— Как тебе выставка? — спросила Лиля.
— А как тебе Ася?
Лиля работала менеджером по рекламе. Это было примерно то же, что собирать ягоды в бездонную корзину, а единственный драйв заключался в том, чтоб себе перепадало не меньше, чем «им» — она уводила рекламодателей, и наконец-то ее ненавидели за дело. В этом было определенное торжество. В помощницы Лиля взяла давнюю питерскую подружку-феминистку — та переехала в Москву, от старого наименования открещивалась, называя себя либертарианкой, но старалась не афишировать ориентацию. Вообще, настало время, когда афишировать что бы то ни было стало не комильфо. Частная жизнь, какое ваше собачье дело. Правда, стала требоваться определенность в политических взглядах. У Лили их не было, у нее был один-единственный взгляд: измученный, истерзанный, изношенный. Взгляд первопроходицы Лилит, которой выпало испытать огонь, воду и медные трубы. Это прошло еще лет десять с тех пор, как Лиля встретила Асю в галерее. И лет пятнадцать со времени личной катастрофы. Бывает же такой индивидуальный холокост. Ей наконец перестали сниться кошмары, в которых ее родители обугливались в пляшущих языках пламени, в той самой печке, в том смыкающем створки окошке судьбы, которое привидилось ей в такие давние времена, будто она прожила с тех пор несколько тысячелетий. На ее памяти впервые появились телевизор, транзистор, магнитофон, видеокамера, компьютер, мобильник, скайп — да разве кто-нибудь на подобных скоростях жил? В Омутищах забелела-заблистала церковь, хотя больше не изменилось ничего, религия из абсолютного зла превратилась в обязательное добро, дружба народов или, по-западному, мультикультурализм — из основополагающей аксиомы стала большим и кровавым вопросом. Не только родина — мир перевернулся, и она вместе с ним.
— Стальна, скорей сюда! — Боба кричал, еле сдерживая смех.
— Чего там? — Лиля схватила ноутбук — открыла проверить почту — и застыла перед телевизором. Там, на новом канале, православном, в студии сидела Ася и, как робот, на одной ноте, загробным голосом произносила:
— Наша Родина — единственная находится под покровительством Богородицы, и в жизни великой страны женщины сделали очень многое. Но это в прошлом. Произошло самое страшное для сознания русского человека: нас, наших стариков и детей, священные земли и благословенные недра, наши вечные идеалы и непобедимую Красную армию, веру в светлое будущее, исконную любовь к труду и загадку русской души, наше святая святых — веру православную — продали на запчасти мировому злу. Нация вымирает — содомия, наркомания, пьянство, уныние косят ряды наших соотечественников. Россия является последним очагом православия, бельмом на глазу мирового зла. Идет идеологическая война — истребление нашего народа изнутри…
— Ничего себе прикалывается! — воскликнула Лиля.
— Какое прикалывается! Это православный канал. Ты просто не в курсе — наш друг Толик давно с ней развелся. Она погибала от героина, вытащил ее тоже известный тебе художник-нацист Леша, но не то что вытащил, а приспособил к нуждам своей партии или как там у них это называется.
Лиля сжалась от ужаса. Ужас заключался не только в том, что Ася выглядела как зомби, с еще большей очевидностью, чем в последнюю их встречу, а в том, что Лиля не знала ни одного человека, которым бы не правили бесы, включая себя, родителей и всех, кого она знала. Коля говорил ей что-то об этом, когда ей было шестнадцать лет. А сам… Убежать — еще не значит, к чему-то прийти. Все мечтали о рае, но он по техническим причинам не состоялся. Ни для кого. Лиля посмотрела в окно.
— Смотри, какая луна!
Боба повернулся всем корпусом, остеохондроз не позволял поворачивать голову, она зафиксировалась раз и навсегда, из-за чего некоторые считали его манерным.
— Вьются тучи, мчатся тучи, невидимкою луна освещает снег летучий, мутно небо, ночь мутна… Бесо мя мучай, короче.
— Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре, закружились бесы разны будто листья в ноябре. Сколько их! Куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?
— Вот папахен-то и помешался, царствие ему небесное, — думая о чем-то своем, вздохнул Боба.
Лиля открыла почту, пришло двадцать новых сообщений, половина — в фейсбук. «Николай Александрович скончался», — написал незнакомый ей человек.
— Коля…
— Что ты бормочешь? — Боба засыпал у телевизора.
— Еду на родину, — выдавила Лиля.
— Еду я на родину… — запел Боба, удаляясь в спальню.
Лиля не спала всю ночь. Вспоминала детство, с сегодняшней дистанции это, конечно, детство. Спросила как-то Колю:
— А почему небо голубое — воздух же бесцветный?
— Голубое — потому что глубокое. Красное — красивое, белое — блестящее, желтое — желчное.
— А черное?
— Черт с чертятами. А еще я слышал, что бывает черная луна и ее зовут Лилит. Вот когда увидишь черную луну…
— Коля, ну что ты все выдумываешь!
Сейчас Лиля уж знала, как и все, любимую астрологами Черную луну, но ведь самая настоящая, белая, иногда желтая, иногда голубая луна стояла сегодня в окне будто в черной накидке.
Утром Родина вышла из дома, и больше ее никто не видел. В Омутищах она не появлялась. Говорили, что у нее было столько врагов, что могли убить из мести, хотя эта версия совершенно неубедительна, поскольку к моменту своего исчезновения Родина уже, по ее выражению, не «коллекционировала деньги», а их — «компенсации за все пережитое» — у нее было достаточно, чтоб прошвырнуться то в Лондон, то в Египет, то в Ниццу, то в Вену. Боба был домоседом, говорил, что боится оставить квартиру без присмотра — обчистят, и летал вместе с ней лишь изредка. У Лили была мечта купить дом на берегу моря, но она еще не выбрала место. Соколова, одновременно с ней работавшая в лопнувшем банке, утверждала, что у Родиной было несколько паспортов на разные имена. Кто-то сказал, что видел ее в «Домодедово». А кто-то — в «Шереметьево». Да где только не видели женщину типа травести, с круглым, как луна, бледным лицом! Говорили, что она могла полететь в Ливию и пропасть в тамошней мясорубке. Или в Японию — и стать жертвой цунами. Ну мало ли — может, ей понадобилось уехать срочно и далеко, чтоб забыться. Некоторые были уверены, что ее похитили инопланетяне. Выясняли, не принадлежала ли она тайно к каким-нибудь экстремистским организациям. Говорили еще, что она демон — имя-то какое! — и потому оборотень. Версий могло быть еще больше, но они ничему не помогали. Родина исчезла. Просто исчезла, и все.
Март 2011
Запас прочности
Памяти моей бабушки, Валентины Адриановны Смирновой
Глава перваяСмерть
24 августа 1965 года умерла моя бабушка. Она умерла в больнице, в четыре часа утра. В этот момент я проснулась, меня разбудила ее смерть; наверное, мое бодрствование лучше, чем сон, сопровождало и бабушку в мир иной, а я, конечно, должна была быть рядом. Не физически, а — пытаюсь подставить слова: душой, духом, астральным телом, эфирным телом, чувством — все это неправильные слова. Но я по сей день помню, как проснулась от того, что бабушки больше нет. Мне было почти одиннадцать лет, я была существом незамусоренным, подобным высокочувствительному прибору. Возможно, это был последний день, когда я была таким существом. Со следующих дней я вступила в общую жизнь, на меня обрушились лавины страстей окружавших меня взрослых, на меня возложили обязанности и ответственности, я вовлеклась. Стала генерировать энергию противостояния. Но это было потом. 24 августа я приняла уход из жизни моей бабушки как должное.
Мама спала в той же комнате, на диване. Моей первой задачей было не разбудить ее, потому что я была уверена, что для нее наступили черные дни, месяцы, годы, что ей будет плохо, когда она узнает. Она будет спрашивать, как жить дальше, и все время плакать. Часы, которые я пролежала без сна на своей кирпичного цвета тахте, ушли на то, чтоб прочувствовать судьбоносность этого утра. Раздался звонок в дверь. Я знала, кто пришел и зачем. Это был мамин многолетний друг, спутник, гражданский муж, с которым они жили порознь, хоть и в соседних домах. Вернее, это последние полгода мы жили в соседних домах, возможно, он и нашел для нас эту квартиру. Раньше мы жили вчетвером, с мамой, бабушкой и дедом, в Большом Афанасьевском переулке, на Арбате. Бабушка болела давно, она заболела еще до моего рождения, а когда жить ей оставалось чуть больше полугода, она занялась расселением мамы и дедушки, без нее оставлять их вместе было нельзя.
Мы разъехались: дед — в комнату на Ленинском проспекте, мы — в маленькую трехкомнатную квартирку на Колхозной площади. После просторных трех комнат арбатской она казалась чуланом: ну что за комната — пять метров! Когда мы смотрели квартиру, мое мнение тоже спросили, я сказала: нехорошая квартира, не хочу. Стены были зловещего темно-фиолетового цвета, почти черные. Жил здесь некий гэбист с женой и дочкой. Я точно не знала, что такое КГБ, но из разговоров взрослых у меня сложился образ подземелья, где обитают кощеи и летучие мыши. И тут как раз эти страшные стены. И полумрак. Над столом низко висел большой абажур с бахромой. Мне показалось, что мы где-то далеко, на окраине Москвы, это только укрепило образ темницы — я думала тогда, что все темницы находятся где-то далеко. Детская версия формулы «ад — это другие»: близко расположено все хорошее, далеко — плохое.
Мое мнение, конечно, было не в счет, переезд состоялся. Для начала стены перекрасили в бежевый цвет — тона у советских красок были рвотно-говнистые, но светлый казался лучше темного, а уж потом мама осуществила реконструкцию, навела дизайн и уют, что она любила и умела делать.
Я открыла дверь Другу-Спутнику, вышла на лестницу, чтоб не впускать его в квартиру, и шепотом стала уговаривать уйти. Я не хотела, чтоб он рассказал маме о том, что умерла бабушка, я надеялась, что если он не расскажет, она не узнает. То ли он дежурил в больнице, то ли поехал туда рано утром, но именно он оказался печальным вестником. Он настаивал, он хотел войти, шум разбудил маму — мой план не удался. Да, потом были похороны. Для меня началась новая эра.