– Ну, рассказывай, – весело проговорила Аня, когда они уселись наконец вдвоем на угловом диване в их чудесной, целиком отделанной деревом кухне. И стены здесь были деревянные, и потолок, и даже пол был деревянный, и, боже, как приятно было ступать по лакированным, чуть теплым, казавшимся живыми доскам! Совсем не то, что по вечно холодному и какому-то словно бы липкому линолеуму.
Они сидели вдвоем и пили какой-то безумно вкусный, привезенный из Америки кофе. Аниных родителей дома не было, во всяком случае, Аня объявила, что весь вечер в их с Мариной распоряжении и вообще было бы здорово, если бы Марина осталась здесь ночевать. «В конце концов, я тебя просто не выпущу, надо ж нам когда-нибудь наговориться вдосталь!»
Но вот кофе был разлит и даже наполовину уже выпит, а разговор как-то, можно сказать, и не начинался.
– Ну, рассказывай сперва ты.
– Нет, сначала ты!
– В конце концов, кто из нас был за границей?
– А кто из нас собирается замуж?
Марина не выдержала первой.
– Послушай, – сказала она, – Ань, ну это ж просто нечестно! Я тебе все-таки кое-что уже выболтала. А ты мне пока, можно сказать, ни полслова. Я же вижу, что-то у тебя там в этой Америке произошло. Ну так колись уже наконец!
– Видишь ли, – осторожно и без большой охоты, явно подбирая слова, проговорила Аня, – ну что, собственно… Ну Америка как Америка, тряпки, во всяком случае, точь-в-точь такие же серые, как у нас.
– Какие тряпки? – не поняла Марина.
– Да вот которыми пол моют или со стола, к примеру, вытирают. – Аня машинально схватила тряпку и смахнула ею со стола крошки. – Да вообще много чего как у нас. А кое-что даже и похуже.
– Раньше ты как-то по-другому говорила…
– Ну раньше… Раньше я, ну как все туристы, на фасад больше смотрела. Ах витрины, ах магазины, ах стиральная машина буквально в каждом подвале! А сейчас – ну что же, конечно, у Робертсов (так звали семью, куда поселили в этом семестре Аню и где они с Мариной две недели прожили прошлым летом на языковой практике) целый дом, а у нас всего только эта квартира. Но вот честное слово, можешь, конечно, не верить, но мне в ней не тесно!
Марина фыркнула. Анина четырехкомнатная квартира всю жизнь служила для Марины тайным предметом зависти. Нет, дело даже не в количестве комнат – в конце концов, главное ведь, чтобы отдельная комната была лично у тебя, остальное уже не столь важно. Но вот, например, величина коридора – или здесь это уже называется холл? – высота потолков – лет шесть назад, в совсем, можно сказать, далеком детстве, Аня однажды сказала, что, когда она приходит к Марине, ей все время кажется, что потолок ее вот-вот раздавит. Марина тогда долго дулась на нее за это, даже Аня заметила и все приставала, в чем дело, но Марина ей так ничего и не сказала.
А кухня, где они сейчас сидели! Не кухня, а, можно сказать, гостиная! Одних диванов здесь целых два – угловой, на котором они сейчас сидят, и большущая кушетка у двери, где спала раньше Анина бабушка, пока не умерла в прошлом году.
И между прочим, Анины родители никакие не новые русские, а просто в этой квартире – тогда еще коммунальной, с двумя соседками, – когда-то выросли Анина мама и ее брат. Брат женился и уехал к жене, обе соседки, одинокие старушки, как-то незаметно скончались (одну из них Марина смутно помнит. Когда девочки учились в первом классе, она, стало быть, еще живая была). Анин дедушка еще до Аниного рождения ушел куда-то из семьи (Аня до сих пор не знает куда, хотя дедушка регулярно их навещает, приносит Ане примерно в месяц раз всегда одинаковый килограммовый пакет трюфелей и потом не спеша гуляет с ней по полчаса в скверике, беседуя на общие темы). Бабушка, как уже говорилось, год назад умерла, и, таким образом, их в этой квартире осталось трое: мама, папа и Аня. Уж надо полагать, им здесь не тесно!
– О чем ты думаешь? – спросила Аня Марину.
– Да вот о квартире об вашей! – выпалила Марина, не задумываясь, и тут же вспыхнула: так это нелепо вдруг прозвучало, можно подумать, она, Марина, спать не может от зависти! Какое ей дело, у кого какая квартира? Но, к счастью, Аня Марину не поняла.
– О квартире? – переспросила она удивленно. – А чего о ней думать, квартира себе как квартира, в Америке, между прочим, далеко не у всех такие.
– Надо думать! – рассмеялась Марина. – Но все-таки, что ж там у тебя в Америке произошло? Ань, хватит тянуть, рассказывай!
– Да чего рассказывать? – На Анины глаза неожиданно навернулись слезы. – Вот мы тут… – с трудом выговорила она, – живот твой рассматривали… А у меня у самой… мог быть… такой же и даже больше! – Не выдержав, Аня уронила голову на стол и разрыдалась. Марина бросилась ее утешать.
– Анька, родная, не плачь! Ну не плачь же ты, господи! Все как-нибудь образуется! – бормотала она, сама, между прочим, понимая, что мелет чушь. Такой живот «как-нибудь» образоваться не может. И вообще – ну хорошо, она, Марина, в глубине души всегда про себя знала, что она не более чем дурочка, но Аня-то, Аня-то как же могла? А может быть, ее изнасиловали? У них там, в Нью-Йорке, бандитизм ведь покруче нашего! Пошла себе, к примеру, сдуру в Гарлем… Впрочем, нет, Анька не дура и в Гарлем ни за что не пойдет. Чего ей там делать-то? Да и вообще, наверняка ее Робертсы никуда одну не выпускали! – Ань! – Марина решительно тряхнула ее за плечо. – Ну ладно, хватит тебе реветь! Расскажи лучше, что случилось, авось легче станет!
– Ага! – Аня вытерла слезы и попыталась улыбнуться. – Только ты, Марин, никому! Такое дело, сама понимаешь… Мне Катерина Андревна и так всю дорогу мозги полоскала: «Смотри, Аня, если кто узнает, это нанесет удар всей школе» – ну и ей, ясное дело, тоже! Как же, руководитель, не уследила, и зачем вы вообще девочек за границу возите, раз там у вас такие истории приключаются? Может, вы их там потихонечку в бордель сдаете, заради языковой практики? Ну и, сама понимаешь, прикроют эту языковую практику вообще, а младшие классы чем виноваты?
– Это тебе Катерина все наговорила?
– Ага. Но я и сама… Я, Марин, даже маме ничего не сказала, я просто не знаю как? Она спрашивает: «Нюшка, ты чего там так похудела? Там вроде еда должна быть нормальная? Или ты на диете какой была?» А я говорю – тут Аня совершенно как-то по-детски всхлипнула: «Занималась, говорю, мамочка, много, так вот поэтому».
Марина прижала к себе Анину голову, и Аня снова заплакала, уже тише, но гораздо горестнее, так что Марине просто стало не по себе. Впервые в жизни Марина чувствовала себя гораздо счастливее и удачливее Ани. В этом был даже какой-то нонсенс: ведь это Аня всегда была счастливее и удачливее, да и умнее, и красивее, если уж на то пошло, и тут вдруг теперь…
Только сейчас Марина заметила то, что в первые минуты скрылось от ее глаз в полутьме коридора: да, Аня и в самом деле очень похудела. Само по себе это могло быть вовсе не плохо – ведь раньше Аня скорее была девочкой слегка полноватой, но она похудела как-то неестественно, словно бы не постройнела, а высохла. На лице ее теперь особенно выделялись скулы, из выреза блузки торчали ключицы, глаза были обведены сиреневатыми кругами, подбородок заострился. Казалось бы, похудеть для современной девушки – счастье, однако приходилось признать, что Аню это отнюдь не красило.
– Анька, да что они там с тобой делали, эти американцы, воду на тебе возили, что ли?
Аня слегка улыбнулась:
– Зачем воду? Там везде водопровод есть, не хуже, чем в Древнем Риме. Марин, ты лучше скажи, ты Патрика хорошо помнишь?
Патриком звали старшего сына Робертсов, высокого, широкоплечего очкарика лет восемнадцати-девятнадцати, ужас до чего нескладного, как большинство американских парней, с мордой, несмотря на почтенный возраст, до сих пор еще закиданной угрями. Он учился где-то в колледже и домой приезжал только на уик-энды, здорово играл в теннис и все рвался их с Аней научить – собственно, тогда Марина впервые взяла в руки ракетку.
– Патрика? А что, у тебя с ним было что-нибудь?
– Еще как было! – Аня тоскливо вздохнула. – Еще летом ведь началось. А ты что же, совсем ничего не замечала?
– Нет. – Маринины глаза расширились от удивления. Нет, может, она бы что и заметила, но ведь тогда ей и в голову не могло прийти, что Аня, такая умная, такая рассудительная, такая всегда сдержанная в своих чувствах… Впрочем, это ведь и разумно по-своему – немедленно после школы выйти замуж за американца и поселиться там навсегда, причем не в качестве беженца и иммигранта, а сразу же на правах полноправного члена влиться в обеспеченную, респектабельную семью. Положа руку на сердце: кто ж от такого откажется? Тем более Аньке, что бы она сейчас там ни говорила, Америка всегда нравилась… – Так ты что ж, замуж за него хотела? – не выдержав, спросила Марина вслух.
– При чем тут? – Аня вспыхнула. – А если б даже и да, так что тут такого? Я… Я была влюблена, я совсем потеряла голову. Я… Я думала, ты человек, а ты… Ты как они все, ты ничегошеньки не понимаешь! – И Аня опять разразилась слезами. Марине сделалось жутко стыдно.
– Ну что ты, Ань! Прости меня, пожалуйста! Я же просто так сказала! Да, в конце концов, это же совершенно естественно – хотеть за любимого человека замуж! (Правда, саму Марину хоть застрели, она бы за этого Патрика не пошла, но ведь говорят же, что любовь зла!) А он… – осторожно поинтересовалась Марина, – он что, тоже…
– Да! – выпалила Аня. – У него, если хочешь знать, вообще до меня никого не было.
Да, уж в это Марине поверить было легче легкого.
– А миссис Робертс что? Как она вообще-то отнеслась? Напала небось на тебя, как тигрица?
– Марин, ну вот опять ты ничего не понимаешь! Миссис Робертс, она, между прочим, очень хорошая! Она, если хочешь знать, за мной как родная мама ухаживала, она мне, можно сказать, самый близкий человек там была. Она меня и к врачу возила, и клинику оплачивала, она даже Катерине ничего не хотела говорить, чтобы меня из школы не выгнали, сидела там со мной в клинике три часа, пока я от наркоза не очнулась.