– Так если ничего нет, зачем тогда сеточку и компресс?
– Затем. – Денис улыбнулся и легонько щелкнул ее по носу. – Много будешь знать, скоро состаришься. И не заматывай ты ее так, серьезно тебе говорю. Вообще заканчивай ее пеленать, Алена же выдала тебе всю одежку.
– Да я как-то все никак не решусь. – Ольга заметно смутилась.
– Да что тут решаться-то? Ну, мать, я тебя не понимаю совсем. Пятый ведь ребенок!
«Действительно, почему она так не уверена в себе? – удивленно подумала Марина. – Ведь если у тебя пятый ребенок…»
Разбуженная Ничка наконец возмутилась и запищала. Ольга поспешно занялась ею и, похоже, даже не заметила, что Денис ушел.
А Марина осталась. Ей так хотелось погладить Ничку по вздутому маленькому животику, поцеловать в сморщенный лобик, перебрать крошечные пальчики. Распеленатая Ничка похожа была на теплого розовенького паучка. Она таращила мутно-серые глазенки, странно большие на ее крошечном лице. Марина смотрела на ребенка с порога, а Ольга кормила и, казалось, никого, кроме девочки, не замечала. Но вдруг она сказала, не оборачиваясь:
– Да заходи ты, что стала в дверях? Садись вот на стул, в ногах правды нет.
Марина послушно села. Она еще не разобралась, нравится ей тут или нет. Очень уж тут все было непривычно, пестро и, прямо скажем, не слишком чисто.
– Что такое «вселенский пинок»? – спросила она наконец.
– Это когда идешь ты, скажем, утром по улице, и кто-то тебя толкнул, ну или обругал ни за что. И вот идешь ты такая толканутая или обруганная, садишься, скажем, в трамвай. И там сама уже не замечаешь, как одного толкнула, другого обругала, а они потом, в свою очередь, кого-то еще – надо же как-то выплеснуть раздражение. И пошло, и поехало. Ты разве никогда не замечала?
– Замечала. – Марина улыбнулась. Слишком все это было знакомо. Как она сама-то не догадалась? – Оля, а как ты сюда попала? – спросила Марина. Это было для нее сейчас основным, животрепещущим вопросом: как люди сюда попадают.
– Ну как? – Ольга задумалась. – Сначала Денис сюда привез, вроде как в гости. Я тогда только что с мужем разошлась, вся была в растрепанных чувствах. Они меня все здесь знаешь как утешали! Как больную выхаживали. Потом мне самой любопытно показалось, как они все тут живут, как с детьми возятся. Но, знаешь, от меня все это как-то далеко тогда было.
– Далеко? Почему далеко? Ведь у тебя тогда уже были свои дети?
– Были, конечно. Только, понимаешь, они тогда как-то были от меня далеко.
– Как это?
– Ну да, видишь ли, они все были тогда не со мной. И, главное, мне это тогда казалось вполне естественным.
– И где же они были?
– Джейн жила у моей мамы, почти с самого рождения, Ванечка у свекрови, а близнецы первые три года почти сплошь промотались по больницам. Вон сидит, видишь? – Ольга кивнула на крысу. – Мой единственный ребенок. Всю жизнь со мной, почти с самого рождения.
– Ужас какой-то! – вырвалось у Марины.
– Да? – Ольга как-то странно посмотрела на нее. – Наверное, в самом деле ужас. Но, видишь ли, мне-то тогда так не казалось. Это-то, наверное, и есть самое ужасное. Я только тогда начала что-то понимать, когда в пятый раз залетела. Я тогда сразу подумала, а этого-то ребенка куда? Аборта я ужасно боялась, куда больше, чем рожать. Я вообще, понимаешь ли, очень боюсь операций. Ну вот, и я тогда подумала, а этого куда, к кому? А потом вдруг: а остальных? А остальные-то у меня где? Ведь вот мне двадцать четыре года, у меня четверо детей, будет пятый, а я словно бы одна на свете. Ну черт с ними, в конце концов, с мужчинами, но детей-то я зачем рожала? И если уж они есть на свете, так почему их нет у меня? А они? Ведь у каждого из них есть сестры и братья, а на самом деле они друг с другом почти незнакомы, и получается, что каждый из них тоже один и тоже сам по себе. И совершенно непонятно, зачем все это. А жизнь-то идет. Дурацкая какая-то жизнь! – Ольга вдруг словно опомнилась и испуганно посмотрела на Марину. – Ой, зачем только я тебе все это рассказываю? У тебя ведь и своих забот по горло.
– Да нет, что ты, говори, пожалуйста, мне все это очень важно.
– Да? Правда? – Ольга с сомнением посмотрела на нее.
– Ну конечно же!
– Ну хорошо, коли так. – Ольга положила Нику на кровать и не спеша запеленала обратно, причем Марина обратила внимание, что указанием Дениса Ольга по-прежнему пренебрегла.
– А твой муж, где он сейчас?
– Откуда я знаю? – Ольга пожала плечами.
– Но… Ведь он же отец твоих детей. Вы разве не общаетесь, хотя бы по этому поводу? Его не интересует, что с ними?
– Отец… Отец он только Ванечке. И с тех пор, как год назад я забрала Ванечку у его мамы – с большим скандалом, между прочим, – он, муж в смысле, так ни разу и не проявился. Его можно понять – он считает меня сумасшедшей и не хочет видеть, что я тут творю с его сыном.
– А остальные? У них что, у всех разные отцы? Ой, извини, пожалуйста, забудь, что я это спросила. – Марине было ужасно неловко за свое бессовестное любопытство. Но в конце концов Ольга же сама с ней заговорила, а ситуация казалась настолько необычной, что не спросить Марина просто не смогла.
– Можно и так сказать. – Было похоже, что Ольге частенько приходится отвечать на этот вопрос и поэтому она уже привыкла. – Видишь ли, кто был отцом близнецов, я, например, просто не знаю. Про отца Джейн, по крайней мере, догадываюсь. Ну, отца Нички ты видела – это Илья. Вообще-то, мог быть и Денис, но не сложилось. – Ольга искоса глянула на Марину. Та сидела ошеломленная, широко раскрыв свои большие голубовато-зеленые глаза. «Аквамарин, – подумала Ольга. – Так, кажется, называется этот цвет. Аквамарин. Боже, что она сделает, эта девочка с такими глазами? С такими-то глазами я б, наверное, давно отсюда убежала. Недаром она их все время закрывает! А впрочем, что мне за дело? Я, пожалуй, и так в конце концов убегу. Убегу ведь!» – И Ольга на секунду крепко-крепко зажмурилась, словно бы закрывая глаза от самой себя. Вслух же она сказала: – Пошли-ка, Марин, в столовую, поиграем с тобой в четыре руки, а то я тут совершенно класс потеряла. Видела б меня сейчас моя учительница из музыкальной школы! Она ведь меня в Гнесинку прочила, нет, ей-богу! А в результате я даже школу не закончила.
– И ты не закончила? – Марина сочувственно посмотрела на нее. Экое тут сборище неполученных аттестатов!
– Ага!
Обе дружно рассмеялись.
И Марине подумалось, что вот, блуждая по этому дому, тыкаясь от одного к другому, она в результате, кажется, ой нет, не сглазить бы – ведь так все это важно! – но кажется, кажется, она нашла себе наконец друга. И от этой мысли ей даже сделалось жарко и пересохло во рту.
20
Они чудесно сыгрались и вообще замечательно провели время, смеясь и дурачась, как две маленькие девочки, а после обеда Валерьян увел Марину гулять с детьми, и они пошли в лес и долго-долго бродили там тихими синими тропами, оглашая лес шумом и смехом, вдыхая чистый морозный воздух, перебрасываясь снежками и толкая друг друга в сугробы. В результате Марина набрала полные сапоги снега. Малышня, глядя на Марину с Валерьяном, веселилась чрезвычайно.
К концу дня Марина чувствовала себя просветленной, точно от всего очистившейся. Но, собственно, от чего? Она ведь твердо знала – стыдиться ей в этой жизни пока что нечего. Она ничего такого никому не сделала, ей не в чем себя упрекнуть. Но изредка, в глубине души, Марина все-таки чувствовала что-то такое, такое, чего она не могла ни понять, ни определить. И обычно это что-то вело себя тихо, но иногда оно вдруг бунтовало, поднимало с глубины души муть, мешало жить и дышать.
Поздно вечером, вновь удобно устроившись на диване у Валерьяна за спиной, Марина смотрела на язычки пламени, пляшущие в камине, и ощущала, как знакомо и приятно побулькивает в жилах кровь, как она постукивает в ушах, отдает в виски и в затылок. Каждой точкой тела ощущала Марина в себе жизненную силу. Она смогла бы сейчас все что угодно, она сейчас все на свете понимала, и ничего ей не мешало, и все у нее было как надо.
– Пойдем, – прошептал Валерьян. – Я тебе стихи почитаю. Новые. Никому еще не читал.
– А ты вообще кому-нибудь свои стихи читаешь? – шепотом спросила Марина, послушно поднимаясь вслед за ним.
– Читаю, конечно. – Валерьян усмехнулся: – А ты что, полагаешь, не стоит? Как тебе вообще-то мои стихи, нравятся?
– Да, – сказала Марина и сама себе удивилась, настолько это было правдой. Нравились ей его стихи. И сам он ей тоже нравился, по крайней мере сейчас и сегодня, и все у них было как в прошлый раз, и даже еще лучше, потому что дольше. А когда все кончилось – но Марина просто не помнила, когда оно кончилось, она потому что сразу уснула и не запомнила как.
И приснился Марине сон. Во сне она была лошадью, лошадью Зорькой из здешней конюшни. Во сне она была с Валерьяном и он целовал ее в верхнюю замшевую губу. Марина как-то особенно ощущала замшевость этой губы, хотя ведь целовала-то не она его, а он ее. Во сне она ему отвечала, но он был таким маленьким и хрупким рядом с ней! Ей приходилось все время помнить, как легко она может затоптать его копытами, и она тревожилась и боялась – ведь это могло произойти просто случайно, в порыве страсти, к примеру. Там, во сне, она любила Валерьяна так глубоко и самозабвенно, как никогда не любила наяву. Он садился на нее, ездил верхом, они неслись галопом по летним лугам, по осенним полям, вылетали на берег моря. Там, во сне, она родила ему жеребенка, и Валерьян любил его, ах как он любил их жеребенка – и никакой это был не кентавр, нормальный жеребенок, с черной шелковой гривкой и чуть раскосыми карими глазами. Марина кормила его своим молоком, и он жадно пил, стоя под ее животом, переступая от нетерпения тонкими ногами.
А потом он заболел. Ее – Маринин – родной жеребенок! Уже проснувшись, она долго помнила, как они с Валерьяном тогда волновались, каждый по-своему и стоя рядом. Разговаривать они не могли, но зато как хорошо понимали они тогда друг друга! А когда жеребенок умирал, у них у обоих в глазах стояли одинаковые слезы. А когда он умер, в конюшню пришел Денис и сказал нарочито бодро: