Оставив приятелей под виноградным кустом, с которого Гоуэн лениво обрывал листья, бросая их в воду, в то время как Бландуа покуривал папиросу, сестры отправились домой тем же способом, как и приехали. Спустя несколько минут Крошка Доррит заметила, что Фанни жеманится больше, чем, по-видимому, требуют обстоятельства, и, выглянув в окно, потом в открытую дверь, заметила гондолу, которая, очевидно, поджидала их.
Эта гондола пустилась за ними вслед, совершая самые искусные маневры: то обгоняя их и затем пропуская вперед, то двигаясь рядом, когда путь был достаточно широкий, то следуя за кормой. Так как Фанни не скрывала своих заигрываний с пассажиром этой гондолы, хотя и делала вид, что не замечает его присутствия, Крошка Доррит решилась, наконец, спросить, кто это такой.
На это Фанни ответила лаконично:
– Идиотик!
– Кто? – переспросила Крошка Доррит.
– Милочка! – ответила Фанни таким тоном, по которому можно было заключить, что до протеста дяди она сказала бы «дурочка». – Как ты недогадлива! Молодой Спарклер.
Она опустила стекло со своей стороны и, опершись локтем на окно, принялась небрежно обмахиваться богатым, черным с золотой отделкой испанским веером. Когда провожавшая их гондола снова проскользнула вперед, причем в окне ее мелькнул чей-то глаз, Фанни кокетливо засмеялась и сказала:
– Видала ты когда-нибудь такого болвана, душечка?
– Неужели он будет провожать нас до дому? – спросила Крошка Доррит.
– Бесценная моя девочка, – ответила Фанни, – я не знаю, что может прийти в голову идиоту в растерзанных чувствах, но считаю это весьма вероятным. Расстояние не бог весть как велико. Да ему и вся Венеция не покажется длинной, если он влюбился в меня до смерти.
– Разве он влюбился? – спросила Крошка Доррит с неподражаемой наивностью.
– Ну, душа моя, мне довольно трудно ответить на этот вопрос, – сказала Фанни. – Кажется, да. Спроси лучше у Эдуарда. Я знаю, что он потешает всех в казино и тому подобных местах своей страстью ко мне. Но лучше расспроси об этом Эдуарда.
– Удивляюсь, отчего он не является с визитом, – заметила Крошка Доррит, немного подумав.
– Эми, милочка, ты скоро перестанешь удивляться, если я получила верные сведения. Я не удивлюсь, если он явится сегодня. Кажется, это жалкое создание до сих пор не могло набраться храбрости.
– Ты выйдешь к нему?
– Радость моя, весьма возможно. Вот он опять, посмотри. Что за олух!
Бесспорно, мистер Спарклер, прильнувший к окну так крепко, что его глаз казался пузырем на стекле, представлял собой довольно жалкую фигуру.
– Зачем ты спросила меня, выйду ли я к нему, милочка? – сказала Фанни, не уступавшая самой миссис Мердль в самоуверенности и грациозной небрежности.
– Я думала… Я хотела спросить, какие у тебя планы, милая Фанни.
Фанни снова засмеялась снисходительным лукавым и ласковым смехом и сказала, шутливо обнимая сестру:
– Послушай, милочка, когда мы встретились с этой женщиной в Мартиньи, как она отнеслась к этой встрече, какое решение приняла в одну минуту? Догадалась ты?
– Нет, Фанни.
– Ну так я скажу тебе, Эми. Она сказала самой себе: «Я никогда не упомяну о нашей встрече при совершенно других обстоятельствах и никогда виду не покажу, что это те самые девушки». Это ее манера выходить из затруднений. Что я говорила тебе, когда мы возвращались с Харли-стрит? Что это самая дерзкая и фальшивая женщина на свете. Но что касается первого качества, найдутся такие, что потягаются и с ней.
Многозначительное движение испанского веера по направлению к груди Фанни весьма наглядно указало, где следует искать одну из таких женщин.
– Мало того, – продолжила Фанни, – она внушила то же самое юному Спарклеру и не пускала его ко мне, пока не вдолбила в его нелепейшую головенку (не называть же ее головой), что он должен делать вид, будто познакомился с нами только в Мартиньи.
– Зачем? – спросила Крошка Доррит.
– Зачем? Господи, душа моя, – снисходительно заметила Фанни, – как ты можешь спрашивать? Неужели ты не понимаешь, что теперь я могу считаться довольно завидной партией для этого дурачка, и неужели ты не понимаешь, что она старается свалить ответственность со своих плеч (очень красивых, надо сознаться), – прибавила мисс Фанни, бросив взгляд на свои собственные плечи, – и, делая вид, что щадит наши чувства, представить дело так, как будто мы избегаем ее.
– Но ведь мы всегда можем восстановить истину.
– Да, но мы этого не сделаем, – возразила Фанни. – Heт, я не намерена делать это, Эми. Она начала кривляться, пусть же кривляется, пока не надоест.
В своем торжествующем настроении мисс Фанни, продолжая обмахиваться испанским веером, обняла другой рукой талию сестры, стиснув ее так крепко, словно это была миссис Мердль, которую она хотела задушить.
– Нет, – повторила она, – я отплачу ей той же монетой. Она начала, а я буду продолжать, и с помощью фортуны я буду оттягивать окончательное знакомство с ней, пока не подарю ее горничной на ее глазах платье от моей порнихи, вдесятеро лучше и дороже того, что она мне подарила.
Крошка Доррит молчала, зная, что ее мнение не будет принято, раз речь идет о семейной чести, и не желая потерять расположение сестры, так неожиданно вернувшей ей свои милости. Она не могла согласиться с Фанни, но молчала. Фанни очень хорошо знала, о чем она думает, – так хорошо, что даже спросила об этом. Крошка Доррит ответила:
– Ты намерена поощрять мистера Спарклера, Фанни?
– Поощрять его, милочка? – сказала та с презрительной улыбкой. – Это зависит от того, что ты называешь «поощрять». Нет, я не намерена поощрять его, но сделаю из него своего раба.
Крошка Доррит серьезно и с недоумением взглянула на сестру, которая, однако, ничуть не смутилась. Фанни свернула свой черный с золотом веер и слегка хлопнула по носу сестру с видом гордой красавицы и умницы, шутливо наставляющей уму-разуму простодушную подругу.
– Он будет у меня на побегушках, милочка, я возьму его в руки, и если не возьму в руки его мать, то это будет не моя вина.
– Подумала ли ты – пожалуйста, не обижайся, милая Фанни, я так рада, что мы опять подружились, – подумала ли ты, чем это кончится?
– Не могу сказать, чтобы я серьезно думала об этом, – ответила Фанни с величественным равнодушием, – всему свое время. Так вот какие у меня намерения. Пока я объясняла их, мы успели доехать до дому. А вот и Спарклер у подъезда – спрашивает, дома ли. Чистая случайность, разумеется.
В самом деле, влюбленный пастушок стоял в своей гондоле с визитной карточкой в руке, делая вид, что осведомляется у лакея, дома ли господа. Злая судьба захотела представить его барышням в таком положении, которое в древние времена вряд ли было бы сочтено благоприятным предзнаменованием для его надежд. Гондольеры молодых леди, раздосадованные его погоней, так ловко направили свою лодку на его гондолу, что мистер Спарклер опрокинулся, подобно большой кегле, и показал предмету своих воздыханий подошвы, в то время как благороднейшие части его корпуса барахтались в лодке на руках у гондольера.
Однако, когда мисс Фанни с величайшим участием поинтересовалась, не ушибся ли джентльмен, мистер Спарклер оправился гораздо быстрее, чем можно было ожидать, и отвечал краснея:
– Нисколько.
Мисс Фанни совершенно забыла его физиономию и прошла было мимо, слегка кивнув, когда он назвал свою фамилию. И тут она не могла его вспомнить, пока он не объяснил, что имел честь видеть ее в Мартиньи. Тогда она вспомнила и осведомилась, как здоровье его матушки.
– Благодарю вас, – пробормотал мистер Спарклер, – она необычайно здорова… то есть ничего, живет кое-как.
– Она в Венеции? – спросила мисс Фанни.
– В Риме, – ответил мистер Спарклер. – Я здесь сам по себе, сам по себе. Я приехал сам по себе с визитом к мистеру Эдуарду Дорриту, то есть и к мистеру Дорриту, то есть ко всему семейству.
Грациозно повернувшись к слугам, мисс Фанни спросила, дома ли ее отец и брат. Так как оказалось, что оба были дома, мистер Спарклер рискнул смиренно предложить ей руку. Она приняла ее, и мистер Спарклер, жестоко ошибавшийся, если еще продолжал думать (в чем нет причины сомневаться), что она «без всяких этаких выдумок», повел ее наверх.
Когда они вошли в разрушавшуюся приемную с полинялыми обоями цвета грязной морской воды, до того истлевшими и выцветшими, что казались сродни водорослям, которые плавали под окнами или взбирались на стены, точно оплакивая своих заточенных родичей, мисс Фанни отправила слугу за отцом и братом. В ожидании их появления она грациозно раскинулась на софе и совсем доконала мистера Спарклера, начав разговор о Данте [65], о котором этому джентльмену известно было лишь то, что он отличался эксцентричностью, украшал голову листьями и сидел – неизвестно зачем – на кресле перед собором во Флоренции.
Мистер Доррит приветствовал гостя с величайшей любезностью и с самыми аристократическими манерами, с особенным участием осведомился о здоровье миссис Мердль. Мистер Спарклер сообщил, или, вернее сказать, выдавил по кусочкам, что миссис Мердль надоело их имение, надоел дом в Брайтоне, а оставаться в Лондоне, когда там нет ни души, сами понимаете, скучно, гостить же у знакомых ей в этом году не хотелось, и вот она надумала съездить в Рим, где такая, как она, женщина, невероятно пышной наружности и без всяких этаких выдумок, не может не быть желанным гостем. Что касается мистера Мердля, то он так необходим в Сити и в разных этаких местах, и такое невероятное явление в банковских, торговых и прочих подобных делах, что, по мнению мистера Спарклера, финансовая система страны вряд ли могла бы обойтись без него, хотя мистер Спарклер должен сознаться, что дела совсем доконали его и что небольшой отдых и перемена климата и обстановки были бы ему очень полезны. Что касается самого мистера Спарклера, то он отправляется по своим личным делам туда же, куда едет семейство Доррит.