан, одетый в спецкостюм, работал внутри, и ему помогал лишь кто-то один, тоже в СИЗ, — вспоминал Фейр. — Пол покрывали кровь, фекалии, рвота и урина». У него не было возможности поговорить с Ханом.
Тогда Джозеф Фейр отправился искать Тетушку, с которой был коротко знаком. Он отыскал ее в вестибюле отделения Эболы; они обнялись. Фейр обошел небольшой корпус снаружи. Позади, у черного хода, он обнаружил 20 мертвых тел, лежащих под проливным дождем. Они не только не были упакованы в спецмешки, но даже не прикрыты, и дождь омывал их. Все эти люди умерли в отделении. Дверь черного хода была открыта, и больные со своих коек могли видеть трупы.
Фейр спросил Тетушку, что происходит. «В госпитале кончились мешки для трупов, — объяснила она. — И мешков нет по всей стране». Фейр пообещал раздобыть для нее мешки. Вернувшись во Фритаун, он организовал доставку из Женевы 200 мешков в распоряжение Хумарра Хана и Мбалу Фонни.
Двумя днями позднее, поздним утром, Симбири Джеллох сидела за столом в своем кабинете и пыталась решить, что ей делать дальше. Она думала, не стоит ли ей оставить работу. Люди разбегались, бросали больницу. Мать названивала ей и уговаривала покинуть Кенему и ехать к ней во Фритаун. Она очень боялась, что дочка подхватит Эболу, но настаивала, чтобы Симбири и в этом случае ехала во Фритаун, и она, мать, будет за нею ухаживать. Приезжай во Фритаун, даже если обратишься в камень, говорила ей мать словами старинной пословицы.
Хумарр Хан вошел в ее кабинет и опустился на «тревожный стул». Правительство Сьерра-Леоне только что объявило его национальным героем за борьбу против Эболы во имя своего народа. Хан, похоже, не слишком радовался признанию своих заслуг; он сказал Симбири, что вирус полностью вышел из-под контроля. Волна Эболы прорвала заслон в Кенеме и движется на Фритаун, столицу страны. И снова Хан заговорил о карантине.