оба, но он наотрез отказался.
— Отца я не брошу. Да и что мне там делать, в моем-то возрасте, без языка?
Лиля любила Боба, но, скорее, по-матерински. Вспоминала Колю, который всех принимал за своих детей. Она — не всех, а только Боба, потому что ему нужна была мать, глава семьи, они с отцом оба были довольно беспомощны. Лиля уже знала, что у нее не может быть детей.
Она понимала одно: если в первой жизни ее вытаскивал комсомол, во второй — культурная революция, то теперь, когда культура уехала, умерла или просто зачахла, возиться с ней больше нет смысла. Основа новой жизни — бизнес. Значит, надо его освоить.
Алик уехал, да они и разругались вдрызг, а то ввел бы в курс дела. Не «челноком» же записываться! Изучая вопрос, Лиля с удивлением узнала, что ее коллеги по комсомолу все как один стали предпринимателями. Встретилась с бывшим райкомовским, Петькой, невзрачным, но напористым товарищем, когда-то часто виделись — и на собраниях, поскольку институт относился к его району, и на тусовках. У него теперь свой банк. Там он и назначил ей встречу. Лиля вошла в приемную, и каково же было ее удивление — Петиной секретаршей была Соколова! Ну да, длинноногая, вульгарная, как и положено секретаршам.
— Привет, а как же искусствоведение? — злорадно спросила Лиля.
— Да как у всех, — Наташа была невозмутима, — и даже лучше. Банк сейчас — это лучшее произведение искусства. Тем более такой, как у Петра Трофимыча. Пришла счет завести?
— Да нет, повидаться, — Лиля немного стушевалась. — А что Орлова, Соловьева?
— Орлова в Минкульте, Соловьева уехала, вышла замуж за немца. Вернее, как за немца — наш эмигрант, давно уехал, теперь возит сюда подержанные «мерседесы». А ты где?
Лиля не знала, что сказать. Она была нигде.
— Пишу. — Подумала и добавила: — Живу на Тверской.
Петя сразу выпалил, что он миллионер.
— Долларовый, разумеется.
«„Деревянный“, — подумала Лиля, — стало прямо-таки неприличным словом, никто ж не назовет себя рублевым миллиардером, нет — долларовым миллионером. Солидный стал, заплыл жирком, завел усы».
Они вышли в сопровождении двух телохранителей, сели в «шестисотый» и поехали в ресторан.
— Ты похорошела, — сказал Петя. — Всегда такой заморыш была, а сейчас — вполне представительский вид. Съездила, что ль, куда?
— Ну да, в Нью-Йорк. У мужа там знакомые.
— Ах муж! — Петя был явно разочарован. И Лиля почувствовала себя польщенной.
— Объелся груш, — сказала на всякий случай, ощутив давно позабытый шлепок вожжами: беги, кролик, беги. Впереди опять новая жизнь.
Лиля лежала в дурке бесконечно долго. Она никогда не могла бы себе представить, что окажется в таком месте. «Посемейному», как говорил Боба: тут же, на другом этаже, лежал папахен, окончательно выживший из ума. Дома его держать было невозможно, тем более без нее, без заботливой женской руки. Она оказалась здесь потому, что ее жизнь пришла к полному и необратимому краху. Совсем как СССР, который теперь прозывался ЦЦЦП — ладная латиница теснила и стыдила неуклюжую кириллицу. Впервые, кстати, она услышала это слово от приятеля-актера, тоже подавшегося в бизнес, так его грохнули прямо во дворе его дома. Вместе с девушкой. А у него и бизнес-то был — так, по мелочи, просто чтоб выжить.
«Родина перевернулась», — как заладил это папахен, так ничего другого с тех пор выговорить не мог, что-то у него в голове закоротило, и настала там вечная тьма. Лиля заходила к нему в палату проведать, хотя проведывать было уже некого. Когда она входила, он, пристегнутый ремнями, начинал дергаться и повторять с разными интонациями: «Родина перевернулась. Родина? Перевернулась». Лиля вполне могла отнести эту мантру к себе, поскольку пришлось ей за два года пережить такой кошмар, что до сих пор, после нескольких курсов уколов и капельниц, не могла сдержать слез, дрожи, все время возвращаясь к тем ужасным событиям, анализировала, но все время спотыкалась, теряла нить.
Ее роман с Петей был первой ошибкой. Главной. А может, не главной. Она не была в него влюблена, просто совсем нисколько, но перед ней открывались такие головокружительные перспективы, что она решила, будто без того, чтоб стать его «герл-френд», в бизнес не войти. Нет, еще другое: он был от нее без ума, а ей это льстило. Почему, думала она сейчас, хочется, чтоб кто-то расстался с рассудком ради тебя, отчего есть такая потребность — вытягивать невидимым шприцем из людей разум? Как из папахена — родина. Или другое — он называл ее Лили Марлен, а никого их тех, кто так ее называл, не осталось. Умерли, уехали, исчезли из поля зрения. Боба называл ее Стальевна — «Стальна». Боба — единственный, кто остался с ней, вокруг белела пустыня. Теперь она любила его по-настоящему. Вернее, она всегда любила его по-настоящему, но не знала об этом, как-то это было не принято, что ли. И с Бобой-то какая вышла история, из-за того же Пети. Она сошлась с Петей, а он — с Соколовой. Это был удар под дых. Уж с кем с кем, но с Соколовой, ее давней врагиней! Ну она секретарша, да, а Лиля — любовница хозяина… К чему это? Лиля опять споткнулась в попытке анализа. Что было дальше — ужас-то наступил не сразу… Она продала свою — теперь свою, законную — квартиру, чтоб войти в долю, стала партнером и вице-президентом банка. Ей казалось, что она стоит на самой высокой вершине мира. Джомолунгма «божественная мать жизни» в переводе. И Лиля, первая женщина в мире, Лилит. У библейской Лилит тоже не было детей, думала Лиля, ее даже изображали тем самым змеем-искусителем, но все ж наоборот. В Лилиной, по крайней мере, жизни. Это ее искушают, над ней властвуют, ее держат в рабстве. А она бежит, вырывается, урывает, отрывает себе по кусочку. Это Россия, или папахенская «родина», — бес, а не она, Лилит Стальевна Родина. И уже думала пойти и поменять себе в паспорте имя, паспорт же все равно менять на новый, российский, записаться Лилией Сергеевной, например. Думала… а тут Коля. Искал ее по всей Москве — нашел наконец через Орлову и все ту же Соколову. Сказал, что родители погибли в огне. Дом сгнил, ремонтировать было некому, короткое замыкание, ночью вспыхнул пожар, газом обогревались, и вот. А Лиля-то про родителей совсем забыла, даже телефона своего нового не дала, не до них было, а когда узнала, уже поздно, уже никогда она до них не доедет. Коля похоронил. Ее нашел спустя несколько месяцев. Но Лиля и на могилку взглянуть не поехала, потому что у нее тоже начался пожар. Петю убили. Банк остался в ее ведении. Она мало что смыслила в этих делах, всем занимался Петя, ее должность была, скорее, декоративная, просто чтоб стояла на Джомолунгме и радовалась жизни. Так она думала, может, так и было, а может, и нет. У банка оказались долги. Но она-то при чем? Она вложила в этот банк свою квартиру, деньги текли сами по себе — скажем, это были проценты с ее доли, но теперь бандиты из всех мест, где они водятся, пришли к ней. Кредиторы, клиенты, инвесторы — все шли к ней, а она была ни при чем. И вот тогда Боба и запер ее в дурку вместе с папахеном. Здесь ее никто не мог достать. Это было бегство — с одной стороны, а с другой — она действительно подвинулась рассудком. «И к нам попал в волненьи жутком с номерочком на ноге» — именно так и было, очнулась она совсем недавно. За окном яркое солнце, пепельные скелеты деревьев, грязный свалявшийся снег, асфальт с лужицами, ледяные корки дотаяли до вензелей — значит, март. Грачи прилетели. А лето — кустодиевские безмятежные чаепития дородных купчих, летние дамы Борисова-Мусатова Виктора Эльпидифоровича, брата по необычному отчеству, — откуда им сейчас взяться? Сейчас «Всюду жизнь» — Ярошенко Николая Александровича. Колин тезка. С Лилиного десятого этажа все такое мелкое…
С Асей они не виделись много лет. В эпоху перемен десять — это очень много. И вообще много. Лиля встретила ее случайно, на выставке ее нынешнего мужа, Толика, модного концептуального художника, а в новой терминологии — «актуальщика». Она его знала и прежде, но тогда он был просто симпатягой. Ася поразила — почерневшее лицо, воспаленные глаза, потрескавшиеся губы, впалые щеки.
— Что с тобой?
Это у нее вырвалось, зря.
— А что? Приветик, Лили Марлен. — Ася растягивала звуки, да что же это с ней? Она странно покачивается, взгляд блуждает, пьяная — непохоже. Обдолбанная?
— Ася, ты… ну как это сказать…
— Пойдем, — Ася схватила Лилю за руку и потащила в комнатку, видимо, галериста, дрожащими руками открыла стоявшую там сумку, как всегда, самую модную, достала шприц, ампулу, вколола. Взгляд ожил. Она набросилась на Лилю как дикое животное, все той же породы кошачьих, но хищное, живущее не на человеческих оборотах, будто выпрыгнувшее из чащи, из омута. Она целовала ее в губы, прижималась, извиваясь, вдавливая в стену, и глаза ее, казалось, стали желто-зелеными, потом она обмякла, села за стол, запрокинула голову. Лиля стояла потрясенная, столько лет хранился в ее душе этот «чистейшей прелести чистейший образец», а теперь ей было неловко, она колебалась между тем, чтоб молча уйти, или погладить Асю по голове, как когда-то та гладила ее. Ася положила руки на стол, уложила на них голову, как на подушку, и закрыла глаза.
— Я пойду, — еле слышно сказала Лиля и быстро вышла обратно в зал, где Асин муж принимал бесконечные поздравления. Боба красовался с ним рядом.
— Пора, — показала ему жестом, и он, шаркнув ножкой и отвесив легкий поклон (откуда вот в нем эти манеры XIX, позапрошлого уже, века? — поражалась Лиля), взял жену под руку и повел со двора, где ютился десяток авангардных галерей. По дороге встретили Лену Орлову, она растолстела, а надменный взгляд стал еще более надменным.
— Родина? Едва узнала.
— Привет, искусствовед! — бросила на ходу Лиля.
— Я арт-критик, — так же, не останавливаясь, крикнула вдогонку Соловьева.
— М-да, — выдохнул Боба, он давно стал дизайнером по оформлению витрин, а Лиля иногда вспоминала Колю, который оформлял Дома культуры, когда еще не знали слова дизайн. «ЦЦЦП погубило пристрастие к уродству, а сейчас?» — думала она, в связи с прочитанной сегодня статьей об эстетике уродства: «Интерес к безобразному заставляет нас спуститься в „ад прекрасного“. Что растерзанные души современных людей жадно тянутся к уродству, чтобы „пощекотать притупившиеся нервы“, поскольку видят в безобразии „своего рода идеал своего депрессивного состояния“, с возмущением отмечал еще Розенкранц. Авангардистское безобразное ныне — новая модель красоты. То, что при первом взгляде вызывало отвращение, на новом этапе все быстрее усваивается и канонизируется».