омочь моей маме и действительно помогал. Даже ходили слухи, что он пишет за нее книги, ее это очень злило. В книгах он, безусловно, помогал — советом, обсуждением, правкой, но не это было главное: театральные столпы Москвы и Ленинграда были его хорошими друзьями. Он и сам нуждался в помощи: лагерь дезориентировал его, произошедшая перестройка-оттепель полностью сменила стиль, язык, пришли другие темы, чувства. Он был обломком ушедшей эпохи. Бабушка пришла на помощь ДС, она-то как раз из эпохи не выпала: «возвращение к ленинским нормам жизни» (формулировка вроде горбачевской «свежий ветер перемен») ее радовало. С нее только что сняли обвинения в троцкизме: троцкизм и ленинизм были синонимами и эвфемизмами для обозначения старых большевиков — тех, кто делал революцию, тех, чьим кумиром был Ленин и никогда не стал Сталин.
ДС стал писать книги по истории театра, кино и музыки, но не просто, а с приправой: о том, как Ленин смотрел и слушал, хотя от искусства пролетарский вождь был далековат. ДС был восстановлен в театральном обществе и вступил в остальные творческие союзы: писателей, архитекторов, композиторов, кинематографистов, про Союз художников точно не помню. ДС с мамой водили меня во все эти закрытые лакомые дома, куда рвались и за «мясом по-суворовски», и за тарталетками с паштетом, и на полузапретные фильмы, театральные капустники, поэтические вечера. Еда мне нравилась, кино тоже, я как бы побывала в детстве членом творческих союзов, так что ДС освободил меня от стремления влиться в эти элитные рода советских войск.
Вскоре мама открыла мне истинную причину отсылок меня в гости к ДС. Оказалось, что ее сокрушил любовный недуг, объект был мне представлен, и вот теперь я должна была пойти к ДС, наврать ему с три короба, потому что расстаться с ним, единственным защитником, было страшно, жизнь без бабушки отверзала перед мамой одну бездну за другой. Боюсь, что я не справилась с задачей, по крайней мере дальше последовала сцена у нас дома, начавшаяся с криков и закончившаяся метанием книг из шкафов. Самым удивительным было то, что мама вызвала милицию. Возможно, конечно, что милиция приехала сама, направленная соседями. Милиционер спросил у мамы, кто этот человек. Она ответила: «Друг семьи». Он так и записал: «Друг семьи избил хозяйку дома». Мама потом часто вспоминала эту фразу, что удивительно — радостно вспоминала.
У мамы был свой «тип мужчин», из которого ДС выпадал. Сдается мне, что он играл роль недостающего звена в жизни моей мамы, наставника, старейшины рода, того, кто любит бескорыстно, не требуя взаимности, потому что старейшина и ребенок существуют в разных плоскостях, вернее, пространство-временах. Я думаю, что ДС был похож на маминого деда, Валериана Павловича, что он был его ожившей фотографией. Мама пережила ДС всего на год, будучи моложе его на целых двадцать три.
Глава шестая1922–1927
Вихрь двадцатых годов утихал, но завершение победы, которого так ждала Виля, не наступало. Еще был жив брат, родители были вместе, все хорошо устроены, и колченогая нянька Катя управлялась с сыном так, что Виле и хлопот никаких не оставалось. Нянька к тому же пироги пекла, готовила всякие вкусности, говорила, что в детстве на кухне у графьев работала, там и насмотрелась, как что делается. Неграмотная была и отчего-то грамоте учиться не захотела, как ее Виля ни уговаривала. «Грамота господам нужна, а нам на что?» — отнекивалась Катя, и все лекции Вили о том, что больше нет слуг и господ, что все равны, проходили даром. Главное, Виля сама в этих спорах с нянькой теряла уверенность в своей правоте. «А я что ж, не прислуга?» — весело улыбалась Катя, и убедить ее в том, что она не прислуга, а домашняя работница, что совсем не одно и то же, было невозможно.
Катю Виля нашла на Волге. По Катиным рассказам выходило, что мать решила ее утопить из-за того, что одна нога короче другой, такую ведь замуж не выдашь? Значит, лучше не жить, не страдать. Бросила ее в реку, а там доска болталась, так Катя и выплыла, по ее словам, прямо у имения графьев Шереметевых. «Где имение, а где наводнение», — подумала про себя Виола, слушая няньку, Катины байки казались ей полной околесицей. Катя особенно упирала на то, что из ветхой лачуги попала в богатый дворец, с ангелами на потолке, и вместо злой матери оказалась в компании важных людей. И что не было бы ей счастья, да несчастье помогло. «Что за народ, — думала Виля, — для них угнетатели — важные люди, а „богатый“ и „хороший“ — синонимы». Спустя полжизни, став уже Екатериной Семеновной, нянька сменила свой лексикон и выражалась так: «центрально» (эпитет одобрения — какого-нибудь платья или диковинного приобретения под названием телевизор) — «нецентрально» (значит, так себе). Этот вывод она сделала из окружавшей ее речи: все самое главное было сосредоточено в центральном комитете, центральном архиве или на центральном рынке. Катя раздражала Вилю своими глупостями, но это не помешало веселой няньке остаться со строгой хозяйкой до конца Виолиной жизни.
Виля ходила на Воздвиженку с удовольствием, заглядывая к родителям на Грановского. Поначалу женотделом заведовала Коллонтай, были в руководстве Стасова, Арманд, Мария Ильинична Ульянова — великие и знаменитые, наконец Виола попала именно в то женское общество, о котором мечтала. Но постепенно делегатки и коллеги-инструкторы стали превращаться в сплетниц, интриганок и идиоток. Вернее, это не они превращались, а Виола перестала ждать от них чудес эмансипации, новая начальница, не чета Коллонтай, только потворствовала бабству. Да и наскучило Виле повторять как попугай одни и те же тирады, и она маялась. В январе 1924 года умер Ленин, на Виолу это произвело такое впечатление, что она заболела и оставила работу. Диагноз был пугающим — эпилепсия, неизлечимый недуг.
Может, у кого эпилепсия — это постоянные неконтролируемые припадки с пеной изо рта и потерей сознания, кому-то даже льстит этот редкий недуг — «болезнь гениев» все же. Но надо знать Виолу. Даром, что ли, она с отрочества верила во всесилие воли и тренировала ее, как мышцу, эта мышца находилась в голове.
Говорят, можно предугадать, какой психической болезнью заболеет тот или иной человек, если, не дай бог, заболеет. Есть шизоидный тип, параноидальный, а есть эпилептоидный: это очень аккуратные люди, их бумаги всегда систематизированы, лежат ровными стопочками, нигде ни пылинки, вещи разложены в шкафах по полочкам, каждая на своем месте. Конечно, это Виола. Бардак (шизоидный рай) для нее мучителен, в нем она теряет контроль над собой, вернее, боится потерять. Может, бардак прошедших семи лет, в котором она стремилась вычленить порядок и наращивать его, заявил о себе, как об окончательной и бесповоротной норме жизни? Умер Ленин, может, и сказке конец? Он не столько рулил, сколько был магической властью. «Именем революции откройте», — и открывают. Что теперь, смута? Преемников у Ленина не меньше пяти. И главное, воздух, деревья, дома, все пространство стало другим. Растерянным, оставленным, оскалившимся. Вот и припадки, самоотключения перегруженной головы. Виля приняла решение отправиться на Волгу, Киров дал наводку: в Астраханской области есть работа, черная икра, деревня, успокаивающее течение реки. Да и вообще покой, народ в русских селениях дремотный.
Виола села на пароход, дала трехлетнему Андрюшеньке платок, чтоб он махал деду, который становился все меньше, а вода между ними все шире. Путь до Астрахани неблизкий, было время подумать, заняться воспитанием трехлетнего Андрюшки и решить вопрос с болезнью. Решить значит вчувствоваться в себя, улавливать первые признаки: голову сдавливает, она начинает слегка кружиться, тут надо глотать фенобарбитал и засыпать. Просыпаешься — все как рукой сняло. Главное — узнавать, когда следующая пристань, а то проспишь все на свете, Андрюшка убежит и заблудится в каком-нибудь городке. Для этого есть будильник, все предусмотрено, напрасно родители пытались отговорить Виолу от «этого безумия». «Я больна, но не безумна», — парировала Виола. А еще родители склоняли ее к буржуазному институту замужества. Потому что вдвоем поднимать Андрюшку было бы легче. Нужна помощь, значит, надо брать помощницу, а не мужа — Виля не представляла себя замужней женщиной. Даже не из-за того, что только марксистская любовь могла установить равенство полов, а потому, что Виля боялась всяких привязанностей и зависимостей. Какая может быть свобода, если надо ежедневно искать согласия мужа — чтоб куда-то пойти вдвоем или пойти одной, ему надо готовить обеды и ужины, считаться с его характером и настроениями — все это тягостно. По той же причине Виола не курила и не пила, хотя курили и пили все, «рожденные революцией». Получалось, что новый свободный человек впал в зависимость от сигареты или рюмки, и пока ему этого не дашь, он себя и человеком-то не чувствует. Была еще одна распространенная зависимость — от страха. Это Блок хорошо сказал: «Что твоя постылая свобода, страх познавший Дон Жуан?»
Виола ничего не боялась. Она еще в гимназии заметила, что когда примешь решение — страх проходит, а в служении высшей цели и вовсе не до себя. Трусят неженки и старики, потому что нет у них в жизни ничего, кроме собственного жалкого организма. Труднее Виоле было справляться с желаниями. В этом ей помог писатель Чернышевский, исповедовавший, как ясно теперь, йогу, брахманизм. Его Рахметов спал на гвоздях и служил Виле примером для подражания. До гвоздей у нее не доходило, но если что, она была готова прибегнуть и к этому радикальному средству. Она ничего не просила и могла от всего отказаться. Ей, правда, не приходила мысль отказаться от Андрюшки, если он вдруг потерялся бы в каком-нибудь Угличе или Саратове. Нет, он был ее частью, причем той частью, которая опережала ее во времени. Она — не совсем новый человек, она жила при царе, зубрила Закон Божий (закон божий), пережила ломку, а он уже родился при советской власти, и ему не надо будет идти с постной рожей в церковь, работать на дядю, он не будет смотреть на женщину как на собственность, он будет тем, кем его мать «переходного периода» стать никогда не сможет. Ей ведь уже двадцать два года. Может, она доживет до сорока — это уже старость, и, наверное, те, кто живут дольше, только мучаются и мучают других. Вот и голова опять начинает неметь и кружиться, значит, это вредная тема для размышлений.