Андрюша этого не слышал, но после высокого визита и карандашного упражнения впал в состояние почти каталептическое. Оно хорошо сочеталось со ступором, в котором пребывала Андрюшина мама, хотя причины у них были разные. Так что естественно, что ни мать, ни сын не слышали звонков в дверь и не сразу обернулись на нянькин зов. Живи они на полвека позже, сидели бы в наушниках, каждый со своей музыкой, и поэтому бы не слышали, что творится вокруг.
— Да, Катя, — отозвалась Виля.
— Да, Катя, — повторил и Андрюша.
Революция все же произвела сдвиг в классовых отношениях: Виола звала няню на «вы» и Катя, а у Кати язык не поворачивался обращаться к хозяйке без отчества, хотя они были ровесницами. Но с Андрюшей установилось равенство: они с няней были на ты.
Надя Корицкая заходила к Виоле часто, они были соседками. Познакомились у гинеколога, лежали в одном роддоме, родили дочек с разницей в неделю. Надя понравилась Виле сразу, и, честно говоря, никому в жизни Виля так не завидовала, как ей. Пунктов зависти было очень много. Хотя бы то, что она сирота и грозные взгляды исподлобья, которые Виля терпела от Нины Петровны, ей неведомы. Да и отношения между родителями казались Виле насквозь фальшивыми, она ни за что не хотела жить так же. Может, потому и была одна? Она и за это внутренне их упрекала: что вот был бы между ними совет да любовь, так и Виля продолжила бы традицию, впитала бы аромат дружной семьи, а теперь из-за этого не едет Марк.
Надя и Виля были в одинаковом положении: у Нади, правда, имелся законный муж, но какая разница, важно, что его тоже не было рядом. Он военный, его все время куда-то перебрасывают, и точно не известно, когда он вернется. Но в отличие от Вили Надя относилась к разлуке легко. Это тоже являлось предметом зависти. У Вили будто гири привязаны к душе, и две поперечных складки на лбу выросли рано, а Надя летает, порхает, упивается жизнью, и еще она красивая: вытянутое лицо (в отличие от Вилиного круглого), золотистые кудряшки (в отличие от Вилиных прямых и непослушных волос), рост, увеличиваемый высокими каблуками (из-за неправильно сросшихся после перелома ног соблазнительная обувь Виле заказана) — в общем, Надя была ровно такой, какой мечтала быть Виола.
О своих родителях Корицкая наотрез отказывалась говорить, но было понятно, что они существовали и, вероятно, погибли, по крайней мере выросла Надя не в детском доме. По ее внешности можно было прочесть, что она из семьи благополучной, может, даже аристократической. Черкесская княжна, что-то в этом роде. Тонкие черты лица, черные глаза, походила она и на француженку, в общем, было в ней все то изящество, которого Виля была лишена (рост 1 м 52 см, пышка, точеным профилем тоже не похвастаться), но Надя находила у Виолы исключительные достоинства. Надя чувствовала себя обыкновенной женщиной, а Виола была вихрем, самумом, в ней клокотали страсти и идеи, ее обаяние могло покорить любого; она стала для подруги источником энергии, которой флегматичной Наде недоставало.
Надя поначалу спрашивала у Виолы, где ее муж, но та сразу отрезала, что исповедует свободную любовь и от кого беременна не знает и знать не желает. Виля представлялась в этой паре эдакой бунтовщицей, самостоятельной, не принимающей от мужчин ничего, кроме любви в чистом виде, Надя же покорно признавала, что жить ей было бы не на что, если б муж не присылал денег, но она его и самого по себе очень любит и ждет. Этому Виля тоже завидовала: способности так просто и спокойно воспринимать свое положение. Виле жизнь на иждивении мужа казалась позорным пережитком прошлого. В последний год она и сама перестала работать, если не считать вялое написание диссертации о международном рабочем движении. Приехал бы Марк, тут бы оно и началось, движение это международное.
Но вот однажды в дверях послышалась французская речь — это был Жак Росси, который снова оказался в Москве и вспомнил про Вилю. Он был с русским провожатым, очевидно, приставленным к нему, и хотя чекист смущал, им все же удалось перемыть косточки общим знакомым.
— Жюль Умбер-Дроз, увы, поменял новое время на старые часы, — пошутил Жак, — решил, что не может подложить свинью родителям, дедам и прапрадедам, что должен продолжать дело их жизни.
Если б Виля слушалась маму, она очутилась бы вдруг хозяйкой швейцарских часов. Альпы — сенбернар — фондю — спать-в-десять-вечера. Нет, такое не могло случиться. Но золотые часы, подаренные на окончание гимназии, у нее всегда были на руке.
Виле было интересно узнать про всех, она отметила, что отстала от жизни, ей захотелось наверстать упущенное, немедленно вернуться в «Известия». В Коминтерн Виолу не только не звали, она боялась даже рядом где-нибудь оказаться: непонятно было, что говорить, как себя вести при невыясненной ситуации с Марком, а ежедневное ожидание новостей измотало ей нервы настолько, что само слово «Коминтерн» стало для нее непереносимо. Был и другой аспект, все французское направление зависло в ожидании дальнейших указаний сверху: 27 июня 1930 года на XVI съезде ВКП(б) Сталин назвал Францию «самой агрессивной и милитаристской страной из всех стран мира». Сталин сделал ставку на Германию, и союз этот длился долго, до самого утра 22 июня 1941 года. После выступления вождя французы-коминтерновцы, мнившие себя сталинскими соколами, а никакими не милитаристами, продолжали лететь на свет СССР, который был открытым огнем. Огнем он был с самого начала, но теперь добрался и до них. Жака Росси бросили в ГУЛАГ одним из первых, вскоре после его визита к Виле.
Сейчас Виле больше всего хотелось задать простой вопрос: «Где, черт подери, Виллемс?» — так же, как она спрашивала: «Ну как там Эжен, или Морис, или Карл?» А язык не поворачивался. Очень смущало, что чекист запишет в отчете ее вопрос про Марка. И вдруг молчавший весь разговор парень взял и ляпнул:
— А вот Марк Виллемс, извиняюсь, на польке женился.
— Да, я слышал, — безразлично заметил Жак и перешел к другим темам, а Виля больше не слышала ничего.
— С чего вы взяли? — спросила она у чекиста.
— Что с чего? — якобы не понял тот.
— Ну что на польке, он что, в Польшу переехал?
— Не знаю, это все, что мне велели сказать.
Заплакала Машенька, Жак захотел пойти посмотреть на детей, спрашивал про их отца, и именно тогда Виля решила, что такового отца необходимо завести. Иначе, как только речь заходила о детях, приходилось либо коротко врать, либо долго и занудно рассказывать об особенностях революционной жизни. Ведь уж появилось поколение, которое революцию застало в младенчестве и имеет о ней совсем другое, чем Виля, представление. 21 мая 1932 года Виле исполнилось тридцать лет. «Мне тридцать лет, я старик», — записал в дневнике Пушкин, старческий возраст Вили подчеркивало то обстоятельство, что немногие ее сверстники дожили до сего дня, а это всегда старит.
Нет, Виля не находила искомого «отца», хотя поиск ее был активен. Она теперь заведовала отделом писем «Известий» — была вакансия, и она не раздумывала. Иногда письма в редакцию заканчивались знакомством. Большинство обращалось с квартирным вопросом: кого уплотнили — пытались доказать, что их площадь не лишняя, что они старые большевики, ветераны Гражданской войны, инвалиды, контуженные, преданные Сталину, в общем, что все это должно увеличивать, а никак не уменьшать их жилплощадь. И что же — Виля шла по указанному адресу разбираться, и на ней сразу хотел жениться, чтоб упрочить свое положение, засевший там явно контра, из бывших, из белых, прыткий как заяц, а еще говорит — инвалид.
Виля поймала себя на том, что больше не питает ненависти к контре, это разделение на своих и чужих стало какой-то надоевшей игрой, которую нельзя ни прервать, ни закончить. Уплотненные женихи, женихи, сами уплотнившие хозяев, писавшие друг на друга доносы в редакцию, чтоб отвоевать свои квадратные метры, вернее, право на отдельную жизнь, без соглядатаев на соседней койке, — они были возбуждены тяжбой и оттого сексуально пригодны, но к себе домой Виля категорически не хотела бы их пускать.
Попалось как-то письмо другого рода: молодой человек, руководивший колонией малолетних преступников, хотел рассказать о них на страницах газеты. Рассказ был увлекателен и поучителен одновременно. Автор рассказывал о том, как приручает маленьких негодяев, потому что понимает их, оставшихся сиротами, без куска хлеба, и поскольку сам он из семьи чернорабочего, неграмотного пропойцы, то знает, что это за жизнь. И раз он сам смог грамоте выучиться, много книг прочесть, то теперь всякого убедит, что пролетарская революция была не напрасна, что с самого глубокого дна можно подняться к самой высокой вершине. «Вот те на», — подумала Виля, уставшая от собственных мыслей о «напрасности», — Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? — в таком она пребывала настрое, а тут — столько веры, силы, упорства. Воспитатель пишет, что уже не один десяток беспризорников выучил тому, что знал сам, — короче, Виля опубликовала рассказ о колонии и пригласила нового Макаренко в редакцию.
Макаренко оказался высоким блондином с правильными чертами лица, да что говорить — нордическим красавцем был Макаренко, и то, чего ему теперь страшно недоставало в жизни, — это возможности совершенствоваться дальше. Ему наскучило быть первым парнем на деревне, он искал путей в большую жизнь. Звали его Илья, и исполнился ему в январе 1933 года двадцать один год.
Это, кажется, любовь с первого взгляда, но есть обстоятельства. Илья как раз недавно женился, вынужден был, потому что гулял с девицей, та родила, а время повернулось: прочерк в графе «отец» из чего-то романтического вроде «дитя революции» преобразовался в слово «выблядок», и матери-одиночки стали не в чести. Лозунг «Семья — ячейка общества» еще не отскакивал от зубов, но уже висел в воздухе.
Виола, кстати, тоже записала дочери в метрику «папу» — попросила наборщика в газете, чтоб подтвердил, будто отец, у него как раз было очень удачное имя-отчество-фамилия: Алексей Алексеевич Алексеев. С одной стороны, не настоящее (был беспризорник Леха, остальное приписали для пачпорта), с другой — не псевдоним. Виле понравилось это сочетание — то ли имя, то ли с