лся во мгле. Опустив перископ, Толоконников стал у окошка акустической рубки:
— Ну что, Малько? Дашь мне цель?
— Что? — Акустик сдвинул наушник с уха.
— Ничего, ничего. — Командир поправил ему наушник. — Слушай. Хорошенько слушай, родной.
Малько слушал хорошо. Из слитного шума он выделил ухающий натужный стук винтов одного транспорта, потом другого. Различил деловитую стукотню двух миноносцев, настырное татаканье сторожевых катеров. Он перенумеровал цели, чтоб не запутаться, и беспрерывно давал пеленги — направления на них.
Все яснее становился Толоконникову рисунок конвоя. По количеству оборотов винтов, подсчитанному акустиком, он определил скорость движения транспортов. И снова атака. Помощник с таблицами торпедной стрельбы и штурман, набрасывающий на карте схему конвоя, помогают командиру выработать тэту (этой буквой греческого алфавита обозначается угол встречи). И так, не поднимая перископа, вслепую, он прорывает охранение и посылает в невидимую цель две последние торпеды.
Прочертив одну из сторон угла, торпеды ставят гремящую точку взрыва.
На несколько секунд подняв перископ, командир видит: пылает предрассветное небо. Нет, не солнце, еще прячущееся за горизонтом, его подожгло. Это гигантским алым факелом горит транспорт. И кажется, горит вода. Да это не транспорт, а крупный танкер! Пылает бензин, разлившийся из взорванных торпедами танков.
— Геенна огненная, — пробормотал Толоконников.
Опустил перископ, начал маневр уклонения. А словечко это — «геенна» — облетело отсеки, правда, видоизменясь в «гиену».
Глубинные бомбы вспахали море. Взрывы били Малько по ушам. Он снял наушники — все равно в этом грохоте ни черта не услышишь, только барабанные перепонки порвешь.
Толоконников шагнул в тесноту акустической рубки.
— Ну, Малек, ну артист, — сказал он и, притянув к себе Малько, поцеловал в сухие, — пересохшие губы.
Близкий взрыв швырнул лодку. Командир приказал боцману подвсплыть и держаться на двенадцатиметровой глубине. Это был новый тактический прием: немцы ставили углубление не меньше чем на двадцать метров, полагая, что лодка будет искать спасения на большой глубине, — а мы тут…
Взрывы утихали и возобновлялись. К концу нескончаемого этого дня появились признаки кислородного голодания. Торпедисту Трофимову, который оправился после ранения и нормально работал на боевом посту, готовил торпеды к выстрелу, опять стало худо. Рана-то у него затянулась за сорок с лишним дней похода, а вот контузия давала знать о себе. Таблетки, коими пичкал его фельдшер, помогали плохо. Жаловался Трофимов, что голова разрывается.
Оторваться от противника и дать ход дизелями удалось только после полуночи. Теперь, израсходовав все торпеды, лодка возвращалась домой, в Кронштадт. Но долог еще и опасен был путь до дома.
Чулков вошел в первый отсек — Трофимова проведать. Опустевшие стеллажи для запасных торпед безмолвно, но веско подтверждали, что дело сделано, пора домой. От них несло холодом. Торпедисты поставили Чулкову разножку, он сел спиной к синим крышкам торпедных аппаратов, у изголовья подвесной койки, на которой лежал Трофимов.
— Что, ребята, отвоевались? — сказал, обведя взглядом осунувшиеся лица торпедистов, их замасленные, давно не стиранные робы. — Молодцы. Хорошо стреляли.
— Да мы еще, товарищ комиссар, из пушек, может, постреляем, а? — спросил кто-то.
— Вполне может быть. Торпед у нас не осталось, но снаряды есть. Ну, как ты, Дим Димыч? — обратился Чулков к Трофимову. — Не легче тебе?
— Голову рвет, — прошептал тот. Он лежал, укрытый поверх одеяла бушлатами.
— Надо потерпеть, Дим Димыч. Домой идем. В Кронштадте для нас уже баньку затопили.
— Ба-аня! — заговорили торпедисты. — Ох, в баньку бы… Сразу за сорок суток отмоемся… И все кино сразу за сорок дней…
— Сразу, — подтвердил Чулков. — Верно, ребята. Мы с вами и живем сразу. Свою жизнь на годы не размазываем.
— Небритые, пропахшие соляром, в тельняшках, что за раз не отстирать, — сказал старший лейтенант Скарбов.
— А дальше? — спросил Чулков.
— Мы твердо знали, что врагам задаром не удалось в морях у нас гулять.
— Это ваши стихи?
— Нет, Борис Петрович. Я не умею. Это Леша Лебедев, мой друг, написал как раз перед последним своим по ходом.
— А-а, Лебедев. Штурман с Л-2. Знал я его мало, но слышал, что он стихи писал всерьез.
— Он был настоящий поэт, — сказал Скарбов. И повторил: — Настоящий.
Чулков знал, что Л-2, подводный минзаг, в ноябре прошлого года подорвался на минах в Финском заливе, близ маяка Кери, по пути на позицию. Но вспоминать об этом сейчас не стоило. Ведь им по пути домой, в Кронштадт, еще предстояло форсировать Финский залив.
Утром погрузились и весь день шли под водой на север. На закате всплыли в позиционное положение и увидели справа, милях в десяти, красную башню маяка. Это была Ристна на западной оконечности эстонского острова Даго. Шляхов взял пеленг на маяк, выбрал невязку — ошибка в счислении была небольшая, в пределах нормы. Тут поворотили на северо-восток и за полночь вошли в устье Финского залива.
До-мой-до-мой-до-мой, с железным усердием выстукивали дизеля. Боцман Жук на мостике курил третью папиросу подряд — чтоб всласть накуриться перед скорым погружением под воду. А когда погрузились, вкрадчиво зашелестели электромоторы: ти-ше-едешь — даль-ше-бу-дешь…
И снова, как в начале похода, приумолкли в отсеках люди, когда вошли в полосу минных заграждений. Несколько раз проскрежетали о корпус лодки минрепы. Потом часа два шли без помех. И уж думали, что пронесло, повезло, подфартило. Потому, наверное, и показался взрыв таким ошеломительным, страшным, раздирающим уши. Лодку подбросило, как мяч, люди не устояли на ногах, попадали, ударяясь о сплетения магистралей, о маховики и клапаны. Погас свет. Что-то протяжно проскрежетало в корме — будто корпус простонал от боли.
Тревожно забегали лучи ручных фонариков. Потом дали аварийный свет, командир приказал осмотреться в отсеках. У некоторых лица были разбиты в кровь, многие получили ушибы. По переговорным трубам в центральный полетели доклады: вышли из строя такие-то приборы… повыбивало плавкие вставки на подстанциях осветительной системы… Но все это было терпимо и устранимо. Главное — прочный корпус нигде не дал течи. Ни в один отсек не поступала забортная вода. («Наша лодочка прочно скроена, крепко сшита».) Боцман с трудом выровнял лодку. Вскоре, однако, начал расти дифферент на корму. Механик велел откачать часть воды из кормовых цистерн. Но что-то было неладно — лодка то клевала носом, поднимая корму, то, наоборот, задирала нос.
— Похоже, на антенную мину напоролись, — сказал командир. — Хорошо, что не на гальваноударную.
— Да уж, — кивнул военком. — Надо радоваться, что антенну задели, а не ударили по колпаку.
Радоваться, впрочем, было преждевременно. При первой же перекладке руля оказалось, что вертикальный руль бездействует. Ни в электрическую, ни вручную он не повиновался усилиям рулевого. Некоторое время лодка шла экономходом, без руля, управляясь электромоторами. Потом, выйдя из полосы минных заграждений, легли на грунт, чтобы дождаться темноты.
— Кто пойдет в кормовую надстройку — привод руля осмотреть? — спросил командир.
— Да кому ж идти, — сказал мичман Жук, — мне идти надо.
— И я пойду, — сказал главстаршина Караваев.
— Добро, — сказал командир. — Вы подводники опытные, условия знаете…
— Знаем, товарищ командир.
— Но я обязан предупредить: в случае появления противника буду вынужден срочно погрузиться.
Это означало, что не будет времени дождаться возвращения работающих наверху в рубку и они, следовательно, при срочном погружении погибнут. Двое погибнут, но уцелеет остальной экипаж.
Лодка лежала на грунте где-то севернее маяка Кери. Текли томительные часы, в отсеках работали, устраняли повреждения, с которыми можно управиться внутри прочного корпуса. И уже было ясно, что в точку рандеву лодка к условленному по радио сроку никак не поспеет.
А когда стемнело, лодка всплыла. Жук и Караваев, натянув легководолазные костюмы, без масок, спустились с мостика и пошли по верхней палубе в корму. Волна была баллов на пять, и пришлось им обвязаться длинными штертами, чтоб не смыло. В ночном небе сияла полная луна, на нее беспорядочной толпой лезли облака, но она будто прожигала их насквозь. Не нравилось Толоконникову это лунное сияние. Он курил папиросы подряд и смотрел, как двое лазали поочередно в кормовую надстройку, захлестываемую волнами. Представлял, как они там шарят на ощупь, в темноте, по приводу руля и как их окатывает через прорези надстройки холодной водой.
— Товарищ командир, — сказал Шляхов, — нас дрейфом сносит к Кери.
А Чулков не то спросил, не то сам себе ответил на вопрос:
— Можно и дальше идти, управляясь машинами.
— Полтораста миль идти без руля? — взглянул на него командир. — Без руля прорывать еще одну полосу заграждений?
— Ну что ж, — поднял брови Чулков. — Надо быть ко всему готовыми. За электриков, во всяком случае, я могу поручиться.
Толоконников хмыкнул и отвернулся. Желтый лунный свет погонами лежал на плечах его реглана. Не ко времени распылалась (с тревожным чувством подумал он о луне).
— Прямо по носу два силуэта! — крикнул сигнальщик.
Толоконников вскинул бинокль. Увидел две легкие тени, прыгающие на волнах, заорал:
— Жук, Караваев! Немедленно на мостик!
Человек на корме взмахнул рукой — дескать, слышу — и нагнулся к надстройке, но второй выбирался из надстройки долго, невозможно долго… Катера между тем быстро приближались, за ними обозначился и третий силуэт…
Проклятая ночь. Выбрался наконец из кормовой надстройки второй — кажется, это Жук, — но поздно, поздно… Они были предупреждены: при появлении противника — срочное погружение. Двое погибнут, но уцелеет лодка с остальным экипажем…
— Все вниз, — сказал Толоконников.
Еще миг — и будет произнесена команда, после которой — хлопки открывающихся кингстонов, клекот воды, врывающейся в цистерны… и двое обреченных на бурлящей поверхности…