Марина неторопливо и с удовольствием огляделась и поняла, что из всего множества здешних комнат лишь эта ей в полной мере напоминает дом, домашнюю обстановку – вот сюда приходишь, и сразу ясно, что здесь люди не выпендриваются, не окапываются, не пережидают очередную житейскую бурю, не прячутся от мира – а просто живут. И это было так здорово, что хотелось остаться и никуда отсюда не уходить, хотя, по сравнению с некоторыми другими комнатами Крольчатника, беспорядка здесь, скажем прямо, было куда больше, к тому же здесь было гораздо прохладнее. Но к прохладе быстро привыкаешь, и это был какой-то уютный, жилой беспорядок, не как, скажем, у Ольги – там был общежитский, возникающий из-за того, что, в сущности, несмотря на плакаты и всяческие ухищрения, человеку все равно, где и как жить.
Эту комнату не так-то просто было бы описать словами. В самом деле, кровать как кровать, стол как стол, стулья как стулья и шкаф как шкаф, все старенькое, обшарпанное и незамысловатое, да и не в этом дело.
Марина вдруг заметила, что давным-давно молчит. И Маша тоже молчала и улыбалась молча, и от этого молчание выходило не неловкое, а тоже какое-то уютное – вот встретились двое настолько близких людей, что даже и слова-то им уже не нужны.
Малышка запищала, Маша взяла ее кормить, потом перепеленала. Все, что она ни делала, выходило у нее ловко и деловито, в каждом движении сквозила спокойная уверенность – какой здесь был контраст с Ольгой! Марина даже почувствовала что-то вроде легкого укола стыда за такие мысли. Все-таки они с Ольгой столько уже знакомы, уже почти что дружат, а такими мыслями Марина как бы предает их дружбу.
Левушка загрустил, потянулся к малышке, лежащей на маминых руках, занес над ее головенкой маленький кулачок для удара.
– Стой-стой-стой, глупый, что ж ты делаешь? Это ж твоя сестричка!
Маша отложила задремавшую девочку на безопасное расстояние и приложила к груди теперь мальчика. Он успокоенно зачмокал, на лице его появилось выражение довольства. Немного пососав, он тоже задремал. Маша аккуратно положила его на кровать с другой стороны от себя и весело прошептала:
– Ну вот я и свободна. Давай теперь с тобой, Марина, чай пить, пока они не проснулись!
Из бездонного шкафа был извлечен на сей раз электрический чайник, в него начерпали воды из стоящего в коридорчике ведерка, через мгновение он уже кипел. Маша разлила по стаканам в подстаканниках чай и нарезала яблочную шарлотку.
– Вот, успела вчера испечь. Как раз перед этим самым, ты представляешь? Думала – непременно надо что-нибудь сладкое, Илюшке из поста выходить. Да вот отнести не успела. Ну ничего, зато теперь мы съедим.
– А в чем же ты здесь печешь?
– Да вон, видишь, на шкафу микроволновка?
Этот дом внутри дома был, пожалуй, самым чудным чудом из всего, что Марине здесь встретилось, словно в самый миг, когда у Марины от страха и ужаса перед всеми внешними и внутренними изменениями окончательно замерло сердце, ей вдруг приоткрылся этакий карман в кармане – уютный, теплый кармашек, куда можно забиться, прийти в себя – новую, прежнюю, любую, перевести дух, выплакаться.
И Марина заплакала. Сказалась, наверное, усталость от сумасшедших предыдущих суток. Так сладко ей здесь еще не плакалось. Она свернулась клубочком в углу кровати, положила голову на подушку, подтянула ноги к подбородку. На этой кровати она ощущала себя как бы еще одним, третьим ребенком – вчерашний акушер, сама будущая мама, лежала и плакала тихо-тихо, даже не всхлипывая, чтобы не разбудить малышей. А Маша не спрашивала ее ни о чем, а просто достала из шкафа старенький шерстяной клетчатый плед и укутала им Марину до самого подбородка. И Марина плакала себе под пледом, пока не заснула, жалея, лишь что не может тоже приложиться к Машиной груди.
Впоследствии, вспоминая этот первый месяц в Крольчатнике, Марина удивится тому, как часто она здесь тогда плакала, и Денис скажет, что это типично для начала беременности. Но вот этот, конкретный, ныне описываемый плач оказался по-своему переломным. Отныне, если Марине хотелось плакать, она стремилась делать это уже не у кого-то на плече, а просто сразу срывалась с места и убегала сюда, в Маши-Илюшины комнаты, даже если их обитатели куда-то ненадолго уезжали и здесь переставали топить. Температура здесь в таких случаях становилась почти как на улице. Ничего! Марина забивалась на постель, зарывалась сразу под два одеяла, зная, что никто не будет на нее потом за это сердиться, свертывалась калачиком, все равно, конечно, мерзла, но терпела и не уходила отсюда, не выплакав до конца всех своих обид и огорчений и не умывшись после этого тщательно из стоявшего в коридорчике ведерка, даже если для этого приходилось пробивать ледяную корочку.
Так что с этих пор в Крольчатнике не видали Марининых слез, наоборот, она постепенно прослыла человеком очень выдержанным и стойким – даже, может, слегка холодноватым и флегматичным. И одна только Маша знала, что на самом деле это вовсе не так. А Маша ведь никому не говорила.
7
Следующие дни высвечиваются далеко не столь подробно. Объясняется это тем, что Марина уже сумела войти в некий ритм, вписаться и ощутить себя здесь своей. Отдельные элементы подобрались и сложились в целостную картину, в которой Марине каким-то образом удалось найти свое место и, как бы то ни было, устроиться в нем.
Она выучила дни своих дежурств и послушно вскакивала в эти дни в семь часов утра, чтобы успеть с уборкой и завтраком к девяти; она, как и все здесь, радовалась, когда приходило время купать детей, и с удовольствием сидела по вечерам у камина.
Она помирилась с Валерьяном – да, собственно, они и не ссорились, просто какое-то время избегали встречаться взглядами, а потом неожиданно перестали. Впрочем, о прежней близости между ними, конечно, не могло быть и речи.
Спала Марина одна. Приезжавший со вторника на среду Денис никак не показал своего стремления провести с нею эту единственную ночь. С кем он спал – с Аленой, Ольгой или Женей, а может, вовсе один? Марина не интересовалась. Она вообще старалась в эти отношения не вникать, уже поняв, что в Крольчатнике невозможно разобраться, кто тут с кем. Так, однажды утром Марина натолкнулась в коридоре на Илью, выходящего из Ольгиной комнаты, притом что Маша с детьми ночевала тут же, в пристройке. Женя несколько ночей провела у Алены – Марина узнала об этом тоже совершенно случайно и даже не пыталась представить себе, чем они во время этих ночей занимались.
Однажды вечером, когда все уже разошлись из столовой, Марина почему-то задержалась одна у камина. Спешить ей было некуда, никто ее за собой не звал и к себе не ждал. Марина смотрела на догорающие угольки, покусывала по привычке кончик косы и разглаживала натянутые на коленках джинсы. Ткань на них абсолютно побелела и истерлась почти до дыр.
Неожиданно в столовую возвратился Илья – оказалось, забыл на столе зажигалку.
– Сидишь? – спросил он, присаживаясь около нее на диван, будто сам не видел.
– Ага. – Марина не обернулась.
– А чего ты такая одна? – закуривая, спросил Илья.
– Зато ты у нас в высшей степени не один! – огрызнулась Марина. – Где сегодня спать будешь, герой-любовник? С кем, я хочу сказать? – Марина бессознательно утрировала тон, принятый здесь в обращении с Ильей. Над Ильей здесь все время подшучивали, иной раз довольно-таки злобно, но он почему-то никогда не обижался и только иногда как бы пугался, если ему казалось, что на него всерьез кто-нибудь сердится. Почему-то он всегда ужасно боялся кого-нибудь рассердить – Марина никак не могла понять почему, вроде бы его все здесь любили, непонятно, правда, за что.
Маринина шутка Илью явно задела.
– Ты это всерьез? – печально спросил он, заглядывая Марине в глаза своими прищуренными бархатисто-черными глазами. Зрачки у него при этом сузились, как у кошки.
– Да не то чтобы. – Марина сделала какой-то неопределенный жест, не то махнула рукой – мне, мол, все равно, – не то отмахнулась от Ильи с дурацкими его вопросами. На самом деле на этой неделе Марине наконец довелось испытать то, о чем она до сих пор только слышала или читала в книжках, а именно – чистый, вульгарный сексуальный голод. Как раз сегодня вечером ей уже так откровенно хотелось, что было уже почти все равно – где и с кем. Естественно, будучи девочкой нравственной, Марина мечтала только об одном – чтобы этого ее состояния никто здесь не заметил. На ее счастье, все здесь были так заняты каждый собой, что не обращали на Марину внимания. Дениса ни сегодня, ни вчера в Крольчатнике не было, а так – кому какое до Марины дело? Это Денису всегда есть дело до всех и, может быть, Алене. Но она плохо себя чувствовала сегодня и раньше всех ушла спать.
Вот и вышло, что Марина сидела сейчас одна в столовой у догорающего огня и чувствовала себя такой заброшенной и ненужной, что прям-таки выть хотелось.
– Знаешь, – заговорил снова Илья, – я ведь тебя маленькую довольно-таки хорошо помню. Года три тебе тогда было, так ведь?
Марина кивнула, пытаясь мысленно перенестись в те далекие, напрочь уже забытые дни, застилаемые теперь к тому же туманом боли.
– Глазищи у тебя уже тогда были в пол-лица, огромные, светлые, голубо-зеленые. Сама темная, загорелая, как негритенок, а волосы – ух, я до этого и не знал, что у детей такие волосы могут быть! Темные, густые и чуть не до пят!
– Ты что, был влюблен в меня?! – спросила Марина со смехом.
– А как же! А то чего бы я ринулся бы тебя спасать? Твой отец меня ведь и не звал вовсе.
– Тебе самому-то тогда сколько лет было? – Маринины глаза от смеха уже заполнились слезами.
– Мне-то? Погоди, сейчас припомню… Двенадцать, наверное.
– Между нами такая большая разница? – Марина поглядела на него недоверчиво. Парень как парень, ни лысины, ни морщин, ни брюшка. Неужели ему уже целых двадцать шесть лет?!
– Разница как разница. – Илья, кажется, слегка смутился. – Тебе кажется, что большая?