— Она делает это безостановочно, — уточняет Саласар из-за спины Ларедо.
— Она почти единственная, кто у нас остается, чтобы вскрыть живьем. — Гарригес заглядывает Ларедо в глаза. — Но, откровенно говоря…
— Сделайте это. Сделайте все, что должны сделать. А потом устраните ее.
— Я знаю, но мой опыт подсказывает, что мы вряд ли что-то найдем. Нет никаких признаков заражения или интоксикации. Мы отбросили все возможности, кроме вируса. Ждем результатов очередной партии анализов на антиген, однако все предыдущие посевы дали отрицательный результат…
Они подходят к последней кабине. Вокруг нее больше всего народу. Две женщины в защитных костюмах изучают и фиксируют показания приборов. На носилках лежит мужчина, точно так же привязанный и обмотанный проводами. Разница в том, что мужчина делает все возможное, чтобы вытянуть шею, и энергично мотает головой. Его волосатое пузо трясется, но в остальном Ларедо не замечает в его теле и его поведении никаких отклонений — помимо страха. Мужчину окружают трое в скафандрах. Они, кажется, разговаривают, но снаружи ничего не слышно.
— Разумеется, без вашего разрешения мы его не трогали, — сообщает Гарригес.
Саласар и Гарригес смотрят на Ларедо. Две женщины — тоже.
— Как он себя чувствует?
— Стабильно, — отвечает одна из них, рыжая и веснушчатая. — Он очень напуган.
Ларедо не отводит взгляда от мужчины на носилках. Тот тоже его заметил через прозрачную стенку. Они недолго, но пристально изучают друг друга. У Ларедо возникает желание продать ему автомобиль. Продать автомобили Гарригесу и всем, кто здесь есть. Но жизнь привела его сюда, в эту точку, и теперь он стоит перед этим человеком.
— Попросите вашу команду выйти, — говорит Ларедо. — Я войду.
Душевая затуманена паром, жарой и запахом человеческих тел. Сейчас струи бьют в двух кабинках. Огромный и голый Лопе держит в одной руке полотенце, в другой мобильник, он с кем-то яростно пререкается. Де Сото знает, что Лопе говорит со своей бывшей — итальянкой, которую он ненавидит, — по поводу двух своих детей.
— Джио, дуреха, я тебе говорю: увози их!.. Хотя бы даже в дом к моей матери! Нет, Джио, я приехать не могу!.. — Мощный рев удаляется в направлении раздевалок. Лягушатник Оливер продолжает расхаживать по душевой, потягивая холодный «Спрайт». Мавр снова подставляет жилистое тело под душ.
«Теперь пора», — принимает решение Де Сото и делает знак Оливеру; тот кивает в ответ.
Мокрые голые мужчины с двух сторон подходят к кабинке, в которой плещется Бюст. Де Сото рывком распахивает дверцу. Девушка стоит под струей с открытым ртом, мускулистая рука упирается в стенку, кожа блестит. На теле у нее — только латунная бляха. Ее фигура — живое подвижное пособие, подтверждающее, что развитая мускулатура не помеха стройности форм.
— Подруга, надо поговорить. — Де Сото пялится на нее с задорным вожделением. Бюст плюется в мужчин струей воды. — Смотри куда метишься, ты, шалава…
— Как плохо она обращается с теми, кто предлагает ей дружбу, — замечает Оливер, прислонившись к двери и комкая в руках пластиковую бутылку.
— Что надо? — Бюст поворачивается к охальникам спиной и ерошит короткие черные волосы. С этого ракурса ее можно принять за юного культуриста. На лопатке у нее татуировка: лучистое солнце. Но спереди ее никто не примет за парня — по причине и милости самых округлых и красивых сисек, какие Де Сото когда-нибудь видел у своих коллег.
— Купить тебя, — отвечает Де Сото.
— Купить меня. — Бюст смотрит на них через плечо. Оливер посмеивается. — Мудилы.
— Ну что за грубиянка. — Оливер тянет руку, как будто хочет ущипнуть ее за задок, но даже не прикасается к телу. Он не настолько пьян, чтобы лапать эту женщину.
— И как плохо о нас думает, видал? — добавляет Де Сото. — Мы желаем поговорить с тобой о деле.
Из дверей раздевалки доносится рык Лопе: «Нет, совсем не поэтому! Конечно, они мне дороги! Они ведь и мои дети! Вытащи их из города!» Де Сото бросает взгляд на закрытую кабинку Мавра: душ все еще работает.
— Мы тут обсудили наше положение, — говорит Де Сото.
И говорит такими голосом, что Бюст становится серьезной и выключает душ. Трясет головой и зачесывает волосы назад, пока они не начинают облегать ее череп, как черная блестящая шапочка из неопрена.
— Вначале-то мы все думали, что у начальника есть план, а у него — баранка. — Толстые пальцы Де Сото рисуют в воздухе круг. — Вот так, красотуля. Баранка. Ну а там, в Мадриде… Фараоны вмиг подхватили заразу… Все идет кувырком. Все.
— Полотенце. — Бюст стоит перед ними подбоченясь, по телу стекают струйки.
— А если нет? — усмехается Оливер.
— А если нет… — Бюст как будто взвешивает возможности. — У меня есть варианты.
Оливер смеется, но Де Сото уже кидает ей махровое полотенце. На какое-то время Бюст превращается в привидение, которое извивается под пушистой белой тканью.
— В итоге? — доносится из-под полотенца. Голос и сейчас девчачий, задорный, и для Де Сото он звучит сексуально.
— Мы хотим знать, можем ли на тебя рассчитывать. «В случае, если», — уточняет он.
— Рассчитывать на меня, — повторяет она. Эмма Бюст привыкла говорить мало и в основном пользоваться чужими словами. Ее товарищи считают такое эхо особой формой осторожности; может быть, с помощью этих крошек хлеба она приманивает собеседников, чтобы они вышли из чащи и проявили свои намерения.
— Ну да, — подтверждает Де Сото. — Если… нам придется решать… самим за себя.
— Самим за себя.
— Мы с тобой откровенны. — Де Сото замолкает и ждет; наконец Бюст высовывает голову из-под полотенца. — Мы уже поговорили с Лопе, его ответ нас не удивил: он намерен слушаться старичка до конца.
— Упрямец, ты же его знаешь, — добавляет Оливер.
— Мавр обещал подумать. Так что мы хотим знать, на чьей стороне ты.
— «В случае, если», — уточняет Оливер.
— Да, «в случае, если».
Бюст и Де Сото смотрят друг другу в глаза.
Они пару раз переспали, ему понравилось, и ему кажется, что и ей тоже понравилось. Де Сото был бы рад ее согласию, но готов и к отказу. С ней никогда не знаешь наверняка. Становится тихо, слышен только спор, который Лопе ведет с самим собой и со своей бывшей. Бюст вытирает промежность.
— Рассчитывайте на меня.
— Меня зовут Эдуардо Серра́н Гомеха! — изрекает мужчина, как будто это философская истина. — Мне пятьдесят лет, двадцать лет работаю звукооператором… Национальное радио Испании, Международное радио, а потом «Твоя музыка FM». И повторяю вам: я пытался выйти из туалета и не мог. Пытался выйти из туалета и не мог! У меня не получалось открыть дверь!
В защитном шлеме (способном защитить от чего угодно, но внутри его — сущий ад) Ларедо слышит собственное дыхание; мужчина на носилках, когда говорит, выше задирает голову. За головой тянутся присоски проводов, которыми, как ценниками в магазине, облеплен его череп. Провода отходят и от выбритых кружков на его груди, и из толстенького члена, торчащего между двух ремней. Мужчина нервничает (кто бы не занервничал на его месте) и смотрит попеременно то на Ларедо, то на рыжую медсестру, вошедшую вместе с ним, — на двух инопланетян, стоящих перед похищенным землянином.
— Эдуардо. — Ларедо говорит громче обычного, хотя в его гибком скафандре это совсем не обязательно. — Вы это уже говорили. Расскажите мне, что вы еще помните… Последнее, что вы помните…
— Последнее, что я помню, последнее, что я помню… Мать вашу, так я же об этом и говорю! Я хотел открыть дверь туалета и не мог. Задвижка или что там еще… Не мог. Я звукооператор, я работал на эфире и вышел отлить. Меня зовут Эдуардо Серран Гомеха, спросите Мари Фе и Пако, они были в студии. И Кармен, и Бернардо. Где они? Вы с ними говорили?
На лбу у Эдуардо уродливая шишка с разорванной кожей посередине. Ларедо помнит, что Бюст, которая нашла его в туалете станции «Твоя музыка FM», единственного выжившего, впоследствии маркированного как Случай-Э, рассказала, что он бился головой о дверь кабинки. Для его перемещения понадобилось четверо мужчин из группы биозащиты, а Гомеха продолжал мотать головой и дергать руками, как будто все его предназначение, весь смысл его жизни сводился к тому, чтобы шагать, продвигаться, стремиться в какую-то точку. «Пиноккио-2. Возвращение», — шутит про себя Ларедо.
— Эдуардо, кто такие Мари Фе и Пако? — спрашивает он, хотя и догадывается, что это два из четырех бесформенных трупов, которые его команда обнаружила на радиостанции.
— Как это кто… — Звукооператор мотает головой, чуть не плача. — Этот тип еще спрашивает, кто они такие!.. Мари Фе Торрихос и Пако Осса! Они были в студии, готовились читать новости. Спросите их!..
— Хорошо. Эдуардо, все уже позади, все уже позади, — говорит Ларедо, слышит самого себя внутри пластиковой брони, но думает он о другом: «Этому удалось выжить. Почему?»
— Все уже позади? Что за лажа! Хрен вам, а не позади! Полюбуйтесь на меня! Гляньте, я же привязан! А там, за этими стекляшками… — Эдуардо снова задирает голову и косится на соседние кабинки. Голос у него дрожит, из глаз льются слезы. — Там же дети. Я знаю, я видел, и эта сеньора тоже видела. Так что не надо мне заливать! Дети!.. Несчастные создания. Они там… чуть подальше… Вы знаете, что сделали с этими детьми? Я все видел! Знаете, что они сделали, мать их за ногу? Я на них заявлю! Я сообщу по радио!
Ларедо отводит взгляд. «Он выжил, потому что был заперт в туалете, когда случилось то, что случилось. И хотя на него тоже накатило, он ни на кого не напал, поскольку рядом с ним было не на кого нападать…»
Медсестра проверяет экраны приборов и поправляет капельницу своими толстыми серебристыми пальцами. За пластиковым окном Гарригес и Саласар не спускают с них глаз, словно в ожидании судьбоносного решения. Это действительно так, и пока мужчина на носилках безутешно рыдает, Ларедо слышит в наушниках голос Гарригеса:
— Нужно решить, оставлять ли его в живых. А если нет, то зачем и для чего. Биопсия, возможно, что-то покажет, но если нам не достанутся все его потроха, мы так и не узнаем, что с ним произошло. Спонтанная ремиссия? Иммунитет? Временное улучшение? Послушайте, Хоакин, если позволите так к вам обращаться: если это энцефалит, то я, черт подери, за всю свою жизнь не видел настоящего энцефалита… Может быть, это мерцающее сознание?