— Сам. Я и не виню никого.
— Поплаваем до ледостава, а там — начальство смягчится, и снова можно будет тебя на продвижение…
— Поплаваем до ледостава, а там — уйду на катера, — сказал Слюсарь.
На гауптвахте он отсидел вместо десяти суток всего двое с половиной: «Гюйсу» было приказано приготовиться к выходу в море. На подготовку оставалось меньше суток, а работы на корабле, только-только покончившем с ремонтом, было невпроворот. Слюсаря срочно освободили, он пришел заспанный, недовольный, ворчал: «Одно спокойное место в Кракове — губа, а уже и там покоя не дают…» Съел за ужином две тарелки пшенки, заправленной мясными консервами, съел банку рыбных консервов из своего доппайка (хоть и спокойно было на гауптвахте, да не сытно) и отправился устранять девиацию магнитного компаса. На исходе ночи поспал часика два и сел корректировать карты. Потом со штурманским электриком занялся проверкой лага…
Тральщик был от киля до срезанной мачты наполнен звоном, стуками, воем запускаемых, прогреваемых, проверяемых механизмов. Иноземцев не вылезал из машинного отделения, ему и обед туда притащил заботливый вестовой Помилуйко. Боцман Кобыльский носился по верхней палубе, готовил к походу свое хозяйство, ругался с минерами, схлопотал выговор от Балыкина за употребление нехороших слов.
Перед обедом старшина группы радистов позвал Балыкина в радиорубку, и Балыкин, несколько обомлев, слушал передаваемый из Москвы указ «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров в Красной Армии». Дослушав до конца, в задумчивости вышел из радиорубки. Шквалистый ветер бил в лицо, трепал поднятый на фале красный флаг «наш», означающий приемку боезапаса. Балыкин прошел на ют, понаблюдал за разгрузкой машины-полуторки, стоявшей на причале у самой сходни. Галкин распоряжался, покрикивал, артиллеристы споро таскали ящики со снарядами.
Пришел Козырев. Он уходил в ОВР на инструктаж и вот вернулся с курткой-канадкой, перекинутой через руку. Взбежал по сходне, козырнул кормовому флагу, позвал Балыкина к себе в каюту.
— Вот, выбил! — Козырев, радостно-возбужденный, развернул и показал Балыкину новенькую канадку, подбитую мехом каштаново-золотисгого цвета. — Выцарапал у вещевиков! Ни за что не хотели выписывать, стервецы! Говорят, срок у той еще не вышел. Да какие могут быть сроки в боевой обстановке, говорю им. Осколком, поймите, порезало ту канадку. Ничего не знаем, говорят, есть сроки, а срок еще не вышел. Ну, я им выдал! Ну, выдал! Так вот, Николай Иванович, — сказал, приостыв немного от страстей вещевого снабжения. — Выход в двадцать два. Проводим лодку Щ-372 — опять толоконниковскую! Видно, господь бог через штаб КБФ связал нас одной веревочкой.
Балыкин поморщился при упоминании бога.
— У меня тут тоже новость, — сказал он.
И коротко изложил содержание указа и последовавшего за ним приказа наркома обороны.
— Так что, товарищ командир, — заключил он, — я теперь не военком, а твой заместитель по политчасти.
— Изрядная новость, — сказал Козырев. — Ты расстроен, Николай Иваныч?
— С чего мне расстраиваться? — сухо ответил Балыкин. — Я солдат партии и любое ее решение принимаю к исполнению. Если хочешь знать, это новость хорошая. Она вот что означает: командиры наши научились воевать. Созрели не только в военном отношении, но и в политическом. Могут принять на себя всю полноту ответственности. Полное единоначалие — в бою нельзя иначе.
— Нельзя, — кивнул Козырев.
Он пристально посмотрел на своего комиссара, теперь уже замполита. Каждый день он его видит, но только сейчас заметил, как изменился Балыкин. Он потемнел и будто омертвел, а глаза, такие уверенные и властные, приобрели не свойственное им прежде выражение печальной задумчивости. Никому не жаловался Балыкин, никогда не позволял себе расслабляться, но Козырев знал, как переживал комиссар отсутствие вестей от семьи. У Балыкина в каюте под стеклом, покрывавшим стол, лежали фотокарточки жены — полной белокурой женщины — и двух большеглазых дочек. Пропала, сгинула женская команда. С июля — ни одного письма…
Непривычное и странное это было чувство — жалость к Балыкину с его омертвевшим лицом.
— Ничего, ничего, Николай Иваныч, — сказал Козырев, не зная, как его утешить. — Ничего…
Балыкин коротко взглянул на него, молча вышел из каюты.
И снова закачала тральщик избитая штормами и войною водичка Финского залива. «Гюйс» шел во главе небольшого каравана. За его тралом шла толоконниковская «щука», за ней пыхтел пароходик «Ижорец», тащивший на буксире громадную баржу. К зиме завозили на Лавенсари продовольствие и обмундирование и, конечно, боеприпасы. Еще шло в конвое звено вездесущих морских охотников.
Под утро ошвартовались у родного лавенсарского причала. Когда тяжелые петли швартовов легли на причальные палы и погасли прожектора, корабли обступила ночная мгла. Где-то в глубине острова тарахтел движок.
Козырев курил на мостике. Смотрел на тонкие силуэты сосен в лесочке за гаванью. Их кроны раскачивал ветер, и от этого беспокойного движения, от посвиста ветра, от холодного прикосновения тумана, ползущего над водой, подступала ночная тоска.
— Серафим Петрович, — окликнул Козырев вахтенного командира Галкина, — вы как считаете — рассветет сегодня?
— Непременно рассветет, товарищ командир, — ответил Галкин сырым голосом. — А что?
— А то, что после такой глухой ночи рассвета не бывает.
— Скажете, Андрей Константиныч…
— Прошлогодние осенние ночи помните? Когда мы на Ханко ходили? Вот они такие же были… бесконечные… Впрочем, вы помнить не можете.
— Как это, товарищ командир?
— Вы тогда еще были… в эмбриональном состоянии…
— Совсем непонятно. — Галкин, судя по голосу, обиделся.
— Не обижайтесь, Серафим Петрович. Самая длинная ночь, если пожелаете знать, была в прошлом декабре.
— Само собой. Двадцать второго декабря. Зимнее солнцестояние.
— Подите вы со своим солнцестоянием. Ночь на третье декабря! Когда мы снимали людей с подорвавшегося транспорта.
— А-а…
— Хуже ночи не было никогда. Они прыгали на перегруженный тральщик. Опасно перегруженный. И там осталось еще много народу… Ладно, — оборвал Козырев сам себя. — Воспоминания окончены. Правьте службу, а я пойду сосну.
Рассветало медленно, трудно. Утром Козырев поднялся на мостик. Уже шла разгрузка баржи. С «Ижорца», стоявшего по корме у «Гюйса», хрипло покрикивал, вмешивался в ход разгрузки капитан буксира. Голос его и внешность, мохнатые брови показались Козыреву знакомыми. Кажется, это бывший муж Лизы, Надиной тетки (подумал он). А может, и нет — тот на барже плавал, а не на буксире.
Но это был он, Петр Маврикиевич Шумихин.
События в личной жизни на людей влияют по-разному. После ухода Лизы Шумихин по складу своей натуры должен был бы впасть в жуткий запой. К тому же взывала и четверть спирта, имевшаяся у него на барже, — спирт был дрянной, плохо очищенный, но, надо сказать, ректификатом Шумихин не был избалован. Так вот, Лизин уход, как ни странно, подействовал на Петра Маврикиевича отрезвляюще. «Поимей в виду, не ты от меня уходишь, а я тебе отставку даю, — сказал он ей, насупив лихие брови. — А ты еще пожалеешь, дура». И такая в нем вспыхнула идея — чтоб она и вправду пожалела и захотела к нему вернуться для продолжения семейной жизни. Доказать ей, дуре, захотелось, что рано ставить на нем, на Шумихине, крест. Примерно с месяц, когда началась кампания, он плавал на одном чае. Ни капли спиртного не принимал в тоскующий организм. Весь ОВСГ на него удивлялся. А он однажды на стоянке в Кронштадте прихватил ту четверть спирта и — прямиком к начальнику ОВСГ, заявил ему, что полностью осознал свое прошлое поведение и порицает его окончательно и потому готов забыть старые обиды и вернуться на буксир капитаном. Начальник к этим словам отнесся сочувственно, но с вполне понятным недоверием, потому что не мог себе представить Шумихина в продолжительной трезвости. Тут произошло вот что. Шумихин вынул из сумки четверть, вытащил пробку, от чего в кабинете распространился сильный запах, и, подойдя к открытому окну, опрокинул бутыль кверху дном. Это произвело на начальника куда более сильное впечатление, чем предыдущие слова. «Хочу тебе поверить, Петр Маврикич, — сказал он. — Даю испытательный месяц. Не сорвешься — будешь капитаном».
Испытательный срок Шумихин выдержал. В конце августа на одном буксирном пароходе освободилась капитанская должность — тут и начальник ОВСГ сдержал свое слово. Шумихин принял пароход под командование и на радостях срочно сшил у знакомого портного огромную фуражку.
Теперь Шумихин, в этой фуражке диаметром почти в полметра, в ватнике поверх кителя, стоял на мостике своего «Ижорца», громким голосом давал советы главстаршине, руководившему на причале разгрузкой баржи. По своему обыкновению советы высказывал в зарифмованном виде. Главстаршина сперва посмеивался, а потом, рассердившись, крикнул Шумихину:
— Ты, батя, пошел бы соснул минуток шестьсот!
— Ишь ты, сынок нашелся! — закричал Шумихин, перегнувшись через поручень мостика. — Тебе метлой махать, а не баржу разгружать! Главный старшина, а не смыслишь ни хрена!
По причалу прокатился смех. Козыреву почудилось вдруг, что за спиной у него сейчас прыснет и зальется мелким колокольчиком смешливый сигнальщик Костя Плахоткин. Невольно обернувшись на миг, Козырев увидел замкнутое лицо сигнальщика Ржанникова. Этот не прыснет, не зальется…
Обедать его и помощника позвал к себе на лодку Федор Толоконников.
В назначенный час пришли, спустились в центральный пост. Впервые Козырев был на подводном корабле. Он осмотрелся быстрым внимательным взглядом. Плафоны лили желтый свет на переплетения синих, зеленых, коричневых труб, на красные и голубые штурвальчики клапанов — они, как грибы, росли из стен и по углам из палубы. Техника поблескивала, сияла свежей краской, она оставляла для людей совсем немного места, и в этой тесноте люди в черных пилотках были заняты своими делами.