А, вот оно что: рулевого Лобастова отбросило от рулевой колонки, он потянул ручку манипулятора, и тральщик резко повернулся лагом к волне. Лобастов, обхватив нактоуз, поднимается, встает к рулю.
— Держать против волны! — говорит ему Козырев.
Только сейчас доходит до него, что тральщик стоит. Не слышно стука дизелей, — может, потому что в ушах заложено? — но и привычной вибрации мостика под ногами Козырев не ощущает… Но вот же — хоть приглушенно, но слышит он нарастающий рев моторов… Звено «чаек» проносится над головой! «Юнкерсы» уходят, набирая высоту. Либо израсходовали запас бомб, либо не хотят связываться с истребителями…
Занимая свое место у переговорных труб, Козырев видит лодку слева, в полумиле примерно. Цела, слава те господи…
— В машине! — кричит он в переговорку.
— Есть в машине, — отвечает чей-то далекий, будто из пропасти, голос. — Счас, товарищ командир… Механика позову…
Потом быстрый голос Иноземцева:
— Товарищ командир? А я до вас никак не…
— Почему не работают дизеля?
— Большие повреждения! На правом разбит осколком картер. А левый… Минуточку! — Козырев слышит, как Иноземцев орет кому-то: — Распорку ставь, быстро! Ничего, ничего, протиснешься! Хочешь, чтоб нас затопило?! — И снова в переговорку: — Много пробоин, товарищ командир, по правому борту. Что? Больше десяти! Разрывы в обшивке… Минуточку…
Балыкин трогает Козырева за локоть:
— Вызови Уманского. Плахоткин, кажется, убит… А я в машину спущусь…
— Товарищ командир, — это Толоконников возник с другой стороны, — затоплен тральный трюм, я направил туда аварийную партию.
— Проверьте, помощник, герметизацию помещений, — говорит Козырев, уже вполне овладев собой. — К заводке пластыря приготовьтесь. — И в переговорку: — Фельдшера на мостик!
Он кидает взгляд в тот угол мостика, где, привалясь к обвесу, уронив на грудь чернявую голову, недвижно сидит сигнальщик Плахоткин, — ах, бедняга, неужели наповал?..
На мостик взбегает Уманский, за ним поспешают два санитара.
Волков стоит рядом, трубочку погасшую посасывает. Ладно хоть, что не вмешивается… Кажется, растет дифферент на корму — это худо… Схватив мегафон, Козырев кричит:
— На юте!
— Есть на юте! — отвечает с кормы мичман Анастасьев.
— Доложить обстановку!
Анастасьев, тоже приставив ко рту мегафон, докладывает: боцман с аварийной партией заделывает пробоины в трюме… помята наружная обшивка… погнут баллер руля…
Час от часу не легче…
В переговорной трубе — далекий голос Иноземцева:
— Еще поджать домкратом!.. Ну что там, готова помпа?.. Трюмные, я вам говорю, помпа готова?.. Пускайте!
От воя помпы, донесшегося из недр корабля, стало немного легче на душе у Козырева. Значит, началась откачка воды. Теперь бы дать ход…
— В машине! Так что с дизелями, механик? Можете дать ход?
Иноземцев повторяет: правый запускать нельзя, а с левым еще не разобрались — почему-то упало до нуля давление масла, пришлось срочно остановить. Как только кончим заделку пробоин, он, Иноземцев, займется левым.
Уманский докладывает: Плахоткина убило. Осколком в висок.
Санитары уносят Плахоткина с мостика. Его лицо залито кровью, руки безжизненно болтаются. Жить бы тебе да жить, Плахоткин, в твои-то двадцать неполных лет… Такое ощущение у Козырева, будто целились в него, а попали вот в Плахоткина…
Ржанников, командир отделения сигнальщиков, докладывает о заступлении на вахту. Тоже ведь превосходный сигнальщик Ржанников, да и другие… а почему-то Костя Плахоткин, с его наивностью и смешливостью, с его неутоленной страстью к сочинительству стихов, ближе, роднее, что ли…
— Надо принимать решение, командир, — басит Волков, хладнокровно набивая трубку желтыми волокнами табака.
— Принимаю решение, товарищ комдив: лодке с охотниками продолжать движение.
— Верно. А себе вызови с Лавенсари буксир.
— Дойду своим ходом, товарищ комдив.
Волков посмотрел на него искоса, откуда такая уверенность? А Козырев уже отдает приказание сигнальщику, и Ржанников взмахами флажков над головой вызывает лодку. Приняв семафор, лодочный сигнальщик пишет в ответ: «Вас понял. Нужна ли вам помощь?» Козырев велит ответить: «Помощь не нужна. Счастливого пути».
Уходит лодка, уходят морские охотники. Израненный «Гюйс» один остается в море, он лежит в дрейфе, подбрасываемый волнами, наполненный металлическими стуками, звонами, воем водооткачивающих насосов. А солнце уже поднялось высоко. На воду легла солнечная дорожка — вся из подвижных золотых челнов. Свежеет ветер, наплывают с запада облака, и кажется, будто плывет само небо. На гребнях волн все чаще вспыхивают белые гривы.
Все движется вокруг — море и небо. Только тральщик недвижен.
Козырев не торопит механика и его мотористов. Знает: словами, приказами работу не ускоришь. Знает: там, в машине, и без всяких приказов поторапливаются, времени зря не теряют. Только бы не налетели опять. Без хода трудно будет отбиться от самолетов…
— Не упрямься, командир. — Волков сердито попыхивает трубкой. — Вызови буксир.
Он мог бы и по-другому сказать. Дескать, приказываю срочно вызвать буксир. Но не хочет Волков приказывать. Брать на себя командование тральщиком — при живом командире корабля — не хочет. Тем более на «Гюйсе», лучшем корабле дивизиона. И Козырев отлично понимает по тону комдива, что в словах его — не приказ, а совет. Советы же он может принять, а может и не принимать.
— Дойду своим ходом, товарищ комдив, — говорит он.
Тащиться на буксире — с души воротит Козырева от одной мысли о подобной гнусной картине. Вот только бы не налетели… Облачность вроде усиливается, небо тускнеет — это хорошо. Это хорошо. Посвистывает ветер в штагах.
Козырев только теперь замечает: его канадка, висящая рядом с переговорной трубой, располосована шальным осколком. Косо разодраны на спине плотная прорезиненная зеленоватая ткань и меховая коричневая подкладка под нею.
— Пропала канадка, — озабоченно крутит Козырев куртку в руках. — Ах ты ж, японский бог…
Он спохватывается: думает о чуши, о вздоре, когда смерть рядом…
— В этой кампании канадка тебе уже не понадобится, — замечает Волков. — На ремонт станешь.
Ну вот, пошла через край небесной опары серая каша облаков. Везет тебе, Козырев (думает Волков), верно говорят в отряде, что ты в рубашке родился. При такой облачности вряд ли прилетят, а если и прилетят, то вряд ли найдут. Везучий ты, капитан-лейтенант Козырев. Даже погода к тебе благоволит.
Да, ремонт (думает Козырев) — это месяц, а то и больше береговой жизни…
Перед его взором восходит Надино лицо. Только этого недоставало! В море, в плавании, он гонит прочь мысли о Наде. Ни к чему это. Мешает только. Женщина на корабле — издавна знали моряки — приносит беду, несчастье. Нади на корабле, конечно, нет, но — мысли о ней… Они размягчают душу томлением, а душа должна быть тверда как кремень… как вот этот металлический поручень под рукой…
— Штурмана я у тебя заберу, — говорит Волков. — Мне на дивизионе специалист нужен, а Слюсарь уже исполнял зимой его обязанности.
— Что ж, — отвечает Козырев. — Жалко, конечно, отдавать. С ним мне спокойно, а какого еще пришлют?
— Мне и дивизионный механик нужен, — продолжает Волков. — Черничкина у меня штаб ОВРа забирает.
— Механик? Не отдам я вам Иноземцева, Олег Борисыч. Молодой он еще, пусть поплавает.
— Молодой, — кивает Волков. — Пусть плавает. А я посмотрю еще. Как у тебя Галкин служит?
— Сами видели его в деле.
— Скорее слышал, чем видел. Кричит чересчур громко.
— Артиллеристу громкий голос не помеха. Служит Галкин нормально. А что?
— Представь его и Иноземцева к очередному званию.
— Есть.
Наконец управились мотористы — пустили левый дизель. Но — предупредил Иноземцев — полного количества оборотов из него не выжмешь. Максимум восемь узлов. Что ж, и на том спасибо. Надо радоваться, что дали хоть какой-то ход. Всему надо радоваться…
И пошел «Гюйс», прихрамывая, под одним дизелем, к острову Лавенсари.
Из машинного отделения выходит Балыкин. Поднимается на мостик. Лицо у него красное, распаренное.
— Ф-фу, — отдувается он. — Жарко в машине. — И помолчав немного: — С вентиляцией плохо. Не работает вентиляция. — И еще помолчав: — Молодцы бэ-че-пять.
Медленно идет тральщик, кренясь от бортовой качки вправо-влево, вправо-влево. Чайки, исчезнувшие было во время боя, опять появились, летят за «Гюйсом», хрипло вскрикивая. Из машины поднимается на верхнюю палубу Иноземцев. Лицо его, мокрое от пота, искажено гримасой: наглотался, бедняга, выхлопных газов. Он снимает фуражку и жадно дышит, дышит, хватая ртом свежеющий ветер.
23 июня 1975 года
Неждановы живут на Петроградской стороне, на Большой Пушкарской улице, в старом доме темно-шоколадного цвета. Я заезжаю во двор, потом под длинной аркой, где никогда не просыхает лужа, в следующий двор и тут останавливаюсь возле подъезда, где на двери, не знаю с какого века, уцелела табличка «Звонокъ къ дворнику».
Люблю старые ленинградские квартиры. Они сохраняют связь времен. В них просторно, потолки не давят, из-за толстых стен не доносится ни звука. В такой квартире живут Неждановы, которым удалось, в результате долгих хлопот, отгородить свои две огромные комнаты от комнат, тоже огромных, других жильцов. Кусок коридора они тоже отгородили и сделали мини-кухню и мини-ванную. Прекрасная получилась квартира, не то что наши квадратные метры на Гранитной.
Мне открывает Игорь. У него длинные гладкие волосы, русая бородка, усы и дымчатые очки, за которыми не видно глаз. Он приветливо улыбается с высоты своего баскетбольного роста:
— Здрасьте, Юрий Михайлович. Таня вас уже ждет.
В комнате у них гремит магнитофон. Таня вынимает из шкафа одежду и набивает ею чемодан, распластанный на столе. Другой чемодан, уже набитый, стоит возле тахты. У Тани черная, с рыжинкой, копна волос растрепана, зеленые глаза сердиты.