ком медицинском учреждении, господин министр! Чем это можно объяснить?
— Но… О какой больнице вы говорите?
Ларедо понимает, что министр перестал его слушать. Или, быть может, он и раньше не слушал. Министр утомлен, встревожен и, наверное, искренне не понимает, о чем идет речь. Но именно тревога заставляет Ларедо упорно искать детали.
Неприятные детали.
— О психиатрической лечебнице, где лежал Карлос Мандель. — Ларедо не унимается. — Данные о ней зашифрованы, господин министр. С таким я никогда не сталкивался. Даже схемы ядерных шахт и лабораторий биологического оружия для меня не закрыты: у меня широкий clearance[8]. Но сейчас речь идет всего-навсего о частной психиатрической лечебнице.
— И что? К чему вы клоните?
Министр подносит руку к уху. За его креслом, перекрывая ребенка, который прыгает и пялится в камеру, возникает секретарша Агирре, она наклоняется к министру, чтобы получить какие-то указания. Возможно, такие: «Фернанда, прервите связь с этим долбаным Ларедо и выкиньте ноутбук в иллюминатор». Ларедо вцепляется в свой компьютер, как будто это шея министра.
— Господин министр, клиника, где лежал Мандель — тот профессор, который предупредил о сегодняшних делах всех… своих друзей, — она засекречена! Даже у меня нет доступа! Вы что, не понимаете? Проверьте сами! Кто-то нас обманывает! Может быть, налгали даже господину президенту!
— Не кричите, — осаживает его министр. Секретарша Агирре исчезает из кадра, оставляя мужчин разбираться в ковбойском поединке.
— Ларедо, разговор окончен. — На экране возникает половина лица Агирре.
— Пожалуйста, подождите! — Ларедо решает прибегнуть к мольбам. — Сеньор Агирре, еще секундочку! Пожалуйста, я должен сказать господину министру что-то еще!
— Оставьте, — командует министр. — Говорите, Ларедо. Коротко и только об одном.
У Ларедо возникает желание обернуться. Де Сото и Мавр как будто поглощены слежением за объектом, Оливер смотрит на пол между раздвинутых ног, Лопе дремлет, но Бюст, не скрываясь, наблюдает за ним. Нахмурившись, склонившись вперед, переплетя пальцы рук, наемница давит на Ларедо неподвижным взглядом.
— Говорите, Ларедо, — торопит министр.
— Сейчас-сейчас, господин министр.
Ларедо отстегивает ремень безопасности и отходит в хвост вертолета с телефоном и компьютером, пошатываясь в темноте. Идти здесь, в общем-то, некуда, но он устраивается на дополнительном сиденье, лицом к Бюст, на достаточном расстоянии, чтобы знать, что она его не услышит, если говорить полушепотом.
Несмотря на все это, он чувствует себя жалким и смешным.
— Господин министр… Только одно: вам хорошо известно, что я остаюсь здесь, во имя всех испанцев, вместе с моими… товарищами…
— Я знаю, Ларедо, и поверьте…
— Но моя семья, — перебивает Ларедо, — моя жена и мои дети, господин министр… Они остаются в Брюсселе. — Он видит, как напрягается лицо его собеседника. — Пожалуйста, я только прошу, чтобы за ними кого-нибудь прислали. Где бы ни находилось ваше meeting point, куда бы вы ни направлялись, господин министр, пожалуйста… пошлите кого-нибудь…
— Вы должны понимать, что мы соблюдаем максимальную осторожность…
— Да, господин министр, я понимаю… Клянусь вам, об этом никто не узнает…
— Я посмотрю, что тут можно сделать, — вздыхает политик, ощутимо успокоившись, — видимо, потому, что их диалог перешел на знакомую территорию льгот, привилегий и милостей, а в этой области всякий политик начинает разбираться задолго до того, как получает свое первое назначение. — Однако, не стану скрывать, дело представляется мне сложным… Прямо сейчас уже… почти одиннадцать…
— Да, господин министр. — Ларедо ждет.
— Приблизительно через час мы уже не сможем ничего сделать.
— Почему?
Министр наклоняется к экрану. Черты его деформируются, нос и губы разбухают, глаза и подбородок отступают на задний план.
— Из-за «Лимита Б».
— Из-за чего?
— «Лимит Б». Нам сообщили, что после него ничего уже не изменить.
— Что такое «Лимит Б»?
Молчание, завладевшее министром, такое же плотное, как на похоронах вокруг оратора, позабывшего список заслуг покойного. Политик снова откидывается на сиденье, и Ларедо видит за его спиной голову мальчика, который прыгает, как молодой дельфинчик в ожидании сардин.
— После этого мы потеряем свободу передвижения, — сообщает министр. — Позже, да, появится возможность реорганизации, но придется подождать, пока… пока не пройдет «Лимит Б».
Изображение размывается перед глазами Ларедо. Наверное, он плачет, поскольку внезапный приступ близорукости с ним произойти не мог. Ларедо задается идиотским вопросом: сколько лет мальчику, сидящему в четырех рядах позади от министра. Мальчик похож на его собственного сына.
— Если у нас получится, мы экстренно эвакуируем вашу семью сегодня же ночью… — добавляет министр успокаивающим тоном, — но не могу гарантировать, что мы успеем до этого срока. Все будет ауууммм.
Последнее слово Ларедо не может разобрать. Оно прозвучало похожим на вздох, на зевок, на стон во время неяркого оргазма. Четырьмя рядами дальше снова выпрыгивает мальчик: по губам у него стекает кровь, в зубах какие-то ошметки. Ларедо еще успевает увидеть руку мужчины (возможно, отца мальчика), которая когтями охватывает детское лицо. Ребенка больше не видно, зато видно, как остальные пассажиры вскакивают с мест, чтобы наброситься на своих спутников. На ближнем плане пальцы Агирре вонзаются в лицо министра, погружаются в глазницы — а руки министра, трясущиеся как на пружинах, тем временем терзают Агирре и его помощника. Когда от сильного тычка министр отлетает назад, рука Агирре вытягивает его зрительные нервы, а помощник (Ларедо только сейчас получает возможность его рассмотреть: это молодой человек атлетического сложения) выгибает министру шею и тянет за волосы, чтобы поцеловать в рот, а потом одним резким рывком обнажает весь язык министра: живой, свежий, извивающийся, брызжущий кровью, пойманный в капкан крепких челюстей. Создается впечатление — по крайней мере, у Ларедо, — что этот язык заряжен примирительными словами и обещаниями, как пистолет — пулями. Так оно или не так, но мышечный орган министра исчезает из поля зрения, а лицо его с тремя язвами из плоти и крови мотается из стороны в сторону, как у куклы-болванчика. Ярость схватки отображается не во всей полноте из-за перебоев в трансляции, некачественной картинки на компьютере, потеков крови, заливающих камеру, и полнейшей тишины, в которой происходит битва, — не считая шума от ударов, разрывов и разломов и шелеста снимаемой одежды. Чей-то зад, уже почти полностью оголенный (может быть, это стюардесса?), валится на экран, словно камень с вершины, затмевая изображение.
И в этот момент Бюст выхватывает у Ларедо ноутбук; начальник не оказывает ей никакого сопротивления. Вскоре он с трудом возвращается, присоединяется к своей команде и продолжает просмотр.
Реалити-шоу ужасов. Лица Де Сото, Лопе, Мавра, Оливера и Бюст, а теперь еще и Ларедо, а вскоре и второго пилота со всех сторон окружают ноутбук, который держит Бюст, — как дети вокруг ночного костра, слушающие страшные истории.
Никто не произносит ни слова, пока длится это представление с размытыми бешеными зверями, яростно пожирающими друг друга. Римский цирк на высоте четырнадцати тысяч метров. Программа очень короткая, но кажется бесконечной. Внезапное землетрясение превращает картину в пыль, на ее месте появляется сообщение: «Соединение прервано».
«Где упадет этот самолет?» Ларедо всей душой желает, чтобы он свалился на Брюссель, ровнехонько на крышу его дома.
Лучше так, — говорит он себе, — чем раньше, тем лучше.
Такова логика продавца автомобилей: из двух плохих предложений следует предпочесть менее плохое.
Команда рассаживается по местам. Вертолет летит сквозь ночь. Снаружи опять идет дождь.
— Нужно что-то делать, начальник, — говорит Де Сото, все еще держа на коленях открытый ноутбук.
— Предложения принимаются, — объявляет Ларедо.
13. Движения
Фатима Кройер, несмотря на юный возраст, успела испытать почти все. Глаза у нее темные, запавшие, а голос — как вязкий сироп. «Но такого с ней еще не бывало», — думает Кармела. Ни с Фатимой, ни с кем из них. Перед лицом этого Фатима и Кармела, такие непохожие между собой, абсолютно равны. Сейчас Фатима еще раз пересказывает свою историю: да, у нее были шуры-муры с Карлосом Манделем, да, она видела его и потом, но только когда он приезжал к Логану и к Стае. Нет, она не чувствует вины за то, что тусовалась со Стаей и принимала наркотики. Она фотограф, работала на несколько журналов, а когда этот рынок обвалился, она лишилась и работы, и здоровья. Два дня назад в дом ее сестры ворвались санитары и увезли ее в «Лас-Харильяс».
— Нико, хочешь верь — хочешь не верь, — монотонно талдычит Фатима, сидя на заднем сиденье «вольво», объезжающего стороной Трес-Кантос. Небо покрыто темной пеленой. — Они пришли к моей сестре и силой притащили меня в клинику…
— Фатима, ты совсем не переменилась за последние годы. — Нико качает головой. — Сколько я тебя знаю, ты всегда брешешь больше, чем говоришь. Никому на свете нет дела, каким говном ты себя травишь. Никто не явится за тобой, чтобы отправить на лечение, если его не вызвали заранее. Это твоя сестра им позвонила?
— Клянусь, что нет, че. Вот те крест. Здоровьем матери клянусь.
— А мне нет дела до твоей матери и твоих клятв. — Нико сбрасывает скорость на подъезде к Кольменару. — Я не дам тебе спать, пока не расскажешь мне всю правду.
— Послушай-ка, — примирительно говорит Серхи, сидящий позади Кармелы, — ты вроде как перегибаешь. Перегибаешь палку, это я тебе говорю.
— А ты заткнись, — обрывает его Нико.
— Так, ты обращаешься к военнослужащему. Ты кто? Сержант?
— Художник.
Серхи сбит с толку.
— Художник-мазила?