Медленно идет тральщик, кренясь от бортовой качки вправо-влево, вправо-влево. Чайки, исчезнувшие было во время боя, опять появились, летят за «Гюйсом», хрипло вскрикивая. Из машины поднимается на верхнюю палубу Иноземцев. Лицо его, мокрое от пота, искажено гримасой: наглотался, бедняга, выхлопных газов. Он снимает фуражку и жадно дышит, дышит, хватая ртом свежеющий ветер.
23 июня 1975 года
Неждановы живут на Петроградской стороне, на Большой Пушкарской улице, в старом доме темно-шоколадного цвета. Я заезжаю во двор, потом под длинной аркой, где никогда не просыхает лужа, в следующий двор и тут останавливаюсь возле подъезда, где на двери, не знаю с какого века, уцелела табличка «Звонокъ къ дворнику».
Люблю старые ленинградские квартиры. Они сохраняют связь времен. В них просторно, потолки не давят, из-за толстых стен не доносится ни звука. В такой квартире живут Неждановы, которым удалось, в результате долгих хлопот, отгородить свои две огромные комнаты от комнат, тоже огромных, других жильцов. Кусок коридора они тоже отгородили и сделали мини-кухню и мини-ванную. Прекрасная получилась квартира, не то что наши квадратные метры на Гранитной.
Мне открывает Игорь. У него длинные гладкие волосы, русая бородка, усы и дымчатые очки, за которыми не видно глаз. Он приветливо улыбается с высоты своего баскетбольного роста:
— Здрасьте, Юрий Михайлович. Таня вас уже ждет.
В комнате у них гремит магнитофон. Таня вынимает из шкафа одежду и набивает ею чемодан, распластанный на столе. Другой чемодан, уже набитый, стоит возле тахты. У Тани черная, с рыжинкой, копна волос растрепана, зеленые глаза сердиты.
— Уже четверть седьмого, — говорит она мне таким тоном, как будто осталось пять минут до конца света.
— Ну и что? — говорю. — Ты ведь еще не уложилась.
Она, четко стуча каблуками, идет к окну, берет с подоконника металлическую вазочку и возвращается к чемодану. В Таниной манере держаться всегда было что-то демонстративное: дескать, вот она я. Сейчас это особенно заметно. На Тане голубые обтягивающие джинсы и белая курточка из тончайшей синтетики с желтым диском солнца и синей надписью на нем: «Sunny boy», что означает «солнечный мальчик», хотя на самом деле Таня безусловно солнечная девочка. Сейчас очень в моде печатное слово. Газетные тексты переползли с бумажных листов на рубашки. Майка, на которой не значится ни единого слова, просто не смотрится. Я думаю, дело идет к тому, что каждый будет носить на груди свое крупно напечатанное имя — вместо визитной карточки. А на спине можно уместить краткие биографические сведения или, на худой конец, куплет из особенно любимой песни.
Игорь сидит, развалясь в кресле, у магнитофона. Ноги в мятых вельветовых штанах вытянуты на полкилометра. Я вынимаю из папки томик зарубежной фантастики и отдаю ему. Игорь — великий знаток фантастики, он добывает ее неведомыми путями, ею забиты его книжные полки. Он снабжает меня новинками.
— Ну и как? — спрашивает Игорь, небрежно кинув книжку на журнальный столик. — Садитесь, Юрий Михайлович.
Я сажусь в кресло по другую сторону столика. Я говорю, что «Звездная карусель» Фредерика Брауна мне не очень понравилась — пустячки, недоразумения, шуточки… Не чувствуется серьезной писательской линии…
— Ну почему? — мягко возражает Игорь. — У него там рассказ — одинокий человек на безлюдной планете, помните? Он убивает своего спасителя, убивает реальность, лишь бы не расстаться со своим бредом…
— Этот рассказ, пожалуй, лучше других, но… Нельзя ли потише? — киваю я на стоящий между нами магнитофон. — Ужасно неприятный голос.
— Разве? — улыбается Игорь. — Это Элвис Пресли.
Он убирает громкость. Элвис Пресли не становится мелодичнее, но, по крайней мере, не орет теперь прямо в уши. У нас начинается интересный разговор, мы сравниваем рассказ Уильяма Тенна «Срок авансом» со знаменитым рассказом Шекли «Седьмая жертва», я горой стою за моего любимого Шекли — но разве нам когда-нибудь дадут поговорить? Таня бесцеремонно перебивает нас:
— Игорь, сними коврик над тахтой.
Этот темно-красный, в звездах и ромбах, коврик еще в детстве висел над Таниной кроваткой. И теперь, когда Игорь, стоя на коленях на тахте, снимает его с гвоздей, я, кажется, впервые понимаю, что у них не очередная размолвка, а окончательный разрыв. Господи, какие они были влюбленные, когда учились на матмехе! Дня не могли прожить друг без друга. Им было невтерпеж, на четвертом курсе они поженились. Мы и родители Игоря, как водится, помогали молодоженам. На стипендию ведь не прожить, да и потом, по окончании университета, они, математики-вычислители, зарабатывали негусто. А соблазнов, как известно, много.
Как было в годы нашей юности? Костюм шили на пятьдесят лет, пальто — на сто. Только галоши иногда прикупали. У меня в школьные годы была куртка, такая темно-серая толстовка с поясом, — я просто не помню на себе никакой другой одежды, пока не надели на меня морскую форму. Нет, я не прославляю суровый одноцветный быт в качестве образца. Модная красивая одежда сама по себе очень привлекательна, ничего дурного в ней нет. Иное дело — безудержная погоня за ней…
— Сверни коврик поплотней, — командует Таня.
Она была командиршей в этом браке. Игорь охотно и весело ей уступал во всем. И только в одном был неизменно тверд — в тратах на фантастику и новые магнитозаписи. С этого, кажется, и начались у них нелады: Тане нужны новые сапоги, а Игорь тратится на новые записи Высоцкого. Таня жить не может без дубленки, а у Игоря в голове подписка на Ефремова. Разумеется, с нашей помощью Таня получала и сапоги, и дубленку — Люся тут бывала непоколебима. А я помалкивал. Мне казалось, что Танины сапоги еще не изношены, я не понимал, почему каждую зиму надо покупать новые — то черные, то красные, то какие-то золотые… Когда Таня приезжала к нам и они с Люсей, усевшись на тахту, начинали обсуждение Таниного гардероба, у меня появлялось ощущение чего-то иррационального. В комнату вплывали снежные бабы с морковками вместо носа, в новомодных батниках, в полосатых гуцульских передничках; они плясали «барыню» с напомаженными приказчиками… с бутылконосыми дельфинами в джинсах… Я переставал понимать происходящее. Лучше всего было исчезнуть, и я выходил на кухню или, если в летнее время, на балкон — выкурить сигарету и убедиться в реальности мира с его вечерними огнями, автомобилями, отдыхающими во дворе, и дворовым псом Джимкой, приставившим ногу к любимому дереву.
Игорь сворачивает коврик, глаз его не видно за дымчатыми очками. С магнитофонной ленты теперь вопит совсем уж непотребный голос, без конца повторяя одну фразу: «Heaven is in the back seat of my cadillac». Звенят и лязгают электроинструменты, мерзкий хор блеет: «Йе, йе, йеее!» И снова: «Небо на заднем сиденье моего „кадиллака“…» Силы небесные, как вы терпите такое?..
— Неужели тебе это нравится? — спрашиваю Игоря с растущим раздражением.
— А что? — пожимает он плечами. — Неплохая песенка.
— Игорь, закрой чемодан, — командует Таня. — Ф-фу, устала!
Она закуривает сигарету и валится на тахту. В комнату заглядывает отец Игоря. У него розовое лицо и безмятежная серебряная шевелюра, и, как всегда, он в костюме и при галстуке. Домашней одежды и шлепанцев Леонтий Павлович Нежданов, подполковник медслужбы в отставке, не признает.
— А, Юрий Михайлович, — улыбается он, обнажая безупречные зубы и розовую верхнюю десну. — Ну-ка, ну-ка, прошу ко мне, покажу вам интереснейшую вещь.
Он ведет меня, взяв под руку, к себе в комнату, раскрывает секретер, прекрасно вписанный в стенку, кладет передо мной толстый кляссер и листает с видимым удовольствием. Тут не марки — марки я бы охотно посмотрел, — а спичечные наклейки всех времен и народов.
— А где Вероника Сергеевна? — спрашиваю.
— В Румынии, — отвечает он таким тоном, как если б она вышла в булочную. — Вот, — указывает длинным пальцем на пестренькие наклейки. — Это французские. Серия о почте Франции. Ну как?
Его лицо сияет. Где-то я читал или слышал, что вот такая великолепная седина — признак глупости.
— Это Людовик Одиннадцатый, — показывает он на типчика в голубом плаще, отороченном белым мехом, и голубых чулках; типчик сидит на троне в окружении придворных и читает письмо, с которого свешивается красная печать. — Он создал во Франции королевскую почту, — поясняет старший Нежданов. — Ну, как?
— Замечательно, — говорю.
— Правда ведь? — подхватывает Леонтий Павлович, очень довольный похвалой. — Вы не представляете, сколько мне пришлось отдать за эту серию. Но ведь стоит, а?
Его жена, занимающаяся международной экономикой, вечно в разъездах. А сам Леонтий Павлович в прошлом году ушел в отставку и посвятил себя спичечным наклейкам. Он был хорошим терапевтом, а теперь филуменист и ручкист — собирает шариковые ручки. Из опасения, что сейчас настанет черед шариковых ручек, я решительно поднимаюсь.
— Спасибо, Леонтий Палыч, — говорю с преувеличенной любезностью. — Ваш Людовик безусловно стоит того, чтобы отдать за него все. Но я пойду. Вы, наверно, знаете, что наши дети разводятся?
— А, да… да, да! — Нежданов высоко поднимает седые красивые брови, глаза у него тускнеют. — Зачем это они? Глупо… Не понимаю…
С ощущением бредовости всего, что тут происходит, возвращаюсь в комнату молодых. Таня, присев у шкафа на корточки, набивает своими сапогами клетчатую сумку. Игорь возится с «магом», кассету, что ли, меняет.
— Ребята, — говорю, став посредине комнаты, — не надо разводиться. Одумайтесь, ребята! Минутное настроение, глупая ссора… а потом будете горько жалеть…
Я вижу: Игорь, опустив длинноволосую голову, замер над своим «магом». Таня, с руками, опущенными в сумку, повернула ко мне голову…
— Вы хорошая пара, вы никогда больше не найдете… — продолжаю я взывать, мучаясь оттого, что так мало знаю убедительных слов. — Вы потом сами поймете… Вы научитесь уступать друг другу… Немножко терпения, побольше доброты, и вы поймете, это не так трудно… Очень прошу, ребята, одумайтесь!