«Костя, где ты? — думала Саша смятенно. — На своем черноморском крейсере вспоминаешь ли Кронштадт? Помнишь ли, как тянуло тебя ко мне в цех? Как от поцелуя себя сдерживал?.. А что мне в письмах писал — помнишь?.. Я тебе, Костя, ответить не могла… поздно было…»
Поздно уже было, шел одиннадцатый час. Дядя Егор, аккуратно всыпав в щербатый рот хлебные крошки, бубнил что-то о Восточном пакте. Тут-то и раздался поздний звонок. Звонили два раза — к Марийке. Марийка вышла открывать, отодвинула засов. В коридор шагнул Чернышев. У него в глазах был испуг. Сняв шапку, спросил не обычно тихим голосом:
— Саша не у тебя?
— У меня! — Марийка тряхнула головой. — Дальше что?
— Как что? Я за ней пришел…
— Можешь не трудиться! Не пойдет она к тебе.
Чернышев посмотрел на Марийку долгим мрачнеющим взглядом, в глубине которого словно вздрагивало что-то. Потом решительно направился в Марийкину комнату, распахнул дверь…
Саша, как только прозвенел звонок, вскочила из-за стола, отбежала к окну, задернутому ситцевой, в голубой горошек занавеской. Она сразу поняла, что это Василий, и теперь, когда он вошел в комнату, враждебно уставилась на него. Ее серые глаза потемнели, на выпуклом лбу, у переносья, прорезалась складочка.
— Саш, — сказал Чернышев, подойдя к ней (а Марийка за ним по пятам следовала). — Саш, прости…
— Уходи, — ответила она. Голос у нее был сдавленный от волнения, но спокойный. Без крика.
— Саш… Я без тебя не уйду… Там Надюша ждет…
— Уходи, — повторила она.
— Ждет, спать не ложится, все спрашивает, где мама…
— Тебе сказано ясно — уходи, — вмешалась Марийка. — Не желает она к тебе, скоту, возвращаться.
У Чернышева дернулась щека. Но он не ответил Марийке на резкие слова. Он на Сашу смотрел виноватым, печальным взглядом. Она отвернулась.
— О-хо-хо, — пробормотал дядя Егор. — Такие, значит, дела…
Уходил Чернышев как побитый пес, низко опустив чернявую голову и пряча лицо. Сбоку на его потертом пальто были примерзшие ледяные капли — видно, растянулся на скользком льду, когда сюда бежал.
На следующий день он пришел в завком, но Саша, мельком на него взглянув, сказала, что занята и не имеет времени разговаривать. Еще сказала, чтобы он, Чернышев, поскорее куда-нибудь перебрался. После работы она, не задерживаясь, побежала домой. Надя только что пришла из школы. Увидев Сашу, она заплакала, бросилась к ней на шею. Как объяснить испуганной одиннадцатилетней девочке, что невозможно ей, Саше, жить дальше с отцом под одной крышей?
— Надюша, миленькая, — сказала, гладя дочку по голове, поправляя ей бантик на косе, — ты ведь уже большая девочка, должна понимать… Папа меня очень обидел, очень, понимаешь?.. Мы теперь будем врозь… Сейчас соберем твои вещи, книжки, учебники и пойдем к тете Маше, поживем там немного, а потом, когда папа отсюда уйдет, вернемся домой.
— А куда папа уйдет? — У Нади глаза расширились от страха, от недоумения. Так хорошо все было, привычно, и вдруг — врозь… Не понимала Надя. Что за обида такая, что надо теперь жить врозь?
Она послушно пошла с Сашей, неся свой портфель, а Саша тащила чемодан с вещами и бельем. Опять вечером приходил Чернышев, но Марийка его и на порог не пустила, захлопнула перед носом приоткрытую дверь. Ночью Саша проснулась оттого, что Надя, лежавшая с ней рядом на диване, плакала. Обняла дочку, целовала ее мокрое лицо, смешивая ее слезы со своими, шептала, что в жизни бывает всякое, не только одна радость, надо и горе пережить, что поделаешь, так уж устроена жизнь, ударит тебя с той стороны, откуда не ждешь, а потом, глядишь, опять хорошо…
В воскресенье пришел к Марийке новый знакомый — главный старшина Анастасьев, минер с тральщика. Сели пить чай. Главстаршина неторопливо пил из большой чашки, хлеб намазывал маслом ровным слоем, обстоятельно. На вопросы отвечал не сразу, а подумав. Рассказывал, как до службы выучился у себя в Вологодской области, в Нюксинском районе, на тракториста, и до того ему это дело нравилось, что, когда призвали на флот, он спросил у военкоматского командира: «А тракторов во флоте нету?» Смех был, конечно.
— Что ж вы, Иван Никитич, на сверхсрочную остались, — спросила Марийка, — раз вам трактор так нравился?
Анастасьев подумал и ответил:
— В море пахать тоже интересно.
— Как это — пахать? В море ходят, а не пашут.
— Мы пашем, — сказал Анастасьев. — Тральщики так и называют — пахари моря. — Подумав, добавил: — Меня командир сильно агитировал на сверхсрочную.
Дня два спустя он, Анастасьев, помог Саше перебраться обратно в свою квартиру на улице Аммермана. Куда-то съехал Чернышев, — по слухам, ночевал то в общежитии, то у товарищей по корпусному цеху. Съехал он и в соцсоревновании — это Саше было досконально известно. Работал кое-как, и доходило до Саши, что стал крепко выпивать. Анастасьев с Марийкой помогли Саше перенести домой пожитки. Саша отперла дверь своим ключом. Из кухни выглянула Лиза — зарделась, улыбнулась робко, сказала:
— Здрасьте.
Саша не ответила, прошла в свою комнату, поджав губы. Марийка на ходу бросила Лизе:
— Зас…ка.
Только Анастасьев вежливо ответил:
— Здрасьте.
Это как раз на Восьмое марта было, отмечали Женский день, Надя убежала в школу на утренник. Саша вскипятила чай, усадила гостей за стол. В комнате было прибрано, чисто, но пахло как-то непривычно. Нежилой дух стоял.
— Ну вот, — сказала Марийка, — теперь порядочек.
Порядок на Балтике, подумала Саша. Это у Василия было любимое выражение. Саша наклонила голову над чашкой, слезы у нее потекли по щекам.
— Ну, Сашунь, это ты зря. — Марийка придвинулась, обняла ее за плечи, легонько встряхнула. — Радоваться тебе надо, что прогнала его. Слышишь? Радоваться надо!
Саша кивнула, но слезы шли и шли.
Главстаршина Анастасьев поправил свой и без того аккуратный зачес — редковатые светлые волосы он зачесывал набок, с ровным пробором — и сказал, слегка окая:
— Я, конечно, советовать тут не могу. Не полноумочен. Но мнение у меня, товарищи женщины, другое.
— Какое? — прищурила на него Марийка дерзкие зеленые глаза.
— Семья, — сказал Анастасьев веско. — Дочка в семье. Ну, оступился человек. Что ж сразу гнать? А семья? Дочке каково без отца?
— Да на что ей такой отец? Она сама устыдится, когда поймет, что отец у ней кобель.
— Ты, Маша, сплеча рубишь, — сказал, помолчав, Анастасьев. — А так нельзя. Раньше всего о детях надо думать. Чтоб дети не страдали от родительского раздрая.
— От родительского раздрая! — передразнила Марийка. — А то, что Васька Сашу оскорбил, когда к ее сестре полез, это значения не играет?
— Играет, — ответил Анастасьев, подумав. — Наказать его за это. А гнать не надо. Семью рушить.
— Да как наказать-то? — рассердилась Марийка. — По морде отхлестать? Так он посильнее Саши, может и не даться. Заявление на него в завком написать?
— Да ты что? — вскинула Саша взгляд на подругу. — Что это такое ты говоришь?
— Я не тебе. Я Ванечке добренькому отвечаю на его защитную речь. Один мужик, известное дело, всегда другого защищает.
Анастасьев глубокомысленно собрал морщины на лбу, опять задумался, но на сей раз не ответил Марийке.
Может, просто пришел к мысли, что ее не переспоришь. Уж больно языкастой она была, за словом в карман не лезла.
Тут прибежала Надя с утренника — вид у нее был растерянный, глазищи огромные, вопрошающие, красная шапочка съехала набок.
— Мам! — подалась она порывисто в Сашины объятия. — Папа меня со школы домой проводил. Он внизу стоит, я его звала, звала, а он не идет… Папа говорит, что не может без твоего разрешения…
— Надюша, я ж тебе говорила…
— Мам, разреши ему, разреши!
Не разрешила Саша. Хоть душа у нее рвалась надвое, когда Надя заплакала. Анастасьев покачал головой. Перевернул чашку на блюдце кверху дном.
Еще несколько дней прошло. Незадолго до обеденного перерыва в завком позвонил из корпусного цеха мастер Паволайнен, спросил Сашу.
Саша взяла из рук председателя завкома трубку:
— Чего тебе, Пава?
— Беги скорей в Константиновский док, — услышала она, — там Василий с лесов сорвался…
Не дослушав, трубку бросив на стол, как была — без пальто и шапки, — помчалась по гулкой чугунной лестнице, по скользкому льду «квадрата», по тропке, протоптанной к доку. Ужас подгонял ее. Со стенки дока увидела — там, внизу, толпились люди. По гранитным обледенелым ступеням вниз, вниз. Растолкала толпу, пробилась…
Василия поднимали с заснеженного, в пятнах крови дна дока у подножия лесов. Он хрипел от боли, изо рта бежала кровавая струйка, глаза были открыты и беспокойно обшаривали стоявших вокруг людей. Стали его укладывать на носилки, и тут он увидел Сашу.
— Пустите, — пробормотал, рванувшись из рук санитаров. Его черное лицо перекосилось, он с усилием поднял руки, левая упала плетью. — П-пусти… Саш! — вырвалось у него стоном. — Саш… прости меня!
— Прощаю, прощаю, — плача, шептала она, идя рядом с носилками и крепко держа руку Василия. — Прощаю, прощаю, прощаю…
Он умиротворенно закрыл глаза. Теперь можно было и помереть.
Не помер Чернышев потому, что от природы крепок был телом. Ребра и кости на руках и ногах срослись, расправились легкие, «отошли» отбитые почки, «отпустило» сотрясение мозга. Счастье, что не сломал себе позвоночник. Счастье, что снежный глубокий наст смягчил удар.
Саша и Надя навещали его в госпитале каждый день. Сладость прощения боролась в Саше с горечью, недоверием. Но когда Василий окончательно поправился, она, не колеблясь, привела его, слегка припадающего на правую ногу, домой. Сел Василий, вытянув ногу, на диван, оглядел комнату, обнял жену и дочку, сказал тихо:
— Только для вас жить буду.
На другой день перед концом работы к Саше забежала Марийка:
— Сашунь, новая картина идет — «Чапаев». Пошли в «Максимку»!
Саша качнула головой.
— Опять в больницу побежишь? Да что ты каждый день бегаешь? Живой он — и ладно.