— Правда, — кивает Виля. — А огурцы — «окурки».
И обе покатываются со смеху.
— Вот что я вам на это скажу, — заключает Илья. — Думать надо не только младшей балбеске — об институте, но и старшей — о работе. Пора тебе твой чешский язык применить на практике. Завтра же разузнаю в ИМЭЛе, какие есть возможности.
Илья узнал, что есть Институт славяноведения Академии наук, Вилю возьмут, если она придет с защищенной кандидатской по теме. «У меня есть предложение, — говорит Илья, — с понедельника мы оба садимся за написание диссертаций. Тем более что некоторые у нас забыли, что они аспиранты». Год Вилька с Илькой соревнуются, у кого сколько страниц, кто дальше продвинулся, обмениваются написанным, он пишет о РАППе и Пролеткульте, называется «Ленин и культура», она — о чешской истории: «История большевистского движения в Чехословакии».
В январе 1948 года оба защищаются, Виолу берут младшим научным сотрудником в Институт славяноведения, а Маша, которая наконец получила аттестат, подает документы в театральный институт — ГИТИС. Илья от этого выбора не в восторге, «театральные люди легкомысленны», но Виля поддержала: Маша — это же театр на дому, это призвание. Маша думала в актрисы, воображая себя то Ермоловой, то Любовью Орловой, но ей отсоветовали: актерская профессия — тяжелый физический труд, не для ее здоровья. Тем более, Маша — девочка с головой, самый подходящий для нее факультет — театроведческий. Девочке вообще-то больше всего нравится шить, вязать, вышивать, придумывать фасоны, делать выкройки, но она только заикнулась родителям, не пойти ли в текстильный, как на нее обрушилась буря возмущения. «Дочь историков будет портнихой? В своем ты уме, детка? Многие шьют и вяжут, и ты можешь продолжать свое рукоделие, но при чем тут профессия?» У самих до недавнего времени было затруднение, что написать в анкете в графе «профессия», теперь они патентованные историки. Вообще, все хорошо: Маша — студентка и не болеет, у нее есть интеллигентный жених Олег, для полного счастья взяли в дом овчарку, назвали Бураном, потому что бурого окраса. Под занавес 1948-й принес еще одну радость — Виле с Ильей выделили дачный участок в Крюково.
Жизнь закрутилась, зажглась, но в 1949 году Сталин опять занялся внутренней политикой. После войны он хлопотал на международной арене. Его носили на руках Рузвельт, Черчилль и де Голль, претерпевшим холокост евреям все вместе создали Государство Израиль в Палестине, а в 1949 году, когда под Семипалатинском прошло испытание первой советской атомной бомбы, вчерашние союзники показали пальцем на нового врага и подписали Североатлантический договор, НАТО. В СССР — своя жизнь, всенародное празднование юбилея генералиссимуса длиной в год (подготовка началась прямо с января 1949-го) и появление в январе же статьи в «Известиях» «Безродные космополиты». Через несколько дней — в «Правде»: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Среди них и Машины педагоги, и будущий ее многолетний спутник ДС. В ГИТИСе выступает комсорг, объясняет, кто теперь враги народа, и вдруг оговаривается: «Товарищ Стулин». С тех пор студенты его так и зовут промеж себя, шепотом. Смешная оговорка — начало конца. До конца еще пять лет, никому и в голову не приходит, что конец вообще может наступить, но многие, Виола в том числе, начинают этого конца ждать. Товарищ Стулин, конечно, не знает об этом, но нутром чует и рубит мечом направо и налево, а под занавес обрушивается на врачей-убийц. Только от них зависит, будет он жить вечно или отправится когда-нибудь на тот свет.
Не то чтоб Сталин мечтал о лаврах Гитлера, когда принялся за евреев (первого, Михоэлса, как когда-то Кирова, убрали без «объявления войны», там подстроили убийство, здесь — автокатастрофу). Но в очнувшейся после войны стране стала нарастать вольность. В живых вроде бы остались одни верноподданные или смирные, однако ж и они распустились. Никому до войны не ведомая Ольга Берггольц пишет:
Лгать и дрожать:
а вдруг — не так солгу?
И сразу — унизительная кара.
Нет. Больше не хочу и не могу.
Сама погибну.
Подло — ждать удара!
Эти стихи на следующий день шепчет друг другу пол-Ленинграда. А «товарищ Стулин» у театральных критиков? А эпидемия изучения иностранных языков? А подражание формалистическому западному искусству, западным наукам вроде генетики? В авангарде всего этого — евреи. Потому что они всегда в авангарде.
Звонок. «Здрасьте, Виола Валерьяновна. Это Антонина Ивановна Цфат. Ваш отец умер. Приходите на похороны, если хотите». Виола не знает, как быть. Она не видела отца много лет. Вроде и собиралась навестить, но не хотела встречаться с его женой, мать была бы в ярости, встретиться раз — глупо, а иначе это стало бы воссоединением семьи, короче, Виля так и не придумала, как поступить, а теперь и придумывать нечего. Она поколебалась, сказать Илье с Машей или нет, и решила, что хватит секретов. Хорошо хоть Маша никогда не узнает о своем настоящем отце, Виле для этого пришлось порвать со всеми друзьями, которые были до Ильи. Иначе кто-нибудь проговорился бы. Остались только Корицкие, но они — кремень. Виля решила идти на похороны с семьей. Нина Петровна отказалась.
Антонина Ивановна была с дочкой и маленьким внуком Борей. Простая милая женщина — Виля внутренне согласилась с выбором отца и стала приглашать ее в гости: наверстывала годы безотцовщины, слушая рассказы Антонины Ивановны. Та утверждала, что у Валериана Павловича не было никакой психической болезни, и утешала себя тем, что он умер вовремя: сейчас-то его уж точно бы расстреляли. В последние двенадцать лет Валериан Павлович жил тихой семейной жизнью, читал много книг — вот и все, что поведала новообретенная родственница. Контакты эти не скрылись от Нины Петровны, она сказала: «Виола, ты — лед, и сердце твое — камень». «Ради ее самолюбия я пожертвовала отцом», — с досадой подумала Виля. В оставшиеся пять лет жизни Нина Петровна из семьи дочери жаловала только внучку, а любимцем оставался придурковатый Витя. «Этого мерзавца Цфата» она не простила и посмертно.
Еще одна нить оборвалась в Вилиной жизни, и хищный зверь, эпилепсия, снова одолел ее. На сей раз припадки шли чередой, и она получила больничный на месяц, с диагнозом «ирритация мозговой оболочки». Но уж после выздоровления Виола закусила удила и работала денно и нощно: рецензировала, редактировала, писала отзывы, составила том Ученых записок института, написала проспект по истории Чехословакии, взяла аспирантку, прочла два доклада — такой активности в институте не проявлял никто, и в следующем году опустевшее место замдиректора института без сомнений предложили товарищу Серовой. С ее девичьей фамилией эта должность теперь была бы невозможна.
Наконец денег стало много, Илью тоже повысили до старшего научного, о послевоенной разрухе уже мало что напоминало, и в наступившем 1950 году Виоле больше всего на свете захотелось пожить «по-человечески». Как в Чехословакии хотя бы. Пошить всей семье красивой одежды, построить дачу на простаивающем участке, теперь они могут это себе позволить. Что еще? Купить патефон, пластинок, чайный сервиз, новые туфли и красивую сумку, себе и Маше, Илье портфель — список можно было продолжать бесконечно. Первым делом построили в дальнем углу участка времянку — мазанку, крышу покрыли толем, чтоб хватило денег на настоящий деревянный дом из сруба, с железной крышей. Фундамент его сразу же и заложили, после этого год надо ждать усадки и только потом строить. В домике, так его и прозвали — «домик», они в первое же лето и поселились. Перевезли из Москвы все старое и ненужное, только и жили теперь стройками да покупками, среди безделушек, которые тоже свезли сюда, — статуэток, вазочек, конфетниц, которые все дарили, — была и мраморная пепельница, изображавшая лебедя. Пепельницы дарили часто, хотя в доме никто не курил. Однажды приезжают в Крюково, а домик пуст — обворовали, вынесли все, хотя ничего мало-мальски ценного там не было. Остался только обломок, лебединый хвост, видно, вор уронил пепельницу в спешке.
Илья попросил приятеля из МУРа, Бекина, помочь. Виола говорит:
— Оставь, пустая затея, привезем что-нибудь из города, перебьемся, в город новое купим.
Илья возмущается:
— Ты себя Рокфеллером, что ли, вообразила? У тебя список покупок на сто лет вперед составлен.
— Ладно. — Виола поджимает губы.
— Принципиальный вопрос заключается в следующем: вор должен сидеть в тюрьме. На нас этот медвежатник не остановится.
— Может, просто бедный человек, — бормочет под нос Виола.
— Может, и бедный, — сурово возражает Илья, — но вор.
Илья нетерпим к ворам, мальчишкой он и сам был босотой. Бекин кладет в карман лебединый хвост и начинает ходить по окрестностям. Заходит в один деревенский дом, а там мраморный лебедь на столе красуется, без хвоста. Бекин хвост приложил, мужик и не отпирается: «Прости, начальник, очень уж хотелось пожить по-людски, чтоб сидеть не на ящике, а на стуле, есть с тарелки и папироску тушить об пепельницу».
Виола отказывается брать назад украденное.
— Это безумие, — кричит Илья, — ты собираешься поощрять преступника? Ни один нормальный человек не поймет, почему мы должны оставить вору наши законные вещи.
— Я уже не смогу ими пользоваться после того, как…
— Согласен, неприятно есть с тарелки, которую облизывал какой-то ублюдок, но мы все отмоем с содой. Или ты просто помешалась на покупке новых вещей? — Илья злится.
Виола никогда не повышает голос, но тут на нее нашло:
— Я пошла в революцию для того, чтоб такой вот деревенский мужик жил не хуже барина, и вот я стала барыней, а он подыхает с голоду, о каком коммунизме мы говорим, если бедные стали еще беднее! Или надо убрать со знамени Ленина.
Илья притих. При чем тут Ленин, когда война всему виной, и почему надо жалеть пьяненьких мужичков, которые работать не хотят, вот у них ничего и нет. Илья работает, так и живет хорошо, из самых низов поднялся. Если б не революция, воровал бы сейчас, как тот мужик, ничего другого не оставалось бы. Скрепя сердце согласился. Революцию, в конце концов, делала Виола, а не он. Сказал: «Как знаешь». Виола взяла только мраморного лебедя — на память.