Кронштадт — страница 27 из 30

Поэзия и морская служба

А. В. Грунтовский

Мы открываем этот раздел стихами русских поэтов о море со вступительной статьей А. В. Грунтовского, члена Союза писателей, этнографа, фольклориста, режиссера Русского народного театра… С Андреем Вадимовичем Грунтовским нас связывает четырехлетняя дружба и сотрудничество, общение на литературном семинаре, который он ведет 15-й год в Александро-Невской лавре, рассказывая необыкновенно увлекательно участникам семинара о древнерусской литературе, о поэзии Золотого и Серебряного века, о современных поэтах — всегда подчеркивая особую важность сохранения русской литературы, русского живого слова и традиции.

Вместе мы подготавливаем уже третий выпуск литературного альманаха «Под сенью лавры», украшенный иллюстрациями, выполненными Оксаной Хейлик к 300-летию лавры. В нем можно познакомиться и с прозой Павла Рупасова. Андрей Вадимович Грунтовский был литературным редактором всех книг П. Г. Рупасова, вышедших в 2015—2016 годах.

ТОНКИЙ РАЗРЕЗ…(Военно-морская медицина и русская поэзия)


Фонтан-сфинкс в парке Военно-морского госпиталя города Кронштадта

1. СЛОВО О МЕДИЦИНЕ…

Что есть медицина? Когда она возникла? Сколько ей лет?

А пожалуй, столько, сколько воюет человек… Наверное, когда Каин поверг Авеля ударом камня на землю, мелькнуло у него в голове — Промыслом Божьим, хоть на миг! — оказать первую медицинскую помощь… Но было уже поздно — первым целителем Каин не стал, зато скоро, очень скоро появятся военные целители: травники, костоправы, хирурги… Появятся они и на море (старинное такое санскритское слово с корнем «мор» — означающим «смерть»). Древние флоты финикийцев, персов, греков, китайцев… вступят в кровопролитные сражения с безумными абордажами и таранами… Безусловно, уже тогда появятся первые морские хирурги… Были ли они у древних руссов? Очень возможно, ибо флотилии руссов не раз предпринимали дерзкие походы на Константинополь, Стокгольм, Неаполь… Когда две тысячи лодий Вещего Олега осадили Царьград, летописец писал: «корабли покрыли море»… Были ли там народные целители? Несомненно.

Но регулярная медицина (не скажем, что полностью «научная», — не сразу это произошло…) начинается у нас вместе с петровскими реформами и петровским флотом — в 1717 году Петр Первый основывает в Кронштадте первый военно-морской госпиталь… Гангут, Чесма и Синоп — три полоски на морском вороте — три памятки о первых трех великих победах флота… Уже с морскими лекарями на борту. Как ни прискорбно, — а может, опять же, промыслом! — замечательно: чем более воевали, тем более двигалась медицина вперед. А военно-морская — впереди всех… А каково это было!.. Приходилось оказывать срочную медицинскую помощь во время боя, под ядрами, пробивающими борта, под шрапнелью, свистящей на верхней палубе, и т. д. А качка?.. Хирурги и ассистенты привязывали и себя, и пациента к хирургическому столу — и оперировали при свете масляной коптилки…

Порой медикам приходилось оперировать и на берегу — так, как это приходилось делать Николаю Ивановичу Пирогову (а он некогда возглавлял кафедру хирургии в ВМА) в осажденном Севастополе… Было ли это легче, — когда под ногами не палуба качалась, а сама земля?.. Это вопрос… И в наше время морские медики действуют порой весьма далеко от моря в самых непредсказуемых условиях…

Время шло, медицина двигалась вперед… Медицинская наука и техника совершали невероятное. Но усложнялись и условия боевых действий. Да, современная медицина — с одной стороны, — а с другой?.. Вот, например, операция на современной подводной лодке — здесь и посоветоваться не с кем… Сам себе и ассистент, и анестезиолог, и терапевт, и еще 10—20 врачебных специальностей!.. А вот врачу-реаниматору надо войти в барокамеру и самому под бог знает каким давлением реанимировать водолаза, получившего баротравму… А вот вступить в борьбу с радиацией…

Услышьте нас на суше —

Наш SОS все глуше, глуше,

И ужас режет души

Напополам!!!

Нет, прогресс, облегчая жизнь военного врача с одного конца, — усложняет ее с другого. А суть остается та же — противостояние между жизнью и смертью… Как между сушей и морем… Этой древней стихией с санскритским корнем «мор» — означающем «смерть».

Какая уж тут поэзия?.. А вот какая…

2. ТОНКИЙ РАЗРЕЗ…

Попробуем провести этот тонкий, как след скальпеля, разрез — пересечение военно-морской медицины и русской поэзии. И не «вообще медицины» — а именно Кронштадтской… Что попадет в это — кому-то, возможно, показавшееся транным — пересечение?..

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом…

Это где написано?.. В Крыму, в Одессе?.. Нет, в Питере!.. Где-то на островах… Где-то на фоне тающего в дымке Кронштадта Михаил Юрьевич увидел свой парус в 1832 году…

А вот Иван Павлович Ювачев (1860—1940) — выпускник Военно-морской академии, народоволец, узник Шлиссельбурга, каторжанин Сахалина, православный писатель… отец Даниила Хармса… По первому призванию — штурман военно-морского флота… Близко к нашей теме… Очень близко…

А вот автор знаменитой революционной песни «Дубинушка» Василий Иванович Богданов (1837—1886), двадцать лет отслуживший врачом на Балтийском флоте, в Кронштадте. Его могила на «Литераторских мостках» совсем неподалеку от могилы Ивана Ювачева… Может быть, именно наблюдая работы по обустройству кронштадтских каналов, он и написал свою «Дубинушку».

А вот Анна Андреевна Ахматова — урожденная Горенко — дочь капитана 2-го ранга, преподавателя военно-морского училища в Петербурге Андрея Антоновича Горенко (1848—1915) … Тоже близко… Инженер, не врач, но — море, море… Оно присутствует в поэзии классика.

А где Ахматова, там и Гумилев… Тут уж совсем близко. Великий русский поэт родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте, в семье корабельного врача Степана Яковлевича Гумилева (1836—1910).

Мы не будем здесь распространяться о том, как море и медицина повлияли на творчество русских поэтов. Об этом можно было бы писать много и интересно, но не здесь… Обратимся к именам поэтов, более близких к нам по времени.

Николай Рубцов… В поэзии Рубцова удивительно прозвучала тема моря — он с детства им бредил в своей тотемской глуши, пытался поступить в мореходку… А после четыре года отслужил на Северном флоте (1956—1959), на эсминце «Острый». Рубцов любил рисовать море. В его первом сборнике «Волны и скалы» на обложке помещен рисунок поэта: эсминец, идущий по бурному морю. Многие его стихи о море поются как песни…

Владимир Высоцкий… Высоцкий впервые путешествовал по морю на теплоходе «Грузия» — это было его свадебное путешествие с Мариной Влади, — где подружился с капитаном корабля Анатолием Гарагулей. Песни, написанные на борту корабля, посвящены капитану. Морские песни прозвучали в фильмах «Контрабанда», «Ветер «Надежды», «Морские ворота», в спектакле «Свой остров» театра «Современник»…

Позволю себе обратиться и к собственной биографии — не потому, что дерзаю быть рядом с нашими классиками, а потому, что люблю и Кронштадт, и Балтику, и русский флот… И еще — на правах петербургского поэта…

А вот откуда моя фамилия… После очередного польского бунта моего прапрадеда Фому Грунтовского гнали с этапом из Польши в Шлиссельбург. Гнали в кандалах… Фамилии всех поляков (а никто из них из Шлиссельбурга уже не вышел и потомства не оставил) можно прочесть в крепости-музее на памятной доске. Моей фамилии там нет, ибо удалось прапрадеду с этапа бежать, где-то на берегу залива найти лодку и уплыть в Кронштадт. Где он и прожил ряд лет… Беглеца искали везде — только не догадались на закрытой военно-морской базе!.. Сын его (мой прадед) — Владислав Фомич, перебрался в Питер, служил в редакции «Нового времени» у А. С. Суворина… Вот так, благодаря Кронштадту я и появился… со временем. Но отложим эту тему…

Вернемся к нашему разрезу, вернее, срезу — тонкому, но четкому. Когда-то я дерзал поступить в Военно-морское училище им. Дзержинского на отделение с загадочным названием «Подъем затонувших судов», но медицина не дозволила… Таким образом, судьба моя оказалась на стыке медицины и моря. И жизнь сложилась вполне сухопутно. Впрочем, не совсем сухопутно в поэтическом плане… Однако товарищи мои в Военно-морское поступили и отправились в свой срок на разные флоты… По их заказу я написал несколько стихотворений и песен для моряков. И здесь же заодно — мой вольный перевод из греков, народа исключительно мореплавательного! Вот ведь, во всех индоарийских языках слово «море» имеет корень, связанный со смертью, — и только в одном греческом языке смысл «моря» позитивный: «понт» означает «дорога».


Петр Андреевич Вяземский (1792—1878)

К кораблю

(отрывок)

Куда летишь? К каким пристанешь берегам,

Корабль, несущий по волнам

Судьбы великого парода?

Что ждет тебя? Покой иль бурей непогода?

Погибнешь иль прейдешь со славою к векам,

Потомок древних сосн, Петра рукою мощной

Во прах низверженных в степях, где Бельт полнощный,

Дивясь, зрел новый град, возникший средь чудес?

Да будет над тобой покров благих небес!

Мы видели тебя игрой сердитой влаги,

Грозой разбитый мачт конец твой предвещал;

Под блеском молний ты носился между скал,

Но силою пловцов, чад славы и отваги,

На якорь опершись, ты твердо устоял.

Недаром ты преплыл погибельные мели,

И тучи над тобой рассек приветный свет;

Обдержанный под бурей бед,

Незримым кормщиком ты призван к славной цели…

1819

Александр Сергеевич Пушкин

(1799—1837)

19 октября

(«Роняет лес багряный свой убор…»)

(отрывок)

…Сидишь ли ты в кругу своих друзей1,

Чужих небес любовник беспокойный?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

И вечный лед полунощных морей?

Счастливый путь!.. С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет первоначальны нравы:

Лицейский шум, лицейские забавы

Средь бурных волн мечталися тебе;

Ты простирал из-за моря нам руку,

Ты нас одних в младой душе носил

И повторял: «На долгую разлуку

Нас тайный рок, быть может, осудил!»…

1827

Михаил Юрьевич Лермонтов

(1814—1841)

Парус

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?…

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит…

Увы! Он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

1832

Василий Иванович Богданов2

(1837—1886)


Богданов Василий Иванович — военный врач

В 1866—1867 годах совершил кругосветное путешествие на клипере «Изумруд»

Дубинушка

Много песен слыхал я в родной стороне,

Как их с горя, как с радости пели,

Но одна только песнь в память врезалась мне,

Это — песня рабочей артели:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

За работой толпа, не под силу ей труд,

Ноет грудь, ломит шею и спину…

Но вздохнут бедняки, пот с лица оботрут

И, кряхтя, запевают дубину:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,

Вымышлял за машиной машину;

Ухитрились и мы: чуть пришлося невмочь,

Вспоминаем родную дубину:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

Да, дубинка, в тебя, видно, вера сильна,

Что творят по тебе так поминки,

Где работа дружней и усердней нужна,

Там у нас, знать, нельзя без дубинки:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

Эта песня у нас уж сложилась давно;

Петр с дубинкой ходил на работу,

Чтоб дружней прорубалось в Европу окно, —

И гремело по финскому флоту:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

Прорубили окно… Да, могуч был напор

Бессознательной силы… Все стали

Эту силу ценить и бояться с тех пор…

Наши ж деды одно напевали:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям

Эта песня пошла по наследству;

Чуть на лад что нейдет, так к дубинушке там

Прибегаем как к верному средству:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

Эх, когда б эту песню допеть поскорей!

Без дубины чтоб спорилось дело

И при тяжком труде утомленных людей

Монотонно б у нас не гудело:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!

Ух!..»

1865


Николай Гумилев и Анна Ахматова 1915 г.


Николай Степанович Гумилев (1886—1921)

Тоска по морю

Я молчу — во взорах видно горе,

Говорю — мои слова так злы.

Ах, когда ж я вновь увижу в море

Синие и пенные валы.

Белый парус, белых, белых чаек

Или ночью длинный лунный мост,

Позабыв о прошлом и не чая

Ничего в грядущем, кроме звезд!

Видно, я суровому Нерею

Смог когда-то очень угодить,

Что теперь — его, и не умею

Ни полей, ни леса полюбить.

Я томлюсь, мне многого не надо,

Только — моря с четырех сторон.

Не была ль сестрою мне наяда,

Нежным братом лапчатый тритон?

Боже! Будь я самым сильным князем,

Но живи от моря вдалеке,

Я б, наверно, повалившись наземь,

Грыз ее и бил в глухой тоске!

Анна Андреевна Ахматова (1889—1966)

Приморский сонет

Здесь все меня переживет,

Все даже ветхие скворешни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет

С неодолимостью нездешней

И над цветущею черешней

Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда…

Там средь стволов еще светлее,

И все похоже на аллею

У Царскосельского пруда.

1958, Комарово

Николай Михайлович Рубцов (1936—1971)

То ль адмиральский ум померк —

Отважен, как Мальбрук,

Военачальник Арлейг Бэрк

В поход собрался вдруг.

— «Война с Россией стоит свеч», —

И, не подумав, видно,

В сенате произносит речь

И атомом грозит нам.

Обуял Бэрка дикий бред,

А не мешало б знать,

Что мы число своих побед

Привыкли умножать.

Известно всем, СССР

Ракетами силен,

И можем мы, почтенный сэр,

Любой достать район.

И если вы в недобрый час

Затеете поход,

СССР ваш флот и вас

С лица земли сметет.

Могуч наш флот на страх врагам,

На нем отважны люди,

И Ледовитый океан

Для вас могилой будет.

1958

Фиалки

Я в фуфаечке грязной

шел по насыпи мола.

Вдруг откуда-то страстно

стала звать радиола:

«Купите фиалки,

вот фиалки лесные.

Купите фиалки,

они словно живые…»

Как я рвался на море!

Бросил дом безрассудно.

И в моряцкой конторе

все просился на судно —

на буксир, на баржу ли…

Но нетрезвые, с кренцем,

моряки хохотнули

и назвали младенцем!

Так зачем мою душу

так волна волновала,

посылая на сушу

брызги быстрого шквала?

Кроме моря и неба,

кроме мокрого мола

надо хлеба мне, хлеба!

Замолчи, радиола…

Сел я в белый автобус,

в белый, теплый, хороший.

Там вертелась, как глобус,

голова контролерши.

Назвала хулиганом,

Назвала меня фруктом.

Как все это погано!..

Эх, кондуктор, кондуктор!

Ты не требуй билета,

увези на толкучку.

Я, как маме, за это

поцелую Вам ручку!

…Вот хожу я, где ругань,

где торговля по кругу,

где толкают друг друга,

и «толкают» друг другу.

Рвут за каждую гайку —

русский, немец, эстонец!..

О… Купите фуфайку.

Я отдам — за червонец…

1962

Плыть… плыть… плыть…

В жарком тумане дня

Сонный встряхнем фиорд!

— Эй, капитан! Меня

Первым прими на борт!

Плыть, плыть, плыть

Мимо могильных плит,

Мимо церковных рам,

Мимо семейных драм…

Скучные мысли — прочь!

Думать и думать — лень!

Звезды на небе — ночь!

Солнце на небе — день!

Плыть, плыть, плыть

Мимо родной ветлы,

Мимо зовущих нас

Милых сиротских глаз…

Если умру — по мне

Не разжигай огня!

Весть передай родне

И посети меня.

Где я зарыт, спроси

Жителей дальних мест.

Каждому на Руси

Памятник — добрый крест!

Плыть, плыть, плыть…

1962

Владимир Семенович Высоцкий (1938—1980)

Корабли постоят — и ложатся на курс,

Но они возвращаются сквозь непогоду,

Не пройдет и полгода — и я появлюсь,

Чтобы снова уйти, на полгода.

Возвращаются все, кроме лучших друзей,

Кроме самых любимых и преданных женщин,

Возвращаются все — кроме тех, кто нужней, —

Я не верю судьбе, а себе еще меньше.

И мне хочется верить, что это не так,

Что сжигать корабли скоро выйдет из моды,

Я, конечно, вернусь — весь в друзьях и в мечтах,

Я, конечно, спою, — не пройдет и полгода.

1967

* * *

Когда я спотыкаюсь на стихах,

Когда не до размеров, не до рифм,

Тогда друзьям пою о моряках,

До белых пальцев стискивая гриф.

Всем делам моим на суше вопреки,

Так назло моим заботам на земле

Вы за мной пришлите шлюпку, моряки,

Поднесите рюмку водки на весле!

Любая тварь по морю знай плывет,

Под винт попасть не каждый норовит,

А здесь, на суше, встречный пешеход

Наступит, оттолкнет — и убежит.

Так всем делам моим на суше вопреки,

Так назло моим заботам на земле

Вы меня возьмите в море, моряки,

Я все вахты отстою на корабле!

Известно вам — мир не на трех китах,

А нам известно — он не на троих.

Вам вольничать нельзя в чужих портах,

А я забыл, как вольничать в своих.

Так всем делам моим на суше вопреки,

Так назло моим заботам на земле

Вы за мной пришлите шлюпку, моряки,

Поднесите кружку рома на весле!

1972


Этот день будет первым всегда и везде —

Пробил час, долгожданный серебряный час:

Мы ушли по весенней высокой воде,

Обещанием помнить и ждать заручась.

По горячим следам мореходов живых и экранных,

Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,

Мы под парусом белым идем с океаном на равных

Лишь в упряжке ветров — не терзая винтами воды.

Впереди — чудеса неземные!

А земле, чтобы ждать веселей,

Будем честно мы слать позывные —

Эту вечную дань кораблей.

Говорят, будто парусу реквием спет,

Черный бриг за пиратство в музей заточен,

Бросил якорь в историю стройный корвет,

Многотрубные увальни вышли в почет.

Но весь род моряков — сколько есть — до седьмого колена

Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.

И текла за бортом добела раскаленная пена,

И щадила судьба непутевых своих сыновей.

Впереди — чудеса неземные!

А земле, чтобы ждать веселей,

Будем честно мы слать позывные —

Эту вечную дань кораблей.

Материк безымянный не встретим вдали,

Островам не присвоим названий своих —

Все открытые земли давно нарекли

Именами великих людей и святых.

Расхватали открытья — мы ложных иллюзий не строим, —

Но стекает вода с якорей, как живая вода.

Повезет — и тогда мы в себе эти земли откроем, —

И на берег сойдем — и останемся там навсегда.

Не смыкайте же век, рулевые, —

Вдруг расщедрится серая мгла —

На «Летучем Голландце» впервые

Запалят ради нас факела!

Впереди — чудеса неземные!

А земле, чтобы ждать веселей,

Будем честно мы слать позывные —

Эту вечную дань кораблей.

1976

Андрей Вадимович Грунтовский (р. 1962)

Марш боплов

Некрасиво глядимся в ломаторах3 лицами потными,

Когда ноги скользят, выбираясь по трапу на борт.

Боевыми пловцами зовемся, а попросту — боплами,

Это значит — чуть больше земных и подводных забот.

За бортом море Баренца штормами варится,

И зимою ветра наждаком обдирают лицо…

Все же птицы упрямо в наш край по весне возвращаются,

Где история вписана в сопки горячим свинцом.

Это море нас ждало, ласкало, баюкало…

Но порой забирало здоровье и лучших друзей.

Вот дождаться бы отпуска и прошвырнуться на юг бы нам,

Но не думай об этом, пока не достигнешь земель.

А когда ты достигнешь и воздух вдохнешь, и доложишься,

Все, что нужно, взорвав, а что нужно — достав из глубин,

И доешь и допьешь, и споешь, все, что было отложено…

И напишешь тому, кто смертельно далек и любим….

А быть может, тебя дожидается весточка светлая,

Так пляши, — ну а нет, — стало быть, не судьба…

Просто служба у нас глубоко незаметная,

И опять мы уходим, в морях не оставив следа…

А когда мы вернемся, когда же все это закончится…

И последнюю лодку поставят на вечный прикол.

Тем, кто дожил и нет, вдруг на берег сойти не захочется, —

Будем вечно хранить этот край черных вод, синих звезд, белых гор.

1985

Посвящение ПСС4

А боцман ругался: «Итить-разъитить!»

А море, ребята, не любит шутить,

Штормит и штормит без предела…

До базы остался один переход,

Не риф, и не мель, и не зверь кашалот, —

Своя же подлодка задела…

Корабль упал, завалившись на бок,

На лоно Отца-Океана…

И люди уснули, и знает лишь Бог,

Когда отворится заиленный борт, —

Всех море отдаст без изъяна…

Года пролетели, года протекли,

И вот зазвенели о борт башмаки,

И ангел сошел в «трехболтовке» своей,

И стропы завел, и скомандовал: «Эй!»

Понтоны привсплыли, как спьяна…

Стропа натянулись, стропа напряглись,

Как струны гигантские, тянутся вниз…

И будто сирены оплакать взялись —

Поют клапана у насосов…

Не хочет отдать Океан их седой…

Начальники спусков, Никола Морской

Взмолились по душам матросов…

Но вот раздалося по связи: «Отрыв!»

И судно качнулось, над бездною всплыв,

Запишут: «Двенадцать ноль восемь…»

А после — буксир, а потом — доковать

И резать на лом или будут латать…

И сколько там будет вопросов!

А женам рыдать, хоронить их опять,

И снова в могилы гроба опускать

Вернувшихся дважды матросов…

Вернувшихся все же матросов…

1986

Песня гребцов

(Из Анакреонта)

Слава гребцам, погружающим весла в пучины

И воздымающим вновь над горбом Океана.

Слава судам, что бескрайним теченьем влачимы,

Волей богов, восседающих в сумерках храма.

Слава хребтам, что смиряясь, клокочут и воют,

В полдень мурлыча, а к вечеру алча расплаты…

Спят неспокойно усталые волны, как войны

С битвы пришедшие, руки сложивши на латы.

Слава гребцам, запевающим вольно и просто

В звоне цепей, что от века влачат исполины,

Соединяющих руки, несущие весла,

С древом, политым дождями и солнцем палимым.

Слава ветрам, наполняющим парус просторный,

Равно дарующим отдых и гибель сулящим

И разносящим протяжные песни по волнам,

Запах родимой земли от кормы уносящим.

Слава бичам, рассекающим воздух и спины,

Слава дельфинам, скользящим по гребням покатым,

Мелким рыбешкам, что ныне на ужин ловимы,

И в глубине бирюзовой мелькающим скатам.

Слава коням, уносящим уставшее солнце,

Слава вечерней похлебке скупой, но горячей,

Всем, доверяющим жизни каракулям лоций,

Свету созвездий, всходящих над бездной незрячей.

Фосфоресцируют, мечутся, манят, таятся

Чуда, доселе незримые, странные звуки…

То обступают, то снова во тьме растворятся,

Опровергая бесстыжие догмы науки.

Слава тоске, что таится в часах предрассветных,

Ревности жаркой и хладной, как полночь печали…

И волосам, что качнулись у глыб парапетных

И побелели, свой вечный корабль встречая…

Слава гребцам, погружающим весла в пучины,

И воздымающим вновь над горбом Океана…

1990

А. И. Махновский — главный хирург Западного военного округа, подполковник медицинской службы

Первому Военно-морскому госпиталю

И Первому Военно-сухопутному госпиталю

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Триста лет вместе

Два госпиталя-близнеца три века

Несут в стихиях Крест нелегкий свой

Два госпиталя, словно человека —

Два брата — Сухопутный и Морской.

Три века вместе и как пионеры,

Тернистый путь прокладывают свой,

С Крестом врачебным, как знамением Веры,

Два Первых — Сухопутный и Морской.

И вечный бой, покой им только снится,

Сквозь гром и шторм они свой Крест несли,

Два госпиталя, словно две столицы

Военной медицины на Руси.

Два госпиталя, словно две стихии,

Сошлись и стали вместе, как оплот,

Как главные союзники России

Ее родные Армия и Флот.

Санкт-Петербург, ноябрь 2015 г.

ПОЭТ, ПУТЕШЕСТВЕННИК, ВОИННиколай Гумилев — сын корабельного врача Кронштадтской крепости С. Я. Гумилева

А. В. Холоденко

Николай Гумилев родился в дворянской семье кронштадтского корабельного врача Степана Яковлевича Гумилева. Степан Яковлевич, еще двадцатилетним, не завершив обучения в Рязанской Духовной семинарии, поступил на медицинский факультет Московского университета. Семья Гумилевых была небогата, но блестящая учеба дала ему возможность бесплатного обучения и стипендию. Более того, все годы учебы он помогал, после смерти отца, своей матери деньгами, зарабатывая их репетиторством. По окончании университета Степан Яковлевич был определен на службу врачом во флотский экипаж, базировавшийся в Кронштадте. Впоследствии в том же качестве он работал на фрегате «Пересвет», на кораблях «Император Николай Второй», «Князь Пожарский», «Варяг».

Прослужив на российском военном флоте 26 лет, он в составе военных экспедиций немало путешествовал, был награжден двумя орденами Св. Станислава, орденом Св. Анны и вышел в отставку в 1887 году в чине статского советника.

Мать Николая Гумилева, Анна Ивановна, урожденная Львова (1854—1942), происходила из старинного дворянского рода. В день рождения будущего поэта в Кронштадте бушевал ураган, и повивальная бабка, принимая младенца, предсказала: «Бурная будет у него жизнь». Ребенок, однако, родился болезненным и хилым, врачи, в частности, диагностировали у него «повышенную деятельность мозга». Николай с трудом переносил любой шум и после каждой прогулки проваливался в глубокий сон. Эти симптомы исчезли лишь в 15 лет. И все же, несмотря на нездоровье, еще с пяти лет мальчик пристрастился к чтению, более того, по свидетельству Анны Ахматовой, уже в шесть лет написал свое первое четверостишие о прекрасной Ниагаре.

В Царскосельскую гимназию он поступил осенью 1894 года, однако, проучившись лишь несколько месяцев, из-за болезни перешел на домашнее обучение.

Осенью 1895 года Гумилевы переехали из Царского села в Петербург, сняв квартиру в доме купца Шалина, на углу Дегтярной и 3-й Рождественской улиц, и уже в следующем году Николай стал учиться в гимназии Гуревича. Успехи у него были средними, но гимназия ему нравилась — у Николая была большая коллекция оловянных солдатиков, и он увлек игрой всех гимназистов: они устраивали настоящие сражения. В гимназии мальчишки искали клады, проникали в подвалы, пытаясь найти тайные ходы, зачитывались книгами Майн Рида и Жюля Верна.

Гумилев, прочитав о восстании сипаев в Индии, требовал, чтоб его называли Нэн-Саиб — по имени героя этого мятежа. В комнате у юноши хранились картонные доспехи и оружие, и уже тогда он мог сказать о себе словами из своей будущей книги стихов: «Я конквистадор в панцире железном». И не важно, что его железо было из картона: фантазия преобразует реальность и картонные латы кажутся непробиваемыми.

Первое настоящее путешествие Гумилев совершил в возрасте 12 лет, когда у его старшего брата Дмитрия обнаружился туберкулез и семья переехала на Кавказ, в Тифлис. Здесь же, во время его учебы в 1-й мужской гимназии, состоялась его первая настоящая публикация: в 1902 году в «Тифлисском листке» напечатали стихотворение Гумилева «Я в лес бежал из городов». Он печатался и раньше, писал рассказы для гимназического литературного журнала, но «Тифлисский листок» был уже «взрослой газетой». Вернувшись в Петербург, Гумилев с большим трудом окончил Царскосельскую Николаевскую гимназию, где директором был Иннокентий Анненский, произнесший на предложение об отчислении Гумилева за неуспеваемость: «Все это правда, но ведь он пишет стихи!» Весной 1906 года Николай получил аттестат зрелости за номером 544, в котором единственной пятеркой была отмечена «логика».

За год до окончания гимназии на средства его родителей была издана первая книга его стихов «Путь конквистадоров». Этот сборник удостоил своей отдельной рецензией Брюсов, один из авторитетнейших поэтов того времени. Хотя рецензия и не была хвалебной, мэтр завершил ее словами: «Предположим, что она (книга) только путь нового конквистадора и что его победы и завоевания — впереди», именно после этого между Брюсовым и Гумилевым завязывается переписка. Долгое время Гумилев считал Брюсова своим учителем, брюсовские мотивы прослеживаются во многих его стихах (самый известный из них — «Скрипка», Брюсову и посвященный). Мэтр же долгое время покровительствовал молодому поэту и относился к нему, в отличие от большинства своих учеников, почти по-отечески. По окончании гимназии Гумилев сразу же уехал в Париж. Там, в Сорбонне, он слушал курс лекций по французской литературе, изучал живопись, занимался оккультизмом (потом, правда, признавал, что удачно написанное стихотворение дает тот же трепет, что и сеанс спиритизма). Здесь же он начал издавать литературный журнал «Сириус», в котором дебютировала юная Анна Ахматова. Здесь он познакомился с рядом французских и русских писателей и в процессе интенсивной переписки с Брюсовым был представлен уже знаменитым на тот момент поэтам Мережковскому, Гиппиус, Белому, однако все они довольно небрежно отнеслись к молодому таланту.

Характерно, что чуть позже, в 1908 году, поэт анонимно послал им на оценку свое стихотворение «Андрогин», получившее их крайне благосклонный отзыв, выразившийся также в их желании лично познакомиться с автором. А пока в Сорбонне он познакомился с молодой поэтессой Елизаветой Дмитриевой, через несколько лет сыгравшей роковую роль в судьбе поэта… Однако на тот момент сердце мужающего конкистадора было занято юной Анной Горенко (будущей Ахматовой), с которой он познакомился еще в свои 17 лет — а ей тогда было 14. Уже в первом сборнике его поэзии, вышедшем в 1905 году, есть несколько стихотворений, посвященных Горенко. Он не однажды делал ей предложение, но неизменно получал отказ. В Париже Гумилев тосковал по ней, пытался покончить с собой — принял яд и пошел умирать в Булонский лес, где его, спящего, и нашли на следующий день.

В 1907 году, в апреле, Гумилев вернулся в Россию, чтобы пройти призывную комиссию. Здесь он встретился с учителем Брюсовым и возлюбленной Анной Горенко. В июле он из Севастополя отправился в свое первое путешествие по Леванту и в конце июля вернулся в Париж. О том, как прошло путешествие, свидетельствуют только его письма Брюсову: «После нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне, имел мимолетный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе, и только вчера, не знаю зачем, очутился в Париже».

Каким он был тогда, Николай Гумилев? Прежде всего — поразительно некрасив, это отмечали все его знакомые. Ирина Одоевцева, поздняя возлюбленная Гумилева, писала об их первой встрече: «Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе, с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных, худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид… Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного пегого цвета. Пепельно-серый цвет лица, узкие, бледные губы. Улыбался он тоже совсем особенно. В улыбке его было что-то жалкое и в то же время лукавое. Что-то азиатское».

К тому же он картавил и ходил чуть косолапя. С детства осознав, что у него нет ни особой силы, ни героической внешности, Гумилев стремился очаровывать дам и совершать настоящие подвиги, чтобы доказать самому себе собственную мужественность. И, как Дон-Кихот, воспитанный на рыцарских романах и прославляющий свою Прекрасную даму, он был всегда влюблен и всегда страдал. Еще в Тифлисе он ухаживал за всеми красивыми барышнями, писал им стихи и при этом мог посвятить одно и то же стихотворение сразу нескольким возлюбленным.

И была у него мечта, которую он пытался осуществить еще с юности, — путешествие в Африку, куда его влекла жажда странствий, неразделенная любовь и вдохновляющий пример французского поэта Артюра Рембо. Он писал отцу о своей мечте, но тот был категорически против этой затеи. Однако Николай сэкономил средства из денег, ежемесячно присылаемых родителями, и в 1907 году все-таки уехал — сначала в Египет, потом в Судан. Он ночевал в трюме парохода, ездил «зайцем», а чтобы близкие не волновались, он заранее написал письма и попросил друзей регулярно отправлять эти письма его родителям.

Африка его покорила, влюбила в себя навсегда. Поэт Георгий Иванов рассказывал, как однажды спросил у Гумилева, что тот испытал, впервые увидев Сахару. Николай ответил в духе подростков, стремящихся казаться взрослее, чем они есть на самом деле: «Я не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара». Но это всего лишь мальчишеская поза. Человек, так воспринявший Сахару, никогда бы не написал апокалиптически прекрасное стихотворение о том, как пески «пылающе-юной» Сахары засыпают весь наш зеленый мир, превращая его в «золотой океан». После первого путешествия в Африку стихи Гумилева изменились — стали глубже и чище. Валерий Брюсов писал, что чем дальше, тем призрачней становились образы гумилевских стихов, тем свободней его фантастика. И, конечно, он продолжал оставаться «повесой из повес», даже будучи влюблен в Горенко. Одно из его увлечений даже привело к дуэльному поединку с Максимилианом Волошиным. Поединок состоялся на Черной речке: романтические мальчишки, конечно, не могли найти лучшего места — там дрался Пушкин с Дантесом. Гумилев отвел пистолет, а у Волошина пистолет дважды дал осечку — и вновь поэты подали друг другу руки лишь через несколько лет. А Гумилев после этой дуэли в очередной раз сделал предложение Анне Горенко. И она наконец-то согласилась. Весной 1910 года Николай Гумилев женился на Анне и молодожены уехали в Париж, где пробыли полгода.

А еще через полгода Гумилев снова отправился в Абиссинию, по дороге высаживался в Пирее, был в Акрополе и, по его воспоминаниям, «молился Афине Палладе перед ее храмом». Пока муж путешествовал, его жена всерьез занялась поэзией, сумев опубликовать свои первые шедевры в журнале «Апполон». Вернувшись, Гумилев мог лишь смириться с тем, что его жена, взявшая псевдоним «Анна Ахматова», пишет лучше, чем он сам. Но после этого что-то надломилось в их любви. Он быстро переключился на других прекрасных муз. Брак с Ахматовой был, очевидно, неудачным, и рождение сына, Льва, в 1912 году лишь слегка отсрочило разрыв.

В этом же году Николай Гумилев поступил в Университет, на историко-филологический факультет, где изучал стихи старофранцузских поэтов. А в 1913 году, по заданию Музея антропологии и этнографии, он снова устремляется на свой любимый континент — в Абиссинию и Сомали; сначала в Джибути, затем в Харрару и далее на юг. Цель путешествия: «…делать снимки, собирать этнографические коллекции, записывать песни и легенды, — писал Гумилев. — Кроме того, мне предоставлялось право собирать зоологические коллекции».

За день до отъезда Гумилев заболел — решили, что тиф: высокая температура, сильная головная боль. Но за два часа до отхода поезда он потребовал воды для бритья, побрился, уложил вещи, выпил стакан чаю с коньяком и уехал. Весь мир он воспринимал как иллюстрацию к забавной приключенческой книжке.

Алексей Толстой вспоминал:

«Гумилев привез из Африки желтую лихорадку, прекрасные стихи, чучело убитого им ягуара и негрское оружие». Как и у всех мальчишек, к оружию у Гумилева всегда была страсть. И когда началась Первая мировая война, он принял ее с восторгом, она стала для поэта еще одной мужской игрушкой. Он с трудом прошел медкомиссию, прорываясь на фронт, и был зачислен вольноопределяющимся в лейб-гвардии уланский полк. А там рвался в бой, писал стихи и «Записки кавалериста»…

Гумилев был награжден двумя Георгиевскими крестами, но к концу войны начал разочаровываться в командовании, возмущаясь анархией в войсках. Мечтая о Салоникском фронте, сумел получить туда командировку — был зачислен специальным корреспондентом в газету «Русская воля». А потом через Стокгольм и Лондон добрался до Парижа и, наконец, в 1918 году вернулся домой. К тому времени в России произошла Октябрьская революция, поменялась власть, и поэту с трудом удалось получить разрешение на въезд в страну. А когда он все-таки добрался, Ахматова попросила у него развод. Однако и после развода они оставались близкими друзьями. Ахматова спокойно относилась ко всем романам бывшего мужа и критиковала его новые увлечения лишь тогда, когда он «плохо выбирал». Все его возлюбленные были уверены, что их он любил больше других. Но все они ошибались: любовью Гумилева был весь мир с его волшебными чудесами и ослепительными звездами. Недаром Куприн сравнивал его с «дикой и гордой перелетной птицей» и писал: «Странствующий рыцарь, аристократический бродяга, он был влюблен во все эпохи, страны, профессии и положения, где человеческая душа расцветает в дерзкой героической красоте».

Гумилев предсказывал себе, что умрет в 53 года. «Смерть нужно заработать, — говорил он, — природа скупа и с человека выжмет все соки, и выжав — выбросит».

Но природе не суждено было сыграть свою роль — вмешались люди. В 1921 году по обвинению в контрреволюционной деятельности поэт был арестован и расстрелян. В тюрьме перед смертью он читал Гомера. В день гибели Гумилеву было всего 35 лет. Могила его не найдена — он так и остался вечной перелетной птицей. Преобразуемая поэтом реальность изменяется, картонные латы кажутся непробиваемыми.

ПОЭТ И МОРЕ: ТВОРЧЕСТВО БОРИСА ОРЛОВА

Т. Е. Кожурина

Борис Александрович Орлов — секретарь Союза писателей России, член правления Санкт-Петербургской организации СПР, член Санкт-Петербургского союза журналистов, член СП СССР (1986), Православного общества санкт-петербургских писателей. Член правления СП России (с 1999). Академик Петровской академии наук и искусств. Награжден медалями. Лауреат литературных премий — «Золотой кортик» (1994), им. К. М. Симонова (1998), им. В. С. Пикуля (1999). Руководитель ЛИТО «Путь на моря». Главный редактор «Литературного Петербурга». Капитан 1-го ранга. В 1977—1983 годах Борис Орлов служил на Северном флоте на атомной подводной лодке. Работал в газетах: «На страже Заполярья» (1983—1986), «Советский моряк» (1986—1990). Был начальником отдела Центрального военно-морского музея (1990—1993). С 1993 года — главный редактор еженедельника Ленинградской Военно-морской базы и военно-морских учебных заведений в Санкт-Петербурге «Морская газета».


Петербург, заснеженная Звенигородская улица, дом 22. В глубине квадратного двора расположился известный всем литераторам Дом писателя. Вдвоем с Оксаной Хейлик, художником альбома «Кронштадт», мы встретились с Борисом Орловым, секретарем Союза писателей России.



Борис Александрович любезно пригласил нас в уютный Зеленый зал, за просторный овальный стол, на котором так удобно разложить объемный макет будущей книги о Кронштадте. Оксана подробно рассказала о том, что общими усилиями готовится замечательный альбом, посвященный Кронштадту, — в художественной серии «Города-порты». В создании всей этой серии Оксана принимает самое непосредственное участие как художник-график высокого класса.

Познакомившись с макетом, Борис Александрович сразу оценил удивительно тонкую графику — изображения знакомых старинных зданий Кронштадта, госпиталя, храмов, кораблей, монументального Морского собора…

Нам, работающим над созданием альбома, давно уже пришла в голову мысль, как было бы замечательно, чтобы в поэтической рубрике были опубликованы стихи на морскую тему именно Бориса Орлова! Военный офицер, капитан первого ранга, 33 года служивший на подводной лодке, поэт, возглавляющий Союз писателей, живущий вот уже 20 лет в Кронштадте, глубоко знающий и любящий этот город-порт на острове… Конечно, Борис Александрович с радостью согласился поучаствовать в этом проекте…

«С Военно-морским кронштадтским госпиталем я знаком не понаслышке — мне довелось трижды полежать здесь в больничной палате, — признался нам Борис Александрович. — Лечил меня врач Александр Владимирович Кувшинников, по возрасту мой ровесник, — он, помимо медицинской науки, занимается еще краеведением, глубоко изучает историю Кронштадта, очень интересный собеседник!

Когда я лежал в Кронштадтском госпитале в девяностые годы, к нам в палату заходил священник отец Владислав, служивший тогда в деревянной церкви. Нашу палату он посещал частенько, находя силы для каждого, поддерживая моряков духовно своими вдохновенными проповедями и беседами. А ведь бывало очень тяжелое состояние, длившееся по нескольку дней, — но я внимал совету священника, и лежа в больничной койке, читал молитву «Отче Наш…» Порой и по двести раз в день! — что очень собирало духовно, и появлялись новые силы для жизни! Отец Владислав — это удивительная личность, священник необыкновенно крепкого духа… Об отце Владиславе можно рассказывать долго, в госпитале его знали все…»

Родился Борис Александрович в 1955 году, 7 марта, в Ярославской области (деревня Живетьево) и там же вырос. Глубоко знает и любит быт русской глубинки — что отражено, как в зеркале, в поэтическом творчестве. Писать стихи начал еще в детстве, до учебы в школе. Этому способствовала особая атмосфера в семье: «у нас дома всегда звучали стихи самых лучших поэтов». Но отец Бориса умер рано, и мама, работавшая зоотехником, воспитывала их с братом одна.

Два двоюродных деда Орлова, Фаддей и Иван, служили на флоте во время Первой мировой войны. Оба были участниками Кронштадтского мятежа. И оба погибли, защищая осенью 1941 года Ленинград от фашистских войск.

Борис всегда мечтал о море — и исполнил свою мечту: поступил в Ленинградское высшее военно-морское инженерное училище им. Дзержинского. Когда закончилась учеба, шесть лет прослужил на атомной подлодке. Флоту посвятил 33 года — пройдя путь от курсанта до капитана первого ранга. Но и в курсантские годы, и после — постоянно писал стихи. Стихи публиковали в известных журналах — «Советский воин», «Звезда», «Нева», «Юность», «Огонек», «Молодая гвардия»; в альманахе «Океанские горизонты». Позже Борис Орлов получил второе образование — в 1985 году окончил московский Литинститут им. Горького. К тому времени Воениздат уже выпустил первый сборник поэта. Книга называлась «Гранитный Север», примерно тогда же в Мурманске вышла книга стихов «Листва».

Борис Орлов продолжает свой рассказ о Кронштадте:

«Не любить Кронштадт невозможно. Кронштадт — олицетворение и морской идеи России! Это и литература, и изобразительное искусство, и архитектура… Три улицы нашего города названы в честь поэтов — Лебедева, Инге, Рошаля. Две улицы носят имена писателей и драматургов — Станюковича и Вишневского.

Рад, что кронштадтские историки и краеведы в настоящее время подняли вопрос об увековечении имени нашего земляка, поэта и воина — Николая Гумилева. Есть даже проект памятника. В связи с этим заслуживает горячей похвалы позиция местной власти Кронштадта, поддерживающей это общественное движение. Да, мы не должны забывать полную трагических эпизодов историю литературы в нашей стране.

Еще одно известное имя поэта XIX века — Семен Надсон: он два года служил в Каспийском полку, стоявшем в Кронштадте… В скором времени готовится к выходу в печать антология поэтов Кронштадта».

Вот уже двадцать лет Борис Александрович живет со своей семьей в самом центре Кронштадта — в доме с видом на величественный Морской собор. Морской собор для него — самое любимое строение на всем острове, — этот удивительный шедевр архитектора Василия Косякова, созданный как высокий маяк, отовсюду издали видимый на просторах залива, — внешне сходный с грандиозным константинопольским Софийским собором.

«Я любуюсь на собор из окна в любую погоду — и всегда он прекрасен — и в лучах вечернего солнца, и в пасмурные дни, и на фоне белоснежных облаков…»

Морской собор строился к 200-летию русского флота как храм-памятник морякам. Главный алтарь посвящен Святителю Николаю — небесному покровителю мореплавателей. Молебен перед началом строительства собора служил праведный Иоанн Кронштадтский.

Конечно, Борис Александрович очень дорожит, что именно здесь, на острове Котлин, жил Иоанн Кронштадтский. «Один из моих учеников даже принимал участие в освобождении квартир этого легендарного дома — для будущего музея святого Иоанна Кронштадтского».

С давних пор Борис Александрович дружит с отцом Геннадием Беловоловым, — священником, духовно окормляющим музей-квартиру святого Иоанна Кронштадтского, — ставшую святыней для всей России! Сюда приезжают паломники из всех уголков нашей страны… Книга отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе» — дневниковые записи-размышления на духовные темы — стала своего рода бестселлером: она переведена фактически на все европейские языки, это настольная книга в разных странах не только православных, но и католиков, и протестантов…


В поэтическом арсенале Орлова, поэта-мариниста, не менее 12 сборников стихов и множество статей.

Печатается как поэт с 1972 года: сборники «Гранитный Север» (М., 1983); «Листва» (Мурманск, 1985); «Море и поле» (М.: Современник, 1986); «Дыхание» (М.: Молодая гвардия, 1990); «Прозрение» (СПб., 1993); «Путь на Голгофу» (СПб.: Арт-Борей, 1995); «Диалог с Творцом» (СПб.: Культура, 1996); «Избранная лирика» (СПб.: Редактор, 1996); «Тень тернового венца» (СПб., 2000); «Россия куполами колосится» (СПб., 2009); «Звездный свет» (СПб., 2012) и др.


***

Экипажу подводной лодки «Волгоград»

Нам под волнами шар земной послушен,

В реакторе беснуется уран.

Уходит от причала наша суша

И курс берет в открытый океан.

Подводников возвышенные лица…

Но где мы, неизвестно матерям.

Мы — часть России, мы несем границу

Страны по океанам и морям.

То солнцем обожжен, то вновь простужен

Над зыбкими волнами горизонт.

Для государства субмарина — суша,

Россия там, где наш подводный флот.

***

Экипажам атомоходов, погибшим в океане

Акустик различает голоса

Архангелов, а не семей китовых.

Из глубины всплываем в Небеса, —

Апостол Петр готов принять швартовы.

Достоинство и Веру берегли,

А к Господу вели морские мили.

У нас горизонтальные рули

Похожи на расправленные крылья.

Качаемся, как будто на весах,

На облаках — в цене весомость слова.

Наш экипаж зачислят в Небесах

В эскадру адмирала Ушакова.

Нет, кроме нас, в отсеках ни души.

Над перископом белый ангел вьется.

В раю мы будем Родине служить

Под вымпелом святого флотоводца!

***

«Я список кораблей прочел до середины»

О. Мандельштам

Указ или приказ — как вражеский фугас:

Уходит флот ржаветь на мели и глубины.

Я список кораблей прочел десяток раз,

А раньше я не мог прочесть до середины.

Останки кораблей — вдоль русских берегов,

Но сраму ни они, ни моряки не ймут.

Все тайные враги… а явных нет врагов,

И гибнут корабли трагичней, чем в Цусиму.

Заморские моря грустят без наших рей,

Но флаги на морях не нашего пошива.

О флотские сыны — романтики морей!

Здесь правит не любовь, а зависть и нажива.

23.04.2002


* * *

Омыла нерпа в море ласты

Семидесятой широтой.

Цистерны главного балласта

Пустили воду на постой.

В центральном свято, словно в храме,

Лениво вертятся рули.

Декоративными цветами

Табло в отсеках зацвели.

Наш мир безмолвием озвучен.

Спит черным космосом вода.

И астероидного тучей

Плывут над нами глыбы льда.

В отсеках — день, в подлодке — лето.

Моря — начало всех начал,

Но, как замерзшая планета,

Нас встретит холодом причал.

НАШ КОРАБЛЬ

Россия, не зная курса,

Плывет себе наугад.

Как первый отсек — от «Курска»,

Оторван Калининград.

Не просвещен, не обучен

Вовремя наш экипаж.

И по борьбе за живучесть

Не проведен инструктаж.

Гибнем в подъездах и в штреках —

Страшен кровавый след.

Но «Осмотреться в отсеках!»

Сверху команды нет.

Взрывчатка, ножи и пули —

Топит Россию братва.

Словно винты, погнулись

Курильские острова.

***

Автору книги «Зеленые гардемарины»

А. Смирнову

Словно власть, красной стала заря,

Впереди ночь для вас, офицеры.

За бортами чужие моря —

Ни царя, ни России, ни веры.

Потеряли друзей и невест —

Русский дух потерпел катастрофу.

…И на флаге Андреевский крест

Флот в Бизерту нес, как на Голгофу.

***

Листва дурманит запахом земли,

Лишайник растекается на стенах.

Архангелами в небе журавли

Трубят о предстоящих переменах.

Тревожит сердце облачная рябь —

Печаль о невозвратном и любимом.

Как сигареты, раскурил сентябрь

Березы, наслаждаясь желтым дымом.

Слепым дождем прибило в парке пыль,

Колышутся аллеи в дымке зыбкой.

Парит над Петропавловкою шпиль —

Божественный смычок над красной скрипкой.

И отраженья кораблей царя

Хранит Нева, прижавшись к парапетам.

Намыло листьев, словно янтаря,

На влажных берегах балтийским ветром.

Перемешалось все: и цвет, и звук,

И бесконечной кажется прогулка.

Осенне-золотистый Петербург

Поет, как музыкальная шкатулка.

***

Шелестел деньгами и бумагами,

Строил, разрушал, окопы рыл.

Под двумя Андреевскими флагами

Век двадцатый в прошлое уплыл.

Век — за горизонтом. Лаком книжности

Паруса покрылись. Зыбь в морях.

Времена не терпят неподвижности,

Их не удержать на якорях.

***

Болезнь крадется поступью крысиной,

Глотать лекарство — муторный обряд.

Когда болею, тянутся резиной

Дни, а здоров — стремительно летят.

Года, что прожил, собираю в стаю —

Для них болезнь как баба на возу! —

Когда они летят — и сам летаю,

Когда они ползут — и сам ползу.

***

Когда болел, мне не пилось, не елось.

Зияла белой пропастью кровать.

Хотелось умереть… Но не хотелось

Мучительно и долго умирать.

А выздоровел — плакалось и пелось.

Парила белым облаком кровать.

Хотелось жить… Но вовсе не хотелось

Мучительно и долго выживать.

***

Конец походу — рюмки всклень полны.

В квартирах наших — жены, а не вдовы:

Вернулись все — ни мертвых, ни больных!

И флаг трепещет, и скрипят швартовы.

Зачеркивали дни в календаре —

И жизнь быстрей летала, чем в романе.

Нас берегла любовь — на корабле

Кружились тени из воспоминаний.

Святое дело — выпить двести грамм,

Приправив парой боцманских историй.

Мы пили за любовь, за милых дам.

И только после — тост: «За тех, кто в море!»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ