Марину же с утра до вечера переполняло удивительное, неизвестно откуда взявшееся чувство счастья. По утрам ей пелось, она так и заливалась соловушкой, от одного просто взгляда на солнышко за окном, на суету облаков, с трудом протискивающих пухлые, золотистые от солнца тела между антеннами на бесконечных московских крышах; на птиц, весело прыгающих по карнизам и с веточки на веточку по чахлым московским тополям и липам; на радужные нефтяные блики в сверкающих на солнце лужах, искрящихся, словно огромные драгоценные камни на серой морщинистой груди асфальта.
Через этот почти сплошь залитый асфальтом двор Марина бегала по утрам в школу, во все стороны излучая переполнявшую ее радость. И все у Марины выходило хорошо и удачно, и на душе у нее было ясно и празднично, и все люди вокруг ей улыбались, словно им всем было приятно на нее смотреть.
7
Обыкновенно, встретившись в шестом часу вечера на Китай-городе, то есть примерно посередине между его домом и ее, Валерьян с Мариной шли прошвырнуться по старой Москве, где оба они когда-то выросли и по которой у обоих теперь было что-то вроде ностальгии.
Маринин прежний дом стоял на Арбате. С ним ничего не случилось, просто бывшие коммунальные квартиры стали теперь частными и в них обитали шикарные новые русские. Старый дом был заново отремонтирован и сиял свежей краской, а крыша на солнце сверкала, точно серебряная.
Валерьянову дому повезло куда меньше. В нем уже который год (по словам Валерьяна, по крайней мере седьмой) шел капитальный ремонт. Фактически от него остались одни внешние стены. Внутренние перекрытия были разрушены, и квартиры, где когда-то жил маленький Валерьян, не существовало больше в природе.
В этой квартире Валерьян жил вместе все с той же бабушкой, которой принадлежали тогда целых две комнаты в большой, попросту необъятной коммуналке.
– Понимаешь, я даже не знал никогда, сколько там вообще комнат и кто в них живет. Это было просто… ну, как небольшой городок какой-то, честное слово! Я там по коридорам на велике гонял целыми днями и ни разу даже ни на кого не наехал, представляешь?
– Не представляю! – Марина смеялась. – В нашей квартире было всего-навсего пять комнат, и в каждой жила семья с детьми. Мы там играли все вместе на кухне, просто как сестры и братья, ни дать ни взять одна большая семья. Так было здорово! Взрослые ссорились, конечно, но я этого ничего не помню, нас это не касалось. Сейчас, впрочем, все это уже как далекий сон. Когда мы переехали, мне было пять лет, даже немножко меньше – день рождения уже в новой квартире справляли.
– Не, я в ту квартиру, в которой сейчас живу, только в школе окончательно перебрался. Бывал в ней, правда, часто – там тогда родители мои жили, при них, конечно, все было не так, как сейчас. Считалось, между прочим, что и я там тоже живу, но на самом деле до школы я пасся в основном у бабушки. Зато родителей я в ту пору обожал – страсть! Прямо как высшие существа они для меня какие-то были. Бабка-то что, бабка – она бабка и есть, вроде как всегда под рукой. «Валечка, супчик, Валечка, апельсинчик, Валечка, не балуйся», ну, в крайнем случае, «Валька, дрянь такая. Опять очки мои схватил, а ну отдавай щас же, а то я тебя ремнем!» – Последние слова Валерьян произнес так грозно, что Марина даже вздрогнула, после чего они оба, конечно, рассмеялись.
Они вообще много вместе смеялись, особенно поначалу. Все-то им казалось смешно: «Ой, смотри, воробей!» – «Ой, кошка какая, смотри, с дерева слезть не может!» – «Ой, смотри, какой у этой тетки смешной парик, ой, не могу, да он еще и набок съехал!»
– Потом-то я на родителей насмотрелся, – продолжал Валерьян. – За пять-то лет, уж будьте покойны! Такого навидался – по гроб жизни хватит.
– Так ты что, их совсем не любил? – осторожно поинтересовалась Марина, недоумевая, почему же он тогда вспоминал об их смерти с такой печалью. Если все было так, как он сейчас рассказывает, отчего же он тогда так расчувствовался?
– Зря ты так думаешь. Нет, я их любил и когда мы вместе жили, я и сейчас их, наверное, люблю, хотя немного странно любить того, кто уже умер. Просто, когда я у бабушки жил, они для меня были… ну просто как божества какие-то, а когда вместе с ними поселился – ну, тогда я их просто любил, как живых людей любят. Понял, что и они тоже не идеальны. Тебе понятно?
– Да, конечно, что ж тут непонятного? Валь, а расскажи, пожалуйста, ну, если тебе, конечно, не слишком тяжело будет вспоминать, ты как жил, когда без них остался? Бабушка тогда сразу к тебе переехала? Она тогда, наверное, еще не такая была, как сейчас?
– Если бы! Она такая уже лет десять! Другое дело, что без нее мне квартиру бы не оставили, мне ж тогда только двенадцать лет было, да и самого меня, скорее всего, в детдом бы наладили. А так с внешней стороны все выглядело вполне прилично: мальчик с бабушкой живет, хотя на самом-то деле я, конечно, один был.
– Но как же ты выжил, еще и школу закончил?
– Не знаю. Как автомат. Я поначалу в таком шоке пребывал! Знаешь, с одной стороны, ты один, никто о тебе никак не заботится; с другой стороны – все искренне ждут от тебя, что ты будешь точно таким же мальчиком, как и раньше, то есть исправно будешь посещать школу, делать уроки, аккуратно одеваться и вести себя как положено. Причем все они тебе вроде бы сочувствуют, ну как же, такое горе у мальчика! Но стоит тебе хоть в чем-нибудь оступиться, как все сразу: «Ах, хулиган, как тебе не стыдно, такой был раньше приличный мальчик, да что ж это с тобой стряслось?» Мне иной раз казалось, они и вправду не понимают – что.
– Как же ты выжил? – снова повторила Марина.
– Я ж говорю тебе – как автомат. Это же все-таки не сразу произошло, во всяком случае не все сразу. Было все же время приспособиться. Сначала они просто уехали, наоставляли мне всяких ЦУ: «Валя, ты же большой мальчик, ты должен заботиться о бабушке, а не она о тебе! Выноси регулярно мусор, вари на ужин картошку, деньги все сразу не трать, рубашку в школу надевай всегда чистую, глаженую, стиральная машина включается так-то. Утюг на холодильнике». Я ведь и всегда довольно самостоятельным был, они у меня вечно то на работе, то еще где-нибудь. Я им еще и ужин обычно готовил, картошку ту же, к примеру.
Ну а потом, когда они уже в больнице лежали, отдельное дело было их навещать. Бабуле на работе выдавали ихнюю зарплату, а я после школы по рынкам да магазинам мотался, витамины им добывал. Овощи всякие, фрукты, икру красную. Соки им варил под конец, когда они уже больше ничего не могли. Так что, когда они умерли, мне поначалу вроде как даже легче стало. До меня и дошло-то не сразу, что их уже нет, так я за тот год умотался. Учиться совершенно почти не успевал. Двоек, конечно, нахватал – страсть! Чудом на второй год не остался. По одной литературе пятерки у меня были. Ее у нас классрук вел. Во был человек! Он-то меня и спас потом. А то я и сам ходил, как будто уже мертвый. Навроде зомби, ей-богу! Мыслей и чувств никаких. Общаться не мог ни с кем. Мне что-нибудь говорят – я молчу. Если слишком пристанут, могу в ржу двинуть. Никак не понимал, зачем я должен с ними со всеми разговаривать?
– А как же у тебя все это прошло?
– Ну, что-то прошло, что-то на всю жизнь осталось… Я только тогда малость оттаивать начал, когда в другую школу перешел. Там всё как-то сразу иначе пошло. Ребята были совсем другие, друзья у меня наконец появились. Мне классрук присоветовал туда перейти. «Иди, – говорит, – Валя, в ту школу, твое, – говорит, – спасение в серьезной учебе, голова, мол, у тебя хорошая, а остальное все приложится».
А я что? Я пришел на собеседование, они говорят: «Молодой человек, расскажите нам, что вы любите читать?» «Да вы что, – говорю, – я читать вообще не люблю, у меня на это и времени-то нет!» Они усмехаются, думают, верно: «Во дебил-то пришел!» «Ну, – говорят, – ладно, оставьте пока документы, поглядим, как вы сочинение напишете». Валерьян злорадно ухмыльнулся: «А после сочинения-то они меня сразу взяли. Такой, – говорят, – у вас слог необычный, мысли такие оригинальные, чуть ли не самое интересное на весь поток сочинение! Конечно, вы, – говорят, – пошутили, что читать не любите? Ну, откройте же нам, кто ваш любимый автор?» «Пушкин», – говорю. «Ах, – говорят, – какой интересный юноша! Это надо же – Пушкин!» Валерьян захохотал, потом слегка озадаченно посмотрел на Марину. Она не смеялась. «Ты все поняла? Я ж просто так сказал – Пушкин. Ляпнул, чтобы отвязались, а они подумали – вправду».
– Валерьян, – медленно, задумчиво проговорила Марина, – а ты на самом деле любишь Пушкина?
– Не знаю. – Валерьян задумался. – Как сказать… Люблю, наверное… «Медный всадник» вот, например. Очень даже здорово. А ты, Марина? Ты как, любишь Пушкина?
– Да. Мне его мама в детстве много читала, потом уже я сама. Я в школе за него всю дорогу двойки получала, никак не могла писать про него то, что задано.
– Нет, со школой мне в этом смысле повезло. В школе они у нас оригинальное мышление очень даже приветствовали. Зато вот сейчас, в Универе… О, черт! – Валерьян споткнулся и чуть не упал. Лицо его болезненно искривилось. – Тьфу ты, еще и на больную ногу!
– А что у тебя с ногой-то? – рискнула спросить Марина.
– Да вот, с лошади упал неудачно.
– С лошади… – протянула она с уважением.
Они шли по Чистопрудному бульвару, скользя глазами по чистейшей, зеркальной поверхности пруда, в которой яснее ясного отражались старинные дома, стоящие на той стороне улицы. Но вот пруд кончился, и взгляд их точно натолкнулся на невидимую преграду. Впереди была какая-то неправильность, незавершенность.
– Марина! – догадался наконец Валерьян. – А куда же «Джанг»-то делся? Еще с неделю назад я тут проходил – стоял себе.
– Снесли! – ахнула Марина.
– Господи, полжизни у меня там прошло! Чуть ли не каждый день после школы забегали. Какие люди здесь тусовались!
Марина молчала: у нее с рестораном «Джалтаранг» ничего такого интересного связано не было. Просто стоял себе дом и стоял. Всю жизнь стоял, а теперь вот нету.