— Не «нам». Тебе не нужно идти, приятель. Никому не нужно. Io один.
— Я и тебя имею в виду. — Художник переводит взгляд на Кармелу, ему нужен повод, чтобы чем-нибудь отвлечь итальянца. — Кармела, как там Фатима?
— Все в порядке, удар оказался несильный. Как… Как он умер? — Девушка косится на рубашку Дино.
Сначала ей никто не отвечает. Потом раздается скрипучий голос итальянца, не отрывающего глаз от тела под рубашкой. Покрасневшие глаза — признак собственника, уверенного, что некоторые смерти могут принадлежать только ему одному.
— Не знаю, профессор… Он хотел покусать эти… эти пчелиные трубы… Если будете глядеть, пожалуйста, не трогайте, — добавляет он почти угрожающе, когда Кармела наклоняется и приподнимает край клетчатой рубашки.
— Я не буду трогать, Дино, клянусь.
Нико и Дино одновременно отворачиваются, когда Кармела заглядывает под ткань.
— Кошмар, — шепчет Борха, склонившийся рядом с ней.
С Кармелой происходит то же, что бывало и прежде, когда она, как зоолог, изучала подопытных или больных животных. Она чувствует боль, у нее даже увлажнились глаза, но эмоции не затрагивают ее мозга. Скорбь дает о себе знать слезами и комом в горле, однако способность к научному мышлению остается. «Он, вероятно, укусил одну из пчелиных лент. Сколько их проникло в пасть?.. Трудно сказать. По опухлости горла можно предположить, что сотни… За один-единственный укус? Нет…»
— Они изрешетили его своими жалами, — определяет Борха.
— Нет. — Кармела утирает слезы. — Нет, я так не считаю. Они искали выход.
— Что?
— Мич открыл пасть, и пчелы интерпретировали ее как отверстие для выхода. Как люк. И сразу же внедрились. Мич, естественно, отвечал им укусами, но чем больше он кусался, тем больше пчел проникало в отверстие, давление было колоссальное. Посмотри: пчелы, которых он проглотил, раздули ему живот. А погиб Мич оттого, что пчелы просто заблокировали его трахею.
Борха кривится от отвращения.
— Признаю, твоя теория корректна. Но у него… голова в крови…
— Мощь пчелиной струи отбросила его на стену. — Кармела указывает на красное пятно.
— А это что — ларингит? — Борха исследует раздутую шею овчарки.
— Не думаю. Следовало бы пальпировать, но…
— Нет, — запрещает стоящий позади них Дино — отец, охраняющий тело мертвого сына.
— Хорошо, — тихо соглашается Кармела, но Борха выпрямляется с недовольным видом.
— Да брось ты, не майся дурью. Это же только собака.
Все происходит так быстро, что никто не успевает вмешаться.
— Stronzo[21], — шепчет великан, ухватив Борху за грудки.
— Какого хрена… С ума сошел?
— Дино! Оставь его! — рявкает Нико.
Кармела отмечает и неподдельный испуг Борхи, и бурлящую под страхом лаву унижения и ярости. В конце концов гигант его отпускает, но Борха делает вид, что вырвался сам. Он прожигает итальянца взглядом, но тот, уже позабыв о стычке, угрюмо склоняется над Мичем и снова накрывает его рубашкой.
— Я сделаю один. — Итальянец без видимых усилий поднимает мертвую овчарку. — Никто со мной не идет. Io один. Потом, может быть, сотру… этих… то, что на стекле…
— Ты один — хреновая идея, — встревает Нико. — Хочешь ты или нет, упрямая башка, я иду с тобой. Подожди, возьму только лопату и ружье…
Кармела видит спины двух мужчин, уже собравшихся, стоящих на пороге. Когда они решают, что снаружи им ничего не угрожает, они шагают за порог. Кармела идет за ними. Висящая возле двери карикатура с котом и кушеткой (и автошарж Дино) теперь смотрится как издевка. Ночь пронзительно холодна, но еще холоднее становится от того, что открывается их взорам.
— Кармела, не ходи, — просит Нико.
Девушка замирает на пороге. Вскоре к ней присоединяются и остальные. Даже страждущей Фатиме хочется удовлетворить нездоровое любопытство, свойственное всякому, кто выжил в катастрофе.
С порога виден край склона, где они оставили «вольво». Но сейчас машина не стоит на прежнем месте: ее перевернуло и сдвинуло напором человеческих тел. Некоторые так и застряли у кузова в переплетении ног, голов и плеч: они едва видны в свете фонаря художника. «Ни один человек не поднялся на крышу, никто не запрыгнул на капот, чтобы преодолеть эту преграду поверху, — отмечает Кармела. — Такое поведение было бы чересчур разумным: они просто давили вперед. Когда же они перестали нажимать? Когда обошли машину? — Этолог приходит к выводу, что с людьми произошло то же, что и с пчелами. — Первые погибли, раздавленные идущими следом, а потом, когда набралась критическая масса, люди начали обтекать препятствие, как вода. Какое же заболевание могло произвести такую трансформацию в столь различных нервных системах — у людей и у насекомых? Какой токсин, какая радиация смогли превратить их в единое существо с единой целью? Почему же мы до сих пор не затронуты вот этим, чем бы оно ни было? Возможно, это знал Мандель. Но у нас нет его выводов, даже если он их и сделал. А я слишком тупая, чтобы разобраться с файлами из „Лас-Харильяс“…»
— Вот черт. — Стоящий позади Борха выплескивает свой страх в крике. — Это сумасшедший дом!
— Не преувеличивай, — советует Серхи.
В ожидании ушедших Серхи вооружается веником и совком. Толстяк трудолюбиво подметает гостиную и прихожую, не оставляя за собой грязи. Темно-синий халат, больничная пижама — Кармеле он напоминает хозяина-чистюлю, по воскресеньям сметающего листья со своего крыльца.
— Серхи, ну хочешь — я подмету? — Фатима ходит за ним следом. — Я тоже могу.
— Почему? Потому что ты женщина? — Серхи продолжает трудиться, даже не оборачиваясь. — У нас, у мужчин, те же права и те же обязанности, что и у женщин. А ты — раненая.
— Да, вот это правда, — соглашается Фатима, но улыбается так, как будто это ложь.
— Вот же свалились нам на задницу эти психи, — бурчит сквозь зубы Борха.
— Это единственное место, которым я не псих, — поправляет Серхи, все так же не отрывая взгляда от веника. — О прочих частях тела ничего не скажу, но готов поспорить, что задница у меня в порядке.
— Я не тебя имел в виду. — Борха выглядывает в неповрежденное окно, из него видна дорога в лабораторию. — Я про этого гребаного итальянца. Мир разваливается на куски, а он, поглядите, устраивает похороны собаке! Совсем ополоумел.
— Я очень любил Мича, — тихо, но твердо говорит Серхи.
— Фатима, как ты себя чувствуешь? — спрашивает Кармела, увидев, как осторожно садится аргентинка.
— Чуть-чуть познабливает. А боль в спине — неимоверная… — Кармела замечает в руках у Фатимы конверт: она помнит, что там лежат ее стихи. — Но уже лучше, спасибо.
«Она разговаривает как будто под кайфом», — подмечает Кармела.
А Борха уже показывает на другое окно.
— Вы это видите?.. — бормочет он. — Это… это все еще там!
Да, это самое страшное, что Кармела видела в своей жизни. Это напоминает помятые маски после карнавала, которые сплющили и с усилием запихнули в слишком тесную коробку, так что теперь они торчат из щели. Однако жаловаться на это не имеет смысла, — сознает Кармела. Обычно Борха не ведет себя как идиот, но девушка понимает, что сейчас его голова затуманена унижением и страхом.
— Мы можем и прикрыть. — Серхи скидывает халат. — Обожаю украшения и перестановки. Свою комнату за последний год я переделывал четыре раза. Подержи-ка этот край, — просит он Борху. — Вот так, внатяжечку. Я заколочу гвоздик вот сюда…
Борха неохотно помогает, потом отходит в сторону.
Покончив с уборкой, Серхи садится за ноутбук. В эти мгновения можно представить, что все мирно и благополучно. Гостиная выглядит необычно: халат Серхи прикрывает страшное окно, все остальное — чистое и находится на привычных местах. Борха ставит на ножки перевернутые стулья; Серхи склоняется над экраном. Спустя какое-то время толстяк поднимает голову:
— Ой, гляньте сюда.
Все собираются вокруг Серхи; Фатима волочит за собой стул.
Кармела видит белый фон и буквы шрифта Courier. Проще некуда. Фразы добавляются снизу вверх, как будто разматывается лист бумаги.
— Как в «Твиттере», — говорит Серхи.
Сообщения на разных языках, есть даже никому не понятные записи: арабские, китайские, японские. Кармела переводит то, что написано по-английски.
«Москва: не отвечает».
«Я один, есть еще кто-то в Гилфорде, Великобритания?»
«Новая страница правительства в Вашингтоне newusadc.gov не отвечает».
«Ищу сына: Людвиг Амброзиус Хенце. Если есть сведения…»
«Взрыв на космической станции. Сообщение подтверждено houstonnews…»
«В Мельбурне, Австралия, никого со времени последней волны».
«Кто есть в Санта-Монике?»
— Этот сайт настроен на отправку сообщений в реальном времени, — объясняет Борха пересохшим ртом. — Слушай, напиши тоже что-нибудь? Я говорю, сообщи о нашем положении…
— Да, я как раз и собирался. Фати, почему ты плачешь? Не плачь.
— Там… все умерли… — всхлипывает поэтесса. — Серхи, пойми… Вообще все.
Кармела думает, что это еще слабо сказано. «Умерло все: не только друзья, семья, знакомые — умерли еще и правила, нормы, причины, следствия. Это не просто конец света. Это конец законов природы».
Серхи — единственный, кто не присоединяется к всеобщему трауру. Он гладит Фатиму по голове и рассказывает утешительную историю:
— Фати, когда ты плачешь, я вспоминаю рассказ своей бабушки. Один из наших предков плакал, когда умирал, и потом тоже продолжал плакать. Серьезно: он умер, но так и не унялся… Бабушка говорила, они утирали мертвецу сопли, потому что из носа у него так и текло. И когда его хоронили, из гроба тоже доносился плач. Священник отказывался хоронить такого покойника, и тогда вся семья принялась молиться во весь голос, чтобы заглушить замогильные всхлипы. Даже священник под конец разорался: «Покойся с ми-и-и-и-иром!» Клянусь тебе. «Покойся с ми-и-и-и-и-ром!» Плач Фатимы, как на санках, скатывается в дурацкий хохот: