Он сильно скучал без Крошки Доррит. Он предвидел это, но не думал, что почувствует ее отсутствие так сильно. Только теперь он узнал по опыту, какое место в его жизни занимала эта милая маленькая фигурка. Он чувствовал также, что бесполезно надеяться на ее возвращение, так как понимал, что ее семья не допустит их сближения. Участие, которое он принимал в ней, ее нежная доверчивость вспоминались ему с грустью – так быстро миновало все это, так быстро отошло в прошлое вместе с другими нежными чувствами, которые приходилось ему испытывать.
Письмо Крошки Доррит тронуло и взволновало его, но не уничтожило сознания, что он отделен от нее не одним только расстоянием. Оно еще отчетливее и резче уяснило отношение ее семьи к нему. Он понял, что она с благодарностью вспоминает о нем, но вспоминает втайне, так как остальные члены семьи недолюбливают его, помня, что он познакомился с ними в тюрьме.
Почти ежедневно предаваясь этим размышлениям, он видел ее в прежнем свете. Она оставалась его невинной подругой, его нежным ребенком, его милой Крошкой Доррит. Сама перемена обстоятельств как-то странно гармонировала с его привычкой считать себя гораздо старше своих лет – привычкой, укрепившейся в нем с той ночи, когда розы уплыли вдаль. Он не подозревал, как мучительно горько для нее подобное отношение с его стороны, несмотря на всю его нежность. Он раздумывал о ее будущей судьбе, о ее будущем муже с нежностью, которая разбила бы ее сердце, уничтожив ее самые заветные надежды.
Все вокруг него укрепляло в нем этот взгляд на себя как на старика, навеки простившегося с грезами, с которыми он боролся в истории с Минни Гоуэн (хотя это было вовсе не так давно, если считать годы и месяцы). Он относился к ее отцу и матери как овдовевший зять. Если бы другая сестра, умершая с детства, дожила до цветущего возраста и сделалась его женой, мистер и миссис Мигльс, по всей вероятности, относились бы к нему именно так, как теперь. Это незаметно укрепляло в нем сознание, что он отжил романтический период своей жизни.
Он постоянно слышал от них о Минни, которая писала им, как она счастлива и как любит своего мужа, но так же постоянно и неизменно видел облако печали на лице мистера Мигльса. Со времени свадьбы мистер Мигльс ни разу не был в таком светлом настроении, как раньше. Он не мог привыкнуть к разлуке с Милочкой. Он оставался тем же открытым добродушным человеком, но на лице его неизменно сохранялось выражение печали об утрате.
Однажды в субботу, зимой, когда Кленнэм был в Туикнеме, вдовствующая миссис Гоуэн подкатила к коттеджу в хэмптон-кортском экипаже – том самом, который выдавал себя за исключительную собственность стольких владельцев. Она снисходительно явилась с визитом к мистеру и миссис Мигльс под сенью своего зеленого веера.
– Как вы поживаете, папа и мама Мигльс? – спросила она, ободряя своих скромных родственников. – Есть у вас известия о моем бедном мальчике?
«Мой бедный мальчик» был ее сын; этот способ выражения вежливо, без оскорбительных слов, давал понять, что она считает его жертвой интриги Мигльсов.
– А наша милая красавица? – продолжила миссис Гоуэн. – Вы получали о ней известия после меня?
Это был такой же деликатный намек на то, что ее сын пленился только хорошеньким личиком и пожертвовал ради него более существенными мирскими благами.
– Конечно, – продолжила миссис Гоуэн, не дожидаясь ответа на свои вопросы, – несказанное утешение знать, что они живут счастливо. Мой бедный мальчик такой неугомонный, непостоянный, так избалован общим вниманием, что для меня, право, утешительно это слышать. Я полагаю, они вечно нуждаются в деньгах, папа Мигльс?
Мистер Мигльс, которого покоробило при этом вопросе, возразил:
– Надеюсь, что нет, сударыня. Надеюсь, что они экономно распоряжаются своими маленькими средствами.
– О добрейший мой Мигльс! – воскликнула леди, хлопнув его по руке своим зеленым веером и затем искусно прикрыв им зевок. – Как можете вы, такой опытный и деловой человек (ведь вы настоящий деловой человек, не нам, грешным, чета) говорить об их экономности? Бедный мой мальчик! Ему экономить! Да и ваша Милочка! Говорить об ее экономности! Полноте, папа Мигльс.
– Ну, сударыня, – серьезно сказал мистер Мигльс, – если так, то я с сожалением должен заметить, что Генри действительно живет не по средствам.
– Добрейший мой, я говорю с вами запросто, потому что мы ведь в некотором роде родственники (положительно, мама Мигльс)! – весело воскликнула миссис Гоуэн, как будто нелепость этих отношений впервые ясно представилась ее уму. – Добрейший мой, в этом мире никто из нас не может рассчитывать, чтобы все делалось по его вкусу.
Это опять-таки клонилось к прежней цели: намекнуть благовоспитаннейшим образом, что до сих пор все его замыслы увенчались блестящим успехом. Миссис Гоуэн так понравился этот намек, что она остановилась на нем подольше, повторив:
– Да, всего не получишь. Нет-нет, в этом мире мы не должны ожидать всего, папа Мигльс.
– А могу я спросить, сударыня, – сказал мистер Мигльс, слегка покраснев, – кто же ожидает всего?
– О, никто, никто! – подхватила миссис Гоуэн. – Я хотела сказать… но вы меня перебили. Что такое я хотела сказать, нетерпеливый папа Мигльс?
Опустив зеленый веер, она рассеянно взглянула на мистера Мигльса, стараясь припомнить что-то, – маневр, отнюдь не способствовавший охлаждению взволнованных чувств этого джентльмена.
– А, да-да… – вспомнила миссис Гоуэн. – Вы должны помнить, что мой мальчик привык иметь известные виды на будущее. Они могли осуществиться, могли не осуществиться…
– Скажем лучше: могли не осуществиться, – заметил мистер Мигльс.
Вдова взглянула на него с гневом, но тотчас заглушила эту вспышку движением головы и веера и продолжила прежним тоном:
– Это безразлично. Мой мальчик привык к этому, и вы, разумеется, знали это и могли приготовиться к последствиям. Я сама ясно видела последствия, и теперь ничуть не удивляюсь. Вы тоже не должны удивляться: не можете удивляться, – вы должны были приготовиться к этому.
Мистер Мигльс посмотрел на жену, посмотрел на Кленнэма, закусил губу и кашлянул.
– И вот мой бедный мальчик, – продолжила миссис Гоуэн, – узнает, что ему нужно положиться на самого себя в ожидании ребенка и расходов, неизбежно связанных с приращением семейства! Бедный Генри! Но теперь уже поздно, теперь не поможешь! Только не говорите о том, что он живет не по средствам, как о каком-то неожиданном открытии, папа Мигльс, это уж слишком!
– Слишком, сударыня? – с недоумением спросил мистер Мигльс.
– Полноте, полноте! – ответила миссис Гоуэн с выразительным жестом, говорившим: знай свое место. – Слишком много для матери бедного мальчика. Они обвенчались и не могут быть разведены. Да-да, я знаю это. Вам незачем говорить мне об этом. Я знаю это очень хорошо… Что я сейчас сказала? Очень утешительно знать, что они счастливы. Будем надеяться, что они до сих пор счастливы. Будем надеяться, что красавица сделает все от нее зависящее, чтобы доставить счастье моему бедному мальчику. Папа и мама Мигльс, нам лучше не говорить об этом. Мы всегда смотрели на этот предмет с различных точек зрения и теперь смотрим так же. Будет, будет. Я не сержусь больше.
Действительно, высказав все, что было можно, для поддержания своего мифического положения и напомнив мистеру Мигльсу, что ему недешево обойдется почетное родство, миссис Гоуэн готова была простить все остальное. Если бы мистер Мигльс покорился умоляющему взгляду миссис Мигльс и выразительному жесту Кленнэма, то предоставил бы миссис Гоуэн безмятежно наслаждаться сознанием своего величия. Но Милочка была его радость и гордость, и если он когда-нибудь ратовал за нее сильнее и любил нежнее, чем в те дни, когда она озаряла своим присутствием его дом, так это именно теперь, когда он так сильно чувствовал ее отсутствие.
– Миссис Гоуэн, сударыня, – сказал он, – я всегда, всю мою жизнь, был прямой человек. Если бы я вздумал пуститься в тонкие мистификации: все равно – с самим собой или с кем-нибудь другим, или с обоими разом, – то, по всей вероятности, потерпел бы неудачу.
– По всей вероятности, папа Мигльс, – заметила вдова с любезной улыбкой, хотя розы на ее щеках стали чуть-чуть алее, а соседние места – чуть-чуть бледнее.
– Поэтому, сударыня, – продолжил мистер Мигльс, с трудом сдерживая свое негодование, – без обиды будь сказано, я надеюсь, что и других могу просить не разыгрывать со мной мистификаций.
– Мама Мигльс, – заметила миссис Гоуэн, – ваш муженек говорит загадками.
Это обращение к миссис Мигльс было военной хитростью: миссис Гоуэн хотела завлечь достойную леди в спор, поссориться с ней и победить ее. Но мистер Мигльс помешал исполнению этого плана.
– Мать, – сказал он, – ты неопытна и непривычна к спорам, душа моя. Прошу тебя, не вмешивайся!.. Полноте, миссис Гоуэн, полноте; постараемся рассуждать здраво, без злобы, честно. Не горюйте о Генри, и я не буду горевать о Милочке. Не будем односторонни, сударыня: это нехорошо, это негуманно. Не будем выражать надежду, что Милочка сделает Генри счастливым или даже, что Генри сделает Милочку счастливой. – Мистер Мигльс сам далеко не выглядел счастливым, говоря это. – Будем надеяться, что оба они сделают счастливыми друг друга.
– Ну конечно, и довольно об этом, отец, – сказала добродушная и мягкосердечная миссис Мигльс.
– Нет, мать, – возразил мистер Мигльс, – не довольно. Я не могу остановиться на этом. Я должен прибавить еще несколько слов. Миссис Гоуэн, надеюсь, я не особенно обидчив, не выгляжу особенно обидчивым?
– Ничуть, – с пафосом заметила миссис Гоуэн, покачивая головой и большим зеленым веером.
– Благодарю вас, сударыня, очень рад слышать. Тем не менее я чувствую себя несколько… не хочу употреблять резкого выражения… скажу – задетым, – ответил мистер Мигльс чистосердечным, сдержанным и примирительным тоном.
– Говорите что угодно, – сказала миссис Гоуэн, – мне решительно все равно.