Выходим из дома, а дождь все моросит монотонно. Уж лил бы в полную силу или совсем, что ли, прекратился. У соседнего подъезда парочка отирается. Видно, после бурной ночи никак разойтись не могут. Длинный со спины на Настиного Виктора смахивает – и фигура, и рост, и макушка. Только это гопник какой-то, по ходу. Кто еще в синем костюме с полосками расхаживать по улицам может, не стыдясь надписи «Абибас»? А девчонка с ним хохочет. По голосу Дашку узнаю. И не удивляюсь. Только противно становится, что сам когда-то точно так же с ней…
До вокзала на троллейбусе добираемся. Маршрутки в шесть утра битком мимо проносятся. Люди, как селедки в бочке, с прижатыми к стеклу искривленными лицами «выкати глаз» едут на работу. Хорошо, что я не в их числе. Пока.
Электричка отправляется в семь пятьдесят. Смотрю на старинный циферблат в центре зала ожидания – еще полчаса. Что ли, кофе выпить? Вот и автомат. Надо глянуть расписание на обратный путь. На двенадцатичасовую точно не успею. А на восемь вечера смысла нет, только грязь месить в потемках, пока до станции доползешь. Да и домой доберешься, когда за полночь перевалит. Все равно не увидимся… Лучше уж в воскресенье в двенадцать уехать.
Едем медленно, колеса стучат – убаюкивают. Голову матери на плечо кладу, как в детстве (ездили к баб Тане часто), и вырубаюсь.
Просыпаюсь минут через сорок – все еще посадки вдоль железной дороги тянутся. Шея затекла. А мать как сидела, так и сидит в одном положении. Думает о своем. Лицо напряженное, прядь волос из-под беретки выбилась. Тяжело ей, – мать родная все-таки. И не сильно старая, чтобы вот так – бац, и все. Около семидесяти вроде…
– Ма, а сколько ей?
– Семьдесят один. – Сразу понимает, о ком спрашиваю, хоть я и не называл имени.
Помню баб Маню – соседку. Лет сто ей, наверное, было, а выползала к подъезду на самое солнышко и сидела, нос грела. Попутно еще умудрялась совать его во все дыры, всех знала и запоминала: кто, к кому, куда. Только в том году ее не стало. И выдохнули все как-то с облегчением: мол, отмучилась. А сейчас у меня внутри все скукожилось: пусть бы баб Таня еще лет тридцать пожила, как баб Маня.
Подъехали к станции. Стоянка две минуты, а то и меньше. Швыряю баулы прямо с порожков на платформу, сам слезаю и матери руку подаю. Вглядываюсь в даль (платформа высоко, на насыпи) – точно ползти ползком. А мать из сумки сапоги резиновые достает.
– Откуда это? – удивляюсь.
– В кладовке валялись без надобности. Еще отец носил. Главное, чтобы малы не были, а в больших докондыляешь уж как-нибудь.
С ходу вижу, что утону в батиных сапогах. Можно прямо в кроссовках в них нырять. Так и делаю. Хорошо зашли.
Пока по этой черноземной жиже до деревни доползли, семь потов сошло. Хорошо хоть, дождя нет. Как давно я тут не был, даже не вспомню. Тем более в межсезонье. Пару лет назад летом приезжали, на речку с отцом гоняли. А потом подрос, гулюшки пошли. Какая деревня? В честь какого праздника?
К дому подошли – защемило где-то внутри. Бегал ведь тут пацаненком под окнами, краску зеленую со стенки пальцем колупал.
Крыльцо покосилось немного, но держится еще. Внутри душно. А запах родной, помню его. Половички полосатые из комнаты в комнату тянутся. Страшненько все по сравнению с городской обстановкой, но чисто и аккуратно.
Тетка какая-то матери навстречу выбежала, разохалась, заныла. И так тошно на душе, а она еще добавляет.
Заглядываю за шторку, которая всю жизнь вместо двери служит, – лежит баб Таня. Не шевелится, в потолок смотрит. Но мать узнала – глаза заслезились. Значит, не так все плохо.
Как весь день пролетел, я даже не заметил. Думал, с ума сойду, пока отъезда дождусь. А оказалось, что присесть некогда было. Час только воду таскал из колодца. Удивляюсь: как баб Таня этим ежедневно занималась? Качалка отдыхает, все мышцы ноют до сих пор. Потом топором во дворе помахать пришлось. Честно говоря, сначала только психовал – ни черта не получалось. Со временем вроде более или менее пошло. Мать выглянула, только головой покачала: мол, бросай ты это дело, фиговый из тебя помощничек! Тут меня и понесло. Взыграло что-то. Что я, не мужик, что ли? В общем, худо-бедно на неделю дров наломал! Ага, главное слово – «наломал». Но матери все равно легче будет. Ночи-то уже холодные стали, а из отопительных приборов только печка. Вообще в деревне газ по улице есть, но баб Таня всю жизнь от цивилизации открещивалась. Ей по-старому привычнее.
На кровать лег пластом, все тело ломит. Даже если бы решил вечером отсюда отчаливать, то не смог бы, физически не дополз бы до станции. Хуже баб Тани, как парализованный. Лежу и только сейчас доходит, что совсем забыл про Марину, про телефон. Достаю из кармана – сигнала нет. И откуда только силы взялись? Бегаю кругами по хате – не ловит, и все тут! На крыльцо выхожу – та же картина. Во дворе бочка старая перевернутая. Лезу на нее. Появился сигнал. Слабенький. Но радости-то сколько! Ждал минут пять, руки отмерзли – ни одной эсэмэски не пришло, ни одного уведомления о пропущенных.
Перед сном ворочаюсь, все думаю: была ли физика в девятом «А» сегодня? Получила ли Марина мою записку? Может, просто дозвониться не смогла? Как представлю ее, маленькую, хрупкую, краснеющую от моего назойливого внимания, как будто счастьем накрывает. И где меня раньше носило? Зачем все эти Дашки, Светки, Ленки, Катьки? С каждым днем, с каждым часом все отчетливее осознаю, что никто мне не нужен, кроме нее.
Утром будильник звонит. Открываю один глаз – мать на ногах уже. Из-за шторки вижу, как с баб Таней занимается: ворочает ее, растирает, массаж делает. Та уже вроде что-то сказать пытается, пока не словами, мычанием. Но и то – прогресс.
Умываюсь, завтракаю, прощаюсь с матерью и бегу на электричку. Только уже без сапог, в кроссовках. Тащить их потом влом. А мать тут остается. На работу еще вчера утром дозвонилась, на «б/с» села.
На станцию примчал минут за десять до электрички. Кроссовок из-за грязи совсем не видно. Лапы Йети! Вижу ветку сломанную, беру и давай чиститься. Усердно так вычищаю. Пару товарняков проскочило за это время. На часы гляжу – еще минут пять назад электричка должна была приехать. Нету. Лезу в интернет – хорошо, хоть тут сигнал ловит. Вроде все нормально: есть по расписанию в двенадцать часов электропоезд. Нервничать уже начинаю. А потом еще раз смотрю на таблицу и приписку замечаю «кр. вс.». Вот черт! «Кроме воскресенья»! Мечусь по платформе – не знаю, что придумать! Не обратно же по грязи тащиться? А потом снова вечером сюда переть?
Смотрю все расписание по станции. Хоть куда-нибудь в цивилизацию уехать бы, а там уж до города доберусь. Ну не в грязь же опять нырять? Через полчаса идет ближайшая электричка, но сворачивает с нашей ветки и правее в область уходит. Ищу, на чем потом добраться до города. Вроде автобусы ходят. На крайний случай на такси доеду. Решено. Жду дальше. От холода уже пальцы сводить начинает. Тут, на платформе, ветер какой-то особенно противный.
В город приехал в десятом часу. Надо было на такси ехать. Дороже, но быстрее бы получилось. А я пока автобуса дождался, пока он на автовокзале час простоял, потом ехал еле-еле.
Бегу во двор тридцать пятого. Может, гуляют еще? Застану?
Есть кто-то в беседке! Заглядываю, а сам отдышаться не могу – со всех ног гнал. Рассматриваю все эти лица, которые мне по барабану. Одно только ищу!
– Никитос, – тянет руку Диман.
Здороваюсь, а сам соображаю: он тут, а ее нет – хороший знак. И самого от радости во все стороны распирать начинает. Соображаю, как с ней увидеться. Попросить Димана набрать ей? Нет. Не вариант. Зачем третьи лица? Дождусь, когда все разойдутся, и сам к ней поднимусь. На минутку. Мать у нее понимающая. Какой бы только повод выдумать, чтобы звучало правдоподобно?
Сел на лавку, ломаю голову. Валера по струнам бренчит, но не отвлекает, наоборот, радуюсь отчего-то. Не зря, значит, летел на всех парусах… Только быстрее бы минуты шли. А по домам как будто никто и не собирается…
13
Утром проснулась – под глазами мешки, как у тетки сорокалетней. Нет, хуже! Как у забулдыжки какой-нибудь. Иринка смотрит на меня и достает пузырьки, тюбики всякие, в ванную меня тащит.
Ныряем за дверь незаметно. Ну и видочек! Иринка под кран с холодной водой толкает, сама умывает. Потом все эти бутыльки́ по кругу откручивает, выдавливает, намазывает, втирает… В общем, в более или менее нормальный вид за десять минут меня привела. По крайней мере, издалека хоть на человека похожа.
– Ну? – спрашивает. – Остыла хоть немного?
Думаю, соображаю, пытаюсь понять: что сейчас в моей душе творится? Вроде затишье. Новый день – новая надежда.
– Ага, – даже улыбаюсь.
– Тогда прошвырнуться надо. Пойдем хоть за продуктами сходим.
– Пошли, – соглашаюсь. Лишь бы дома не сидеть.
Иринка уже на кухне с мамой список составляет, что нам притащить из супермаркета.
Вспоминаю, что в черной куртке холодно вчера было. А сегодня еще холоднее, судя по тому, как прохожие в шарфы кутаются. Смотрю в окно, а сама мечтаю подсознательно: может, увидеть его где-нибудь удастся…
Достаю утепленную, надеваю. Села, что ли, так после стирки? Рукава короткие. Нагибаюсь – поясница оголяется.
– О-о, мадам, – качает головой мама, – так дело не пойдет! Опять за сезон вымахала. Давай свитер потеплее под ту, черную. И поехали все вместе. Куртку тебе новую купим, заодно отцу шапку подберем. А то все отмахивается, а у самого уши после улицы каждый раз зеленые.
Ненавижу шопинг! Одна нервотрепка. Мне нравится – они носы воротят. Что им по вкусу – вообще не мое. Чем им темно-синяя куртка не угодила? Аккуратная такая, без лишних наворотов. Просто и неброско.
Мама за ярко-зеленую уцепилась.
– А то все черное да черное! – аргументирует.
Вообще-то темно-синяя тоже не черная!
Иринка мне под свой вкус подгоняет. То малиновую притащит, то с какими-то бахромушками, то всю в молниях и вдоль, и поперек, и наискосок. Жуть просто! Я же не попугай!