— С тобой приключился… что-то с тобой приключилось. Я спал и не заметил, как ты встала, и как пижаму скинула — тоже не заметил. Ты поднялась на второй этаж — неужели не помнишь?
Фатима помнит только, как рассматривала фотокамеры — это ведь ее страсть. Девушка мотает головой.
— Ты все время что-то крутила в руках, — объясняет Серхи. — Мне было нелегко тебя удержать, но в конце концов я тебя усыпил, пришлось немного перекрыть тебе дыхание. Это опасно, но у меня большой опыт. Я так делал с моим братишкой.
Серхи рассказывает дальше: даже во сне она не переставала шевелить пальцами. Ему пришлось использовать всю свою силу, чтобы Фатима еще больше себя не изувечила. Когда девушка перестала дергаться, Серхи ее осторожно поднял и перенес вниз.
— Где… мы?
— Я принес тебя в лабораторию. Наверху было слишком холодно. Сейчас утро.
Фотограф оглядывается по сторонам. Тусклый свет проникает через окно у нее за спиной, она различает столы и клетки с крысами у дальней стены. Все клетки перепачканы красным.
— Их тоже зацепило, — печально сообщает Серхи в ответ на немой вопрос Фатимы. — Они грызли металлические поилки, царапали стекла… Они живы, но лучше тебе на них не смотреть. Впрочем, это хорошая новость: значит, накрыло всю обсерваторию, но Кармела и Борха не пострадали. Кармела дрыхнет в гостиной. А Борха, кажется, недавно поднялся, но ходит он как шальной.
— Получается, ЛСД и правда защищает.
— Да, Кармела оказалась права. Галлюцинации помогают.
— А почему тогда на меня не повлияло?
— Я не знаю. Может, все дело в так называемой толерантности… Я всосал всю эту премудрость, когда меня в первый раз отправили на лечение… Когда принимаешь много, ты уже перестаешь замечать… Но это не значит, что в следующий раз у тебя все пройдет точно так же… ну ладно, брось уже глядеть на свои руки — это просто раны, попозже я тебя перебинтую… Не плачь, Фати, все хорошо, поверь!.. Ты со мной, и все хорошо!
Фатима опять смотрит на свои пальцы, точно убийца, раскаивающийся в содеянном. А потом переводит взгляд на его пижаму:
— Ты тоже в крови!
— Ты перепачкала меня своими пальчиками, но пижама из хлопка, ее можно отстирать, я уже так делал. Холодная вода, горячая вода. — Серхи улыбается, но Фатима уже успела задрать край рубашки и видит на животе у толстяка красные полосы.
— Серхи!.. Это я тебя поцарапала?
— Да ладно, ерунда. Ты много двигала руками. Я буду тебя защищать, Фати… Не плачь…
— Серхи, что мне делать? — выкрикивает она из последних сил, роняя на толстяка израненные руки. — Что нам делать?
Серхи размышляет, он воспринял ее вопросы всерьез.
— Ну вот что… Почему бы тебе не прочитать мне какое-нибудь стихотворение? Ты ведь обещала.
Аргентинка его не слушает. Она прижимается к его большому лоснящемуся телу. В голове у Фатимы идей не много, зато ей всегда просто дается выбор. Ее сестра (бог знает, где она теперь) часто говорила: «Фатима себе жизнь не затрудняет». А если жизнь затрудняется, Фатима ее бросает. С этим для нее все ясно.
— Серхи, у меня к тебе просьба. В этом ящике лежит баночка. Черного цвета.
Серхи тотчас вскакивает с места — здоровенный исполнительный лакей.
— Да, она правда здесь. Но только, Фати… там внутри яд. Черепушка нарисована.
— Ну это понятно, че. — Девушка улыбается. — Я слышала, Кармела с Борхой про него говорили. Ну что, ты открыл? Что там внутри?
— Белые таблеточки.
— Будь другом, Серхи, дай мне одну.
Парень взвешивает ее просьбу. Чешет лоб, как будто Фатима попросила его поужинать не дома, а в итальянском ресторане. Планы на вечер изменились, вот и все.
— Ладно, — соглашается он наконец. — Но только если ты прочитаешь мне стих.
— Какое тебе дело до моих стихов? — Фатима улыбается.
— Такое, что я хочу услышать один из них. — Серхи, как всегда, абсолютно конкретен. — Неужели это так странно?
— Уговор, пухляк. Тогда садись рядом и передай мне одну… Что ты делаешь?
Серхи подносит таблетку ко рту.
— Я тоже выпью, — поясняет он. — Их там несколько.
— Серхи, тебе они ни к чему! — вопит Фатима. — Тебе повезло, ты и так сумасшедший!
— Я не сумасшедший, — уточняет Серхи, проглотив таблетку. — Я только слышу голоса.
— Идиот, никаких голосов нет.
— Ты просто не знаешь. А они скоро появятся.
— Не понимаю, о чем ты. А теперь дай одну мне. — Серхи беспрекословно выдает таблетку. Фатима ее сразу же глотает. Девушка и парень сидят на полу у стены, Серхи обнимает ее за плечи. — Почему это твои голоса скоро появятся, толстячок?
— Скоро в живых останемся только мы, сумасшедшие, — предрекает Серхи. — А когда останемся только мы, так сразу же и станем здравомыслящими.
— Почему?
— Потому что если вокруг только сумасшедшие, значит никто не сумасшедший — ты понимаешь? Безумие — это то, что происходит с малой частью в сравнении с остальными, разумными. А если многие — сумасшедшие, то получается, что безумие и есть здравомыслие. Поэтому, Фати, я и проглотил таблетку заодно с тобой. Быть сумасшедшим больше неприкольно.
— Неприкольно?.. Почему это?
— Потому что это случится со всеми, а так мне неинтересно.
Фатима смеется и прижимается к большому телу.
— Ну и дурак же ты, Серхи. Здоровенный, а дурак. А может быть, ты и гений — не знаю. Но я тебя люблю. — На глазах у нее слезы. Фатима утирает их ладонью.
— Ты серьезно? — спрашивает он, как будто Фатима изрекла какой-то философский постулат.
— Ну конечно, дурачок.
— Уфф, а я думал, ты любишь Логана… — Серхи рукавом вытирает пот. — Я ревную.
— Логан… Бедняга. — Фатима сдувает со лба прядь волос. — Он ребенок. Ты тоже ребенок, но толстый. — Веселье на ее лице гаснет. — Серхи, мы умрем.
— Это я знал с тех пор, как родился. Так, ты собиралась прочитать мне стих.
— Точно. И давай поскорее, потому что я не знаю, когда таблетка начнет действовать. Достанешь мои бумаги? — Поэтесса предъявляет свои израненные руки.
— Ну конечно. — Серхи роется в конверте. — Вот этот. Ты сможешь удержать сама?
— Давай.
Фатима помещает листок между окровавленных пальцев и читает стихотворение, написанное красными чернилами. Она читает красиво, с выражением, с напором. Слушая Фатиму, Серхи глядит в потолок, глаза помаргивают за толстыми стеклами очков.
Я долгая смерть цвета топаза,
Живое улыбчивое растение,
Каменная мамба с невесомой головой,
Глаза — как сгоревшие угольки,
Рот — как удар мачете,
Язык и клыки такие быстрые,
Что убивают еще до укуса.
Я серая волчица, я горлинка,
Я распятая чайка,
Океанические глаза льва,
Узкие антилопьи уши,
Я — язык хамелеона,
Стреляющий из его маски
С глазами разбитой игрушки.
Я — лемур, ползущий наверх,
Я шлем, поднятый муравьем
Под пепельным небом.
Я газель с лирой рогов,
Остроконечный носорог,
Безмысленный заяц, бегущий
От безмысленной хитрой лисицы.
Я зоркий рычащий шакал,
Собака, лающая сквозь ночь,
Напуганная, но не слишком,
Как и фермер, гладящий ее по холке,
Я бьющий крыльями сокол,
Орел, разрывающий воздух…
Я — скорпион на могиле.
Глаза у Серхи закрыты. Фатима читает еще немного, потом наступает тишина.
А вскоре раздаются крики.
31. Норт
Кармела просыпается на полу и рывком садится. Мир поворачивается на 180 градусов, а потом крутится каруселью. Когда карусель останавливается, Кармела открывает глаза и делает попытку встать.
Вокруг темно, но сквозь единственное оставшееся в гостиной окошко проникает тусклое свечение. Воздух пахнет рассветом и мертвой плотью.
В гостиной больше никого нет, только складки на простынях и матрасе — там, где лежали Борха, Фатима и Серхи.
Превозмогая боль, Кармела начинает вспоминать. У нее нет никакой возможности определить, был пик или нет, но если он все-таки произошел, тогда ЛСД нужно признать эффективной защитой — по крайней мере, на время. «Фактор затухания». Причины этолог не знает. Почему изменение индивидуального восприятия задерживает волны группового восприятия? Если отрешиться от поэтических метафор — якобы галлюцинации и бред выделяют человека из общей массы, — существует ли научное объяснение? Кармела этого не знает, ей даже неизвестно, долго ли будет длиться их исключительная ситуация, однако это единственное, что у них есть. Необходимо выйти из обсерватории и поискать в близлежащих поселках новые лекарства, которые оказывали бы сходный эффект. Это в их силах.
Нужно выйти наружу. Кармела должна предупредить остальных.
Девушка пытается вспомнить что-то определенное, но не может отличить реальность от грез. Видела ли она ползущую по полу Фатиму? Пил ли Борха водку, готовил ли Серхи кофе? И как бы то ни было, где они все теперь?
— Фати! Борха!
Ее обволакивает тишина.
Кармела, пошатываясь, поднимается на ноги. Под тонким свитером девушка обливается потом. Брюк нет: в какой-то момент она от них избавилась, но в ворохе одежды на полу их тоже нет. Девушка узнаёт рубашку Борхи и верх от больничной пижамы, — кажется, эту пижаму носила Фатима.
— Борха? Серхи? Фатима?
Кофеварка покоится в углу вместе с остатками кофе, а рядом стоит полная чашка.
Кармела смутно помнит, как Серхи предлагал ей кофе. Для нее это первый в жизни опыт с кислотой, голова кружится — может быть, из-за мерзостного запаха, распространившегося по всей обсерватории («это трупы», — вспоминает Кармела).
— Борха… Серхи… Нико… — зовет она, переступая (на ногах у нее только бежевые чулки) через предметы одежды и чьи-то вещи, раскиданные на полу: расческа, еще одна чашка, ее собственные туфли…
В прихожей Кармелу охватывает холод. Все три двери закрыты, но люк наверху откинут. Через него в маленькое помещение проникают слабые отблески рассвета.