– Привет, Грегерс. Наружу собрался?
Старик стал оглядываться так, словно услышал привидение. Увидев ее, он протянул к ней руки, нижняя губа у него дрожала.
– Я думал, ты… ох, как же я переволновался. Мы собирались… собирались поехать вниз, к тебе. Ты как?
При виде расчувствовавшегося Грегерса вся накопившаяся за минувшие сутки тревога Эстер испарилась. Она потянулась к нему и взяла его за руку, и так они и сидели, двое обессилевших в водовороте людей, пытающихся удержать друг друга на плаву. Забота Грегерса расплавила последний слой ее железной выдержки, не осталось ничего, кроме сожалений о случившемся. Его рыдания смешивались с ее собственными и со словами утешения смущенного больничного персонала, давшего им воду и салфетки.
Когда буря чувств в основном стихла, их откатили к окну и поставили коляски рядом, чтобы они могли посидеть в тишине и покое и посмотреть сверху на Копенгаген, а медсестры, улыбаясь, наконец-то поспешили в другой конец коридора. Ох уж эти сентиментальные старички! А, бог свидетель, такими они и оказались. Угнетенные катастрофами прошедшей недели и такие беззащитные.
Они сидели, держась за руки, отсвечивающие вечерние огни города играли у них на ногах. Естественный ход вещей был нарушен, молодежь ушла, пожилые остались, и все утратило смысл, кроме того тепла, которое их ладони дарили друг другу.
Кристофера должны были хоронить в четверг, в один день с Юлией Стендер. Ее – с цветами за тысячи крон, под камнем из борнхольмского гранита, в семейном захоронении. Его – светским порядком, в часовне при отделении судебно-медицинской экспертизы, с последующим кремированием. Эстер позволили организовать поминки в кафе на площади Санкт Ханс Торв, и она надеялась, что придет много его друзей и коллег. С его матерью также договорились, что Эстер оплатит место на кладбище и памятник, чтобы могила не была безымянной. Эстер нужно было место, которое принадлежало бы только ему и куда она могла бы приходить навещать его, когда тоска будет слишком сильной. Когда чувство вины обострится. Она сжала руку Грегерса, он в ответ сжал ее руку, выказав молчаливое понимание. Так они и сидели, то и дело сжимая друг другу руки, не отводя глаз от высившихся вдалеке башен и шпилей. Грегерс глубоко вздохнул.
– Я и не знал, что ты пишешь книги.
– Уже нет. По крайней мере те книги, которые, как мне казалось, мне нужно было писать. – Мысль о том, чтобы еще когда-нибудь что-нибудь написать, в данный момент была абсурдной.
– Да? Просто я ведь когда-то был причастен к изданию книг, но ни с одним писателем знаком не был.
– К сожалению, Грегерс, ты и сейчас с ним не познакомился.
– Ну, может, когда-нибудь, а?
Кажется, мы начинаем становиться друзьями, подумала Эстер. После стольких лет. Она взглянула на него. Дряблая кожа на резко выступающих костях, слезящиеся глаза, доброжелательный взгляд. Он заржавел лишь потому, что жил в одиночестве долгие годы, точь-в-точь как она сама.
– Грегерс, мне придется продать дом. – Слова вылетели у нее изо рта, прежде чем мысль успела укорениться в сознании, но как только они вылетели, Эстер поняла, что это не просто слова. Она представила себе свою детскую со скошенными стенами, маму у старой газовой плиты, тогда кухня располагалась в небольшой комнатке, выходившей во двор. Она сидела на коленях у отца в каминном кресле и читала газету, а его трубка окутывала их дымом, она рисовала мелками и играла в войну с детьми во дворе. В этом доме она увидела лицо своей матери в первый раз и в последний, там она впервые поцеловалась и взяла на руки своего единственного ребенка, и она никогда ни на секунду не задумывалась о том, чтобы этот дом покинуть. Для нее это был не просто дом – в нем была вся ее история. И ее истории.
– Я больше не смогу там жить. Это невозможно.
– Я понимаю.
– Правда? Это ведь и твой дом тоже. Мне бы не хотелось…
– Я и сам об этом думал. Там никогда не будет так, как раньше.
– Да. Теперь там никогда не будет безопасно. По крайней мере для нас. Для меня точно. Так что, как только все немного утрясется, дом надо будет привести в порядок с помощью какой-нибудь клининговой компании, и я его продам. Это не должно быть трудно, несмотря на… убийства. – Ей пришлось заставлять себя произнести это слово. – Кирпич, он ведь кирпич и есть, верно?
Грегерс глубоко вздохнул.
– Меня выпишут завтра или послезавтра, если не будет никаких осложнений.
Эстер неуверенно кивнула. У нее болела грудь, голова была тяжелой, с челюсти еще не спал отек, но ей сказали, что скорее всего она сможет вернуться домой в течение нескольких последующих дней.
– Но… – его голос звучал растерянно, – …но я не знаю, куда мне податься.
– Грегерс, у меня есть идея. Может, поедем куда-нибудь ненадолго отдохнуть, когда нас выпишут? В какое-нибудь теплое местечко с хорошей едой и вином и, может, с видом на море. Тогда и подумаем, куда нам переехать.
– Ну…
Он посмотрел на нее, потом отвернулся, попытался что-то сказать, но не смог. Когда он наконец овладел собой, голос его дрожал.
– Предупреждаю, я не желаю никакой громкой музыки и странной пищи у надувного бассейна и всего такого. И еще по утрам, разрази меня гром, я хочу выпивать чашку хорошего кофе.
Эстер улыбнулась ему.
– Обещаю тебе, Грегерс, мы подыщем местечко с прекрасным кофе.
Последние часы уходящего дня у озера были наполнены целой кавалькадой кошмаров. Потом Йеппе оказалось сложно восстановить хронологию событий истекших суток, и в рапорте ему пришлось написать, что у него в голове все перемешалось, как после большой пьянки.
Обнаружив тело Бовина на глубине нескольких метров, водолазы извлекли веревку, которой он привязал себя к корню ивы. Сказали, «двойным полуштыком» – узлом не то чтобы совершенно обыкновенным, но довольно незамысловатым и скорым в исполнении, если знать, как его завязывать. В кармане его брюк нашли полуразмокший клочок бумаги, очень аккуратно сложенный, на котором было написано одно-единственное слово: Звездочка.
Анетте вернулась после беседы с родителями девочки и подтвердила, что несколько часов назад Бовин объявился на игровой площадке детского садика «Яблочная ферма» и заманил Софию обещанием накупить ей сладостей и отвести в Тиволи. Взрослые их разговора не слышали, но в том и заключался весь смысл, объяснил он Софии, иначе пришлось бы со всеми делиться. Кроме того, родители тайком подтвердили, что София действительно была удочерена в ходе так называемого прямого усыновления. Потом они уехали.
Нюбо осмотрел тело, не ручаясь за точность выводов до проведения вскрытия, и предположил, что Бовин погиб от своей руки, вспоров себе живот слева направо. Этот способ был знаком Йеппе по фильму «Последний самурай»; сэппуку – самоубийство, совершаемое самураем, чтобы избежать позора, связанного с попаданием в руки врагов. Еще одна драма. Дай бог, последняя. Процедура по очевидным причинам была проведена под водой, потому что после манипуляций с ножом он не сумел бы опуститься на дно и привязаться к корню дерева. Вероятно, он доплыл до корней и очень быстро привязал себя к ним, чтобы не захлебнуться до совершения сэппуку. Зачем вообще Бовину понадобилось вспарывать себе брюхо, если он мог просто-напросто захлебнуться, Нюбо, естественно, сказать не мог. Тем не менее это требовало невероятных сил и технической изощренности.
Бродили полусонные криминалисты в белых одеждах. Как призраки, охотящиеся за призраками. Они обступили труп, избегая слишком долго вглядываться в лицо, улыбавшееся им поверх кофейных чашек и компьютерных экранов на протяжении последних шести месяцев. Вы считаете, что знаете человека. Вы думаете, что знаете самого себя. Тогда, на мостках, Йеппе усомнился в этом. А что, если то самое ядро, на изучение и понимание которого каждый из нас тратит столько усилий, в действительности представляет собой всего лишь скопление непредсказуемых бактерий, действующих в соответствии со своими собственными интересами? Если то, что, как мы считаем, мы научились контролировать, целиком и полностью находится вне сферы нашей компетенции?
В какой-то момент Анетте взяла с собой следователя Ларсена и отправилась в Хеллеруп на продолжительный допрос Карла и Пенелопы Кинго, которые, уложив изможденную Софию спать, смогли об этом говорить. Затем Анетте вернулась, пристроилась на мостках и рассказала о полученных сведениях. Кирпичики потихоньку вставали на свои места. Мысли в голове у Йеппе носились как шарики для настольного тенниса, и не позволяя ему встать и уйти с мостков. Он был вынужден сидеть и наблюдать за перемещениями солнца и работой полицейских, пока не почувствовал жжение в коленях и в районе седалищной кости.
Когда солнце стало постепенно спускаться к озеру, на дне наконец нашли тело Эрика Кинго, к ногам которого была привязана якорная цепь. Его глаза были выдавлены из глазниц и болтались в воде над лицом, как щупальца. Труп уже начали подъедать угри.
Ночь выдалась ясная. Эстер ди Лауренти не могла заснуть. Все они были такими обходительными, эти врачи и медсестры, заботливые и понимающие. К ней заходил кризисный психолог и провел у нее довольно долгое время, после чего она смогла признаться вслух: я боюсь, я скорблю, я сожалею; и это в некоторой степени помогло.
На соседней койке хрипела женщина. Даже ночью в палате пахла жареной курицей и цветной капустой. Она вспомнила буйабес Кристофера, который он готовил целый день напролет. Только по особым случаям. К тому моменту, когда она приходила из университета, он уже успевал избавиться от крабового панциря, сделать из морского черта филе и приготовить руй. Запах свежих морепродуктов сводил собак с ума.
Прихватив застиранное больничное одеяло, Эстер направилась к креслам, стоявшим в вестибюле отделения, где днем толпились пациенты и родственники. Теперь там было пусто. У окна стоял стул. Она села и задрала под одеялом ноги, как молодая девушка, отклонила выпрямленную спину назад и запрокинула голову.