– Надо же, никогда не думал, чтобы я был такой страшенный урод! Это же вспомнить, как ты кричала! Воистину век живи, век учись. – С этими словами Денис нежно поцеловал Марину в щечку, обнял ее и уснул. С другой стороны к Марине тепло прижалась Алена, уютно свернулась калачиком и тоже скоро заснула. Одна только Марина долго еще не спала – лежала, смотрела на полную луну, улыбалась чему-то…
Ей было сейчас очень хорошо, моей Марине, но отчего, она бы вряд ли смогла объяснить.
19
Рано утром, еще в кромешной тьме, Марина с сожалением выскользнула из теплой постели, потихоньку оделась и крадучись, на цыпочках пошла по коридору к себе. На лестнице ей встретилась Женя. Женя старательно, руками, в три погибели согнувшись, мыла лестницу.
– Привет! – весело сказала она Марине. – А я вот тут, видишь, мою. Люблю, чтобы чисто было. Знаешь, когда пол везде чистый, даже воздух какой-то другой делается. Не замечала?
Марина тупо кивнула. Ей было очень неловко. Конечно же, Женя сразу догадалась, откуда Марина идет в такую рань. Иди теперь доказывай, что вообще-то ничего ведь не было.
Так, стоя на площадке верхнего этажа, Марина смотрела вниз и всей грудью вдыхала еще ночной, холодный воздух. Окно на лестнице было распахнуто, и было не просто холодно, а прямо-таки морозно. Где-то в одной из комнат за Марининой спиной заплакал ребенок. «Ничка», – с умилением сообразила Марина. Она ее с первого вечера так больше вблизи и не видела, даже голоса ее не слыхала. На редкость, должно быть, спокойный ребенок. Почти все время Ничка спала или у Ольги в комнате, или в коляске во дворе. Несколько раз Ольга пробегала куда-то с ней на руках мимо Марины, но на бегу что разглядишь, кроме верхней пеленки или теплого одеяльца?
Детский плач стих. Наверное, Ольга ее кормит. Хлопнула дверь, и мимо Марины по ступенькам, явно еще не окончательно проснувшись и не совсем ясно сознавая окружающее, ссыпался Денис.
– К лошадям пошел. – Женя проводила его нежным взглядом. – А ты что так рано встала?
– Не спится чего-то, – выдавила из себя Марина, изобразив подобие улыбки. – А который час?
– Часов семь, наверное. – Женя тщательно отжала выполосканную тряпку и с новой силой обрушила ее на следующую ступеньку. – Сейчас домою, и пошли со мной на кухню чай пить.
– Пошли. – Марине стало смешно. Экая, в самом деле, глупость – пытаться что-нибудь от кого-то скрыть в этом доме. Наверняка здесь все и всё друг о друге знают! От этой мысли сделалось жутковато. Бр-р! Марина поморщилась. Однако что делать? Придется привыкнуть.
Стараясь все-таки не слишком шуметь, Марина спустилась вниз и пошла на кухню. Неожиданно нахлынули воспоминания о прошлой ночи, и теплая волна залила низ живота. Марина на секунду прислонилась к стене, и губы сами собой расплылись в блаженной улыбке, глаза полузакрылись, и сквозь не до конца сомкнутые веки стали проникать радужные, красочные картины, одна другой заманчивее.
– Балдеешь? – шепотом окликнула Марину вошедшая Женя.
Марина вспыхнула было, но тут же и рассмеялась. Нет, в самом деле, настоящий сумасшедший дом, рассказать кому – не поверят. Как только она тут жить будет? В кухонном окне забрезжил рассвет.
Они уселись пить чай. В кухне было тепло и уютно, за окном шел снег, пару раз мимо окна пронесся Денис – уже окончательно проснувшийся, румяный от мороза, веселый и очень красивый. В обеих руках у него были ведра, в первый раз с овсом, второй раз с водой. «Лошади!.. – с восторгом подумала Марина. – И еще голуби», – вспомнилось ей.
– Женя! – спросила Марина. – А кто это Маша? Илюшина жена?
– Да.
– А она какая?
– Она чудесная! Вот завтра приедет, и увидишь. За что Илюхе такая жена, не представляю. Нет, он, конечно, всем хорош парень, но такой жены он все-таки ничем не заслужил. И потом – ей-то за что такое счастье, как наш Илюша? Нет, все же неисповедимы пути Господни! Это ж как подумаешь… – Женька, не договорив, махнула рукой и не глядя плеснула себе еще заварки в опустевшую кружку. Она так и пила одну бурую заварку, без лимона и даже без сахара.
Стукнула калитка, и кто-то быстро зашагал по двору. Было далеко, и Марина никак не мгла разобрать, кто это.
– Валька вернулся! – уверенно сказала Женя. – И смотри ты, даже в дом не зашел! Сразу на конюшню помчался. Так что беги туда, встречай, если хочешь.
– Побегу, – без особого воодушевления кивнула Марина. Ей сделалось отчего-то ужасно сонно.
Однако она встала, направилась к вешалке, тщательно оделась и вышла во двор. По дороге на конюшню Марина попыталась прикинуть, как она сейчас к нему подойдет, как посмотрит, что скажет.
Валерьян стоял в деннике у Цыгана и чистил его – в одной руке щетка, в другой – скребница.
– Здравствуй, – сказала Марина. В горле у нее неожиданно пересохло.
– Привет-привет! – сказал Валерьян, не оборачиваясь, но по голосу было слышно, что он улыбается.
Рад, значит. Вопрос только чему.
– Эх! – заговорил Валерьян наконец. – Знала бы ты, как я лошадей люблю! Какие они нежные, какие горячие! Вот вы, женщины, и в подметки им не годитесь. Знаешь, какая у нашей Зорьки верхняя губа? Так ее хорошо в эту губу целовать!
Марина рассмеялась.
– Ты зря смеешься. Поди вот сама попробуй.
Марина продолжала смеяться. Говорить она ничего не говорила, что уж тут скажешь, только смеяться и оставалось. Такой он сейчас смешной был, такой трогательный!
– Ну ладно, ты себе, конечно, смейся, но только попомни мои слова: если тут вдруг кентаврик родится, тогда не особенно удивляйся.
– Да знаешь, я тут вообще уже ничему не удивляюсь, – с трудом проговорила сквозь смех Марина, и вдруг смех пропал. Она поняла, что завидует, нет, на полном серьезе завидует этой самой, скорее всего, гипотетической лошади, которую Валерьян так явно и горячо любит, что, скорее всего, она-таки родит ему когда-нибудь кентаврика, и тогда Валерьян будет его любить гораздо больше, чем, к примеру, Марининого ребенка.
Все это был, конечно же, полный бред, но вот завидовалось этому почему-то до смешного всерьез. Ведь вот как он сейчас эту лошадь гладит! Марину небось никогда так. Марину он совсем по-другому…
Валерьян тем временем закончил с Цыганом, вышел из денника, отбросил в сторону скребницу и щетку и обнял Марину. Они поцеловались. И еще раз, и еще.
– Соскучилась? – в промежутке между поцелуями спрашивал Валерьян.
– Ага, еще как! – отвечала Марина.
– А чего же ты в прошлый раз?
– Не зна-аю. – Она и в самом деле уже не понимала и даже, честно говоря, не помнила, как оно там было, в его прошлый приезд. Главное, что вот сейчас он был тут, возле Марины, и обнимал ее, и был ей по-настоящему рад, и все было наконец хорошо и понятно, так же, как – но не кощунственно ли сейчас вспоминать об этом? – как когда-то, давным-давно, с Игорем.
День чудесно начался и так продолжался. Завтрак был чудесный, и дети были чудесные – никто не хныкал, ничего не просил, за столом ничего не опрокидывал. За завтраком Ольга пожаловалась, что вроде Ничка кашляла сегодня во сне. Денис сразу посерьезнел – ни дать ни взять настоящий доктор, – притащил фонендоскоп и отправился слушать. Марина потихоньку пошла за ним. Ей так хотелось повидать Ничку! Вот если бы сейчас Ольга снова дала ей подержать малышку! Теперь бы Марина не растерялась. Так ей кажется. Интересно, откуда в ней взялась такая тяга к младенцам? Вроде не было никогда.
Вслед за Денисом и Ольгой Марина поднялась на второй этаж, миновала почти весь коридор с его бесчисленными, вечно запертыми дверями и наконец оказалась перед самой последней дверью с правой стороны. Эта дверь была почему-то не заперта. Ольга просто толкнула ее и вошла.
Комната, которую с порога с любопытством оглядывала Марина, была похожа на комнаты в студенческих общежитиях. Одна из стен была почти сплошь залеплена фотографиями, среди которых Марина с трудом узнала четверку «Битлз» и Высоцкого. Но больше никого она узнать не смогла, и это притом что фотографий было очень много – два, не то три десятка. Кроме фотографий по стенам были развешаны плакатики и таблички – в частности, над кроватью прикреплен был лист ватмана, на котором большими красными буквами было начертано: «Дадим вселенскому пинку достойный отпор!», а на прикроватной тумбочке стояла пластмассовая табличка: «Перерыв на обед с 15 до 16». Справа от двери на торчащем из стены крюке висела гитара.
Ника спала в стоящей на письменном столе плетеной корзинке. Стол вокруг корзинки был весь завален детскими вещами: пеленками, распашонками, ползунками. В углу стола, на ворохе пестрых детских тряпочек, спала крыса. Пространство под столом заполнено было пачками с памперсами. В углу у окна стояла этажерка с книгами. Из-под занавески на стене виднелись платья и юбки. Кроме того, всякая взрослая и детская одежда в полном беспорядке валялась всюду: на полу, на кровати, на двух стульях. На торчащих кое-где из стен гвоздиках болтались всяческие фенечки – бисерные, вязаные, деревянные. На плетеном коврике под кроватью стояли теплые мягкие тапочки – это притом что сама Ольга ходила босиком.
– Ну вот. – Ольга быстро набросила на неубранную кровать пестрое лоскутное покрывало. – Извиняюсь за беспорядок, – сказала она, обращаясь главным образом к Марине, всем своим видом показывая, что вообще-то Марину сюда никто не звал, но раз уж она пришла и теперь ей что-то не нравится, пусть пеняет на себя.
– Ну так что там у тебя? – нетерпеливо сказал Денис.
Ольга осторожно вынула из корзинки Ничку и начала ее раздевать, точнее разворачивать на ней бесчисленные пеленки.
– Сколько раз говорил: прекрати ты ее так заматывать! Сама-то ты вон как ходишь, а на младенца бедного без слез не взглянешь – что твоя капуста, честное слово! Как же ей не простыть, она вон потная вся! – И, так как Ольга замешкалась, он взял у нее ребенка, ловко доразвернул оставшиеся тряпочки и, положив себе на колени, начал выслушивать. – Ну вот, – сказал он, резко мотнув головой, так что наушники фонендоскопа выскочили из ушей и послушно опустились на шею. – Как я и думал, ничего с ней такого нет. Сейчас нарисуем ей йодную сеточку на бронхах, а на ночь сделаешь масляный компресс. Знаешь как или сейчас показать?