Тем не менее между ними уже установились симпатия и взаимопонимание, которые преодолели бы и более трудные препятствия и привели к дружбе даже при совсем редких встречах. Казалось, даже простые случайности были за эту дружбу: так, они сошлись в отвращении к Бландуа из Парижа – отвращении, доходившем до ужаса и омерзения вследствие инстинктивной антипатии к этому отвратительному человеку.
Независимо от этого активного сродства душ было между ними и пассивное. К ним обеим Бландуа относился одинаково, и обе они замечали в его отношении к ним что-то особенное, чего не было в его отношении к другим лицам. Разница эта была слишком тонка, чтобы броситься в глаза другим, но они ее видели. Едва заметное подмигивание его злых глаз, едва заметный жест его гладкой белой руки, едва заметное усиление его характерной гримасы, поднимавшей усы и опускавшей нос, не могли ускользнуть от их внимания. Казалось, он говорил: «Здесь у меня тайная власть; я знаю то, что знаю».
Никогда они не чувствовали этого в такой сильной степени и никогда не сознавали так ясно, что чувствуют это обе, как в тот день, когда он явился с прощальным визитом перед отъездом из Венеции. Миссис Гоуэн зашла с той же целью, и он застал их двоих; остальных членов семьи не было дома. Они не пробыли вместе и пяти минут, а его странные манеры, казалось, говорили: «Вы собирались побеседовать обо мне! Ха! Позвольте помешать этому».
– Гоуэн будет здесь? – спросил Бландуа со своей характерной улыбкой.
Миссис Гоуэн ответила, что он не будет.
– Не будет! – сказал Бландуа. – В таком случае позвольте вашему преданному слуге проводить вас, когда вы отправитесь домой.
– Благодарю вас; я не поеду отсюда домой.
– Не поедете домой! – воскликнул Бландуа. – Как это грустно!
Может быть, ему и было грустно, но это не заставило его уйти и оставить их вдвоем. Он сел и принялся занимать дам своими отборнейшими комплиментами и изящнейшими остротами, но все время его манера говорила им: «Нет, нет, нет, дорогие леди. Незачем вам беседовать обо мне».
Он внушал им это так убедительно и с такой дьявольской настойчивостью, что миссис Гоуэн решилась наконец уйти. Он было предложил ей руку, чтобы проводить с лестницы, но она притянула к себе Крошку Доррит и, тихонько пожав ей руку, сказала:
– Нет, благодарю вас. Но если вы будете любезны узнать, на месте ли мой гондольер, я буду вам обязана.
Ему не оставалось ничего другого, как идти вперед. Когда он ушел со шляпой в руке, миссис Гоуэн прошептала:
– Это он убил собаку.
– Мистер Гоуэн знает об этом? – спросила Крошка Доррит тоже шепотом.
– Об этом никто не знает. Не глядите на меня, глядите на него. Он сейчас повернет голову. Никто не знает, но я уверена, что это он. Вы тоже?
– Я… да, я тоже так думаю.
– Генри любит его и не подозревает за ним ничего дурного; он сам так благороден и искренен. Но мы с вами уверены, что оценили его по достоинству. Он уверял Генри, будто собака была уже отравлена, когда так неожиданно пришла в бешенство и кинулась на него. Генри верит этому, но я не верю. Я вижу: он подслушивает, только ничего не слышит. Прощайте, милочка! Прощайте!
Последние слова она произнесла громко, так как бдительный Бландуа, остановившись внизу лестницы, смотрел на них, пока они спускались. Взгляд его был сладчайшим, но если бы какой-нибудь настоящий филантроп увидел его в эту минуту, то не задумался бы привязать ему камень на шею и бросить в воду за темной аркой подъезда, в котором тот стоял. Но так как такого благодетеля рода человеческого не оказалось налицо, то, усадив миссис Гоуэн в лодку, он наблюдал за ней до тех пор, пока она не исчезла из виду, а затем уселся в свою гондолу и отправился куда ему надо.
Крошке Доррит не раз приходило в голову, и теперь пришло снова, что этот господин слишком легко втерся в дом ее отца. Но то же можно было сказать о многих других господах, с тех пор как ее отец разделял пристрастие Фанни к выездам в свет, так что этот случай не представлял ничего исключительного. Стремление заводить новые знакомства, чтобы хвастать перед ними своим богатством и важностью, доходило в их семье просто до горячки.
Крошке Доррит казалось, что общество, в котором они вращались, очень смахивало на аристократию Маршалси. По-видимому, многие попадали за границу почти так же, как другие в тюрьму: из-за долгов, лености, родства, праздного любопытства, вообще неумения устроиться дома. Они являлись в иностранные города под конвоем проводников и местных обывателей, как должники в тюрьму. Они шлялись по церквам и картинным галереям с вялым, сонным, безжизненным видом, как и арестанты по тюремному двору. Они вечно собирались уехать завтра или на будущей неделе, сами не знали своих намерений, редко исполняли то, что намеревались исполнить, и редко отправлялись туда, куда собирались ехать, совершенно так же, как должники в Маршалси. Они дорого платили за ничтожные удобства, и, делая вид, что расхваливают ту или другую местность, всячески поносили ее: привычка обитателей Маршалси. Когда они уезжали, то им завидовали те, которые оставались, и притворялись, что не хотят уехать, – и это тоже была черта, свойственная Маршалси. Условные фразы и термины, неразлучные с туристом (такие, как «коллегия» или «буфетная», с тюрьмой Маршалси), вечно были у них на языке. Они отличались той же неспособностью довести до конца начатое дело и так же портили друг друга, как арестанты: носили нелепые костюмы и вели беспорядочный образ жизни, совершенно как в Маршалси.
Срок, определенный для пребывания в Венеции, кончился, и семейство со всей свитой двинулось в Рим. Минуя уже знакомые итальянские картины, принимавшие все более грязный и нищенский характер, пока наконец самый воздух не сделался зараженным, они добрались в конце концов до места назначения. Для них было приготовлено прекрасное помещение на Корсо, и вот они поселились в городе, где все имело такой вид, словно решилось вечно стоять на развалинах чего-то другого, – все, кроме воды, которая, повинуясь вечным законам природы, рвалась и струилась из бесчисленных фонтанов.
Здесь Крошке Доррит показалось, что дух Маршалси, тяготевший над их компанией, в значительной степени уступил место персикам и призмам. Все разгуливали по собору Святого Петра и Ватикану на чужих ходулях, рассматривая все, что попадалось, через чужие очки. Никто не выражал своего мнения о данном предмете, а всякий повторял мнение миссис Дженераль, мистера Юстеса или кого-нибудь другого. Туристы казались сборищем добровольных человеческих жертв, связанных по рукам и ногам и отданных в распоряжение мистера Юстеса и компании, по вкусу которых наполнялись идеями их мозги. Развалины храмов, гробниц, дворцов, залов римского сената, театров и амфитеатров были переполнены туристами, вереницы которых, с завязанными глазами и языками, осторожно пробирались, повторяя «персики» и «призмы», чтобы придать губам надлежащий вид. Миссис Дженераль чувствовала себя как рыба в воде. Никто не имел никакого мнения. Лакированная внешность так и сияла вокруг нее, и ни единое честное и откровенное слово не возмущало ее ушей.
Другой вариант персиков и призм появился перед Крошкой Доррит вскоре после их приезда. Однажды утром им сделала визит миссис Мердль, задававшая в эту зиму тон в Вечном городе, и как она, так и Фанни обнаружили такое искусство в фехтовании, что робкая Крошка Доррит только ежилась, следя за сверкающими рапирами.
– Я в восторге, – сказала миссис Мердль, – возобновить знакомство, так неожиданно начавшееся в Мартиньи.
– Да, в Мартиньи, – сказала Фанни. – Я тоже очень рада.
– Я слышала от моего сына, Эдмунда Спарклера, – продолжила миссис Мердль, – что он уже воспользовался этим счастливым случаем. Он вернулся из Венеции в восторге.
– В самом деле? – небрежно заметила Фанни. – Он долго там пробыл?
– Я могла бы предложить этот вопрос мистеру Дорриту, – ответила миссис Мердль, обращая свой бюст к этому джентльмену. – Эдмунд обязан ему тем, что его пребывание в Венеции было приятным.
– О, не стоит и говорить об этом, – возразила Фанни. – Папа имел удовольствие пригласить мистера Спарклера раза два или три, но это пустяки. У нас там была бездна знакомых; мы держали такой широко открытый дом, что папа не придавал никакого значения этой пустой любезности.
– За исключением того, душа моя, – вмешался мистер Доррит, – за исключением того, что я… кха… имел несказанное удовольствие… хм… выразить хотя бы пустой и незначащей любезностью… кха… хм… то высокое уважение, которое я… кха… питаю со всем остальным светом к моему знаменитому и благородному соотечественнику, мистеру Мердлю.
Бюст принял эту дань очень милостиво.
– Папа просто помешан на мистере Мердле, только о нем и толкует, – заметила мисс Фанни, этим самым отодвигая мистера Спарклера на задний план.
– Я был очень… кха… неприятно поражен, сударыня, – продолжил мистер Доррит, – узнав от мистера Спарклера, что мистер Мердль вряд ли… хм… поедет за границу.
– Да, – сказала миссис Мердль, – он так занят и так необходим в Лондоне, что, я боюсь, ему не удастся вырваться. Он уже бог знает сколько лет не выезжал за границу. Вы, мисс Доррит, я полагаю, давно уже проводите за границей большую часть года?
– О да, – протянула Фанни с удивительной храбростью, – уже много лет.
– Я так и думала, – сказала миссис Мердль.
– Вы не ошиблись, – подтвердила Фанни.
– Во всяком случае, – продолжил мистер Доррит, – если мне не удалось познакомиться с мистером Мердлем по эту сторону Альп, то я надеюсь удостоиться этой чести по возвращении в Англию. Это честь, которая имеет в моих глазах особенно высокую цену.
– Мистер Мердль, – сказала миссис Мердль, с удивлением рассматривая Фанни в лорнет, – без сомнения, будет не меньше ценить честь знакомства с вами.
Крошка Доррит, по-прежнему задумчивая и одинокая среди окружавших ее лиц, приняла все это за чистые персики и призмы. Но когда ее отец после блестящего вечера у миссис Мердль завел речь за семейным завтраком о своем желании познакомиться с мистером Мердлем и посоветоваться с этим удивительным человеком насчет помещения своих капиталов, она начала думать, что слова отца имеют более серьезное значение, и с любопытством ожидала появления на горизонте этой яркой звезды.