– Старая, опять с работы убежала? – спросила Яга.
Старая сидела на табурете и шевелила ноздрями, словно за желтыми веками, прикрывающими ее глаза, сейчас крутилось дурное кино. Временами она откидывалась назад, и, казалось, только копчиком удерживалась на табурете. Мелко вздрогнув, Старая возвращалась. Произнеся «а-а-а», словно откликаясь на чей-то зов, она врезалась плоским животом в край стола.
– Старая! – позвала Яга.
– А-а-а? – та приоткрыла глаза.
– Опять с работы, спрашиваю, убежала?
– Не убегала я никуда, – неразборчиво произнесла Старая, отлепляя язык от неба и причмокивая. – Рабочий день закончился. Ве… чер уже.
– Да ладно, не гони, – встрепенулась Яга. – Салеева, в окно посмотри. В натуре уже вечер? Я только пришла, че, вечер уже?
– Ты вчера пришла, – сказал Миша.
– Иди ты… – выдохнула Яга.
– Время летит, – сказал Миша.
– В натуре летит, – подтвердила Старая, качнувшись на табуретке.
– Стой, вечер, – Яга встала, цепляясь за стену. – Стой, бля-а-а… Вечер…Яга вышла из подъезда. Пахло вечером. Вернее, как обычно в северных городах, в Екатеринбурге под вечер похолодало, с Уральских гор змеей приполз тонкий ветерок и, летая от куста к кусту, срывал запах уже проснувшихся соков и мотал их, как хотел, по дворам блочных многоэтажек. Яга запахнула на груди куртку. Она подалась вперед, согнутые в локтях руки отвела назад и, сделав рывок, побежала. В одном из окон четвертого этажа показалось плоское удлиненное лицо. Старая смотрела Яге в спину, на ее прыгающие лопатки, пока та не скрылась за углом соседнего дома. С другой стороны во двор въехала белая «Газель». Лицо Старой исчезло, тюлевая занавеска разлила по стеклу молочную муть.
Дверь хлястнула по одеялу, врываясь в коридор с таким злобным напором, словно брала разгон, чтобы, сорвавшись с петель, пронестись плашмя по комнате, пробить стену и облететь весь город, рухнув где-нибудь на окраине. Одеяло взметнулось, шипя и выгнувшись горбом. Шорох вздыбившихся шерстинок прошелся по коже людей, собравшихся в кухне. Черты Салеевой заострились, глаза сузились, но она быстро спрятала это новое лицо.
– Стоять на месте, не двигаться!
Анюта, отдернув иглу от ноги, бросила шприц на балкон.
– Лежать! Головой в пол!
Ваджик и Миша медленно сползли с дивана на пол. У Ваджика задрался коричневый свитер, показав нижнюю часть спины, поросшую длинными черными волосами. С правого бока краснел рубец. Миша слабо обхватил голову руками и медленно, без суеты вытянулся, втыкаясь пятками в диван.
В кухню ворвались двое в масках. Салеева стояла, расставив ноги. Не шевелилась.
– Встала, – омоновец, держа автомат двумя руками, ткнул дулом в сидевшую на табурете Старую.
Старая медленно повернулась. Посмотрела сквозь полуприкрытые веки на автомат. Дернула носом, будто принюхиваясь. Брезгливо приоткрыла рот и поднялась с табурета.
– Давай всех в комнату, – на кухню заглянул толстый мужчина в бежевой куртке. Широко расставленными глазами он быстро прошелся по Старой, Салеевой и скрылся.
– Пошли!
Войдя в комнату, Салеева вскользь взглянула на Мишу и Ваджика. Села в кресло и сделала недовольное лицо. Анюта, опустив глаза, ссутулившись, стояла у стены под медалью. Двое омоновцев встали по бокам дверного проема. Двое остались в коридоре. В комнате находились еще двое. Один – высокий, худой, в темно-синем спортивном костюме, другой – с видеокамерой, приставленной к глазу. Салеева зло посмотрела на них.
– Начальник, можно встать? – спросил Ваджик, приподняв голову.
– Лежи, – сказал толстый, заходя в комнату.
Ваджик послушно опустил голову.
– Как скажете, начальник, – сказал он, причмокивая и как будто целуя пол.
– Ровно стой, – толстый подошел к Анюте. – Давай сюда, – обернулся он на оператора.
– Не снимайте меня, – заныла Анюта, отворачиваясь от стеклянного глаза, смотрящего ей в лицо. – Меня родители если увидят, они меня убьют.
– В камеру смотри, в камеру, – толстый говорил мягко, как будто всех людей, собравшихся в этой квартире, он знал давно и хорошо, только не уважал.
– Я же говорю, – всплеснула руками Анюта, не трогаясь с места и вжимаясь щекой в пупырчатую цементную стену, – родители меня увидят!
– Птица, ты слышал? – толстый дернул головой в сторону кухни, откуда доносился шум выдвигаемых ящиков и шорох пакетов. – Она боится, что родители увидят!
– А мы им специально покажем! – донесся из кухни крик Птицы.
– Ой, да что такое, – Анюта затрясла головой задевая макушкой медаль.
– Медалька? Золотая? – Толстый протянул руку. Анюта шарахнулась. – Стой-стой-стой, – ласково проговорил он. Анюта вжала голову в плечи. Толстый дотронулся пальцем до ребра медали. – Не настоящая, – сказал он.
Черты Салеевой снова заострились.
– Ну давай, рассказывай, – сказал толстый, ставя между собой и Анютой оператора.
Камера лезла Анюте в лицо.
– Что рассказывать? – капризно и с плачем спросила она.
– Как звать тебя.
– Субурова Анна Евгеньевна.
– Анна Евгеньевна, кем вам приходится гражданка… – толстый сделал паузу и повернулся к двери. Оттуда шагнул омоновец и передал ему паспорт. – Гражданка Алена Леонидовна Салеева восемьдесят четвертого года рождения.
– Одноклассницей, – пискнула Анюта, бросив взгляд в камеру и заморгав. – Мы с детства дружим.
– Что делали сегодня?
– Ничего, – сказала Анюта. – Пивка зашла попить.
– Пивка зашла попить, ой-й-й… – умильно сложил руки на груди толстый. – Ой-й-й… Девочки-и-и… А если мы у тебя сейчас анализ возьмем на содержание дезоморфина в крови, мы его там обнаружим? Обнаружим мы там его? – он повысил голос.
– Не знаю, – всплеснула руками Анюта.
– Обнаружим или нет?
– Я не знаю! – заплакала она. – Я сюда вообще не хожу. Первый раз пришла. Клянусь.
– Чем клянешься? – серьезно спросил толстый.
– Между прочим, клясться – грех, – Анюта перестала плакать и с упреком посмотрела в камеру.
– Ой, грех, – снова умилился толстый.
– В Библии так написано, – Анюта покраснела.
– А колоться – не грех? – вкрадчиво спросил толстый. – А то, что наркотик – это растянутое во времени самоубийство, тебе никто не говорил? – Он развернулся к камере боком, словно поток своего голоса хотел направить не в Анютины уши, а в гладкое дуло камеры. – Давай эту, – он повернулся к Старой.
Анюта, вытирая глаза трясущимися руками, отошла в угол. Омоновец отделился от стены, подошел к Старой и молча повел автоматом в сторону стены. Старая встала и, шатаясь, поплелась к стене.
– Что на ногах-то еле стоишь? – спросил ее толстый.
– Ушаталась за день, – недовольно ответила Старая, встала у стены и уставилась в глаз камеры.
– Семина Марина Исаевна? Тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения? – спросил толстый, открывая паспорт.
– А-а-а? – шатнулась Старая. – Я.
– Колешься?
– Кого я колола?
– Дезоморфин, спрашиваю, употребляешь?
Старая вздрогнула, отстранилась от стены, широко открыла глаза и, шмыгнув носом, сказала:
– Употреб-ляла! – она разделила слово на две части и вторую произнесла громко, с вызовом.
– Когда последний раз?
– Вчера. Не знаю, как от него отделаться, веришь, нет? – спросила Старая.
– Дети есть?
– Да, и не только дети, внуки есть, – оживленно заговорила Старая надтреснутым голосом. – Муж у дочки – мент. Он следит за мной. Сказал, чтобы, пока я это… чтоб я к ребенку не подходила.
– Что ж вы, Марина Исаевна, так зятя своего позорите? – спросил толстый, растягивая слова. – Что ж вы не живете, как все тещи нормальные живут?
– Хочу-хочу, – Старая всем телом потянулась к толстому. – Сколько времени хочу. Не знаю, как от него отделаться.
– От зятя или от крокодила? – хохотнул толстый.– От крокодила. Веришь, нет? Клянусь, здесь меня больше не увидят.
– Чем клянешься? – мрачно спросил толстый.
– Внуком клянусь, – моргнула Старая.
– Иди на ее место, – повернулся толстый к Салеевой.
Салеева осталась сидеть в кресле. Старая вернулась на диван. Анюта отошла от стены и села рядом со Старой, приподняла стопы, опираясь о пол пальцами, соединила ладони и зажала их коленками. По ее руками прошла дрожь, она сильнее сжала их коленями.
– Особого приглашения ждешь? – спросил Толстый.
Салеева поднялась, мягко и пружинисто прошлась по паласу. На икрах ее при ходьбе играли мышцы. Остановившись прямо под медалью, Салеева воткнула руки в боки, расставила ноги и попружинила ими, словно собиралась взять вес.
– Мастер спорта международного класса, – усмехнулся толстый. – Салеева Алена Леонидовна.
– Колешься?
– Нет.
– Ты шутишь? Соседи жалуются. В подъезде не продохнуть.
В комнату вошел Птица. Он нес белого котенка, сжав его за туловище большим и указательным пальцами.
– Под столом нашел. Сидел там тихо, прятался, – сказал Птица басцом, прихлопывая в словах гласные. Произносимые им предложения были похожи на пузырьковую пленку, в которой он языком лопал воздушные головки.
– Это что, твоя домашняя крыса? – засмеялся толстый.
Салеева выпрыгнула из угла, схватила котенка. Котенок тонко закричал. Салеева прижала его к груди. Он барахтался лапами на ее груди, словно его топили. Словно он находился в воздушном пузыре пластикового пакета. На коже Салеевой проступили тонкие красные царапины, беспорядочные, как рисунок ребенка, впервые попробовавшего рисовать.
Птица направился к балкону. Анюта стиснула колени.
– Котенка мне напугали, – сказала Салеева, скользя ладонями по засаленной шерстке котенка, упорно рвавшегося из ее рук. Она дернула его, прижала к груди теснее и сцепила на нем замок рук.
– Вот у нее домашняя крыса, сидит в обосранных колготках, – сказал Птица притихшим голосом. Толстый резко развернул к нему короткую шею.
Салеева опустила глаза и сжала зубы. Ее лицо стало квадратным, а верхняя губа – тонкой.