– Такая неудобная лестница и столько поворотов, Артур, – прошептала Флора, – не поддержите ли вы меня за талию?
Чувствуя, что он представляет собой в высшей степени комическую фигуру, Кленнэм спустился вниз по лестнице в требуемом положении и опустил свою прекрасную ношу только у двери столовой, хотя и тут она никак не могла высвободиться из его объятий, повторяя: «Артур, ради бога, ни слова папе!»
Она провела Артура в комнату, где патриарх сидел у камина, поставив на решетку свои мягкие туфли и вращая пальцами с таким видом, как будто никогда не прекращал этого занятия. Юный десятилетний патриарх глядел из своей рамки с таким же невозмутимым видом. Обе головы были одинаково благодушны, бессмысленны и пухлы.
– Рад вас видеть, мистер Кленнэм. Надеюсь, вы здоровы, сэр, надеюсь, вы здоровы. Присядьте, пожалуйста, присядьте, пожалуйста.
– Я надеялся, сэр, – сказал Кленнэм, садясь и оглядывая комнату с очевидным разочарованием, – застать вас не одного.
– А, в самом деле? – сказал патриарх кротко. – А, в самом деле?
– Ведь вы сами знаете, папа, я вам говорила, – воскликнула Флора.
– О да, конечно! – ответил патриарх. – Да, именно так. О да, конечно!
– Скажите, пожалуйста, сэр, – спросил Кленнэм с беспокойством, – мисс Уэд ушла?
– Мисс?.. О, вы называете ее «мисс Уэд», – произнес мистер Кесби. – Очень милое имя.
– А как же вы называете ее? – с живостью спросил Артур.
– Уэд, – сказал мистер Кесби. – О, всегда Уэд.
Посмотрев несколько секунд на благодушное лицо и шелковистые седые кудри, между тем как мистер Кесби вертел пальцами, ласково улыбаясь огню, точно желая, чтобы тот сжег его, дабы он мог простить ему эту вину, Артур начал:
– Извините, мистер Кесби…
– Полноте, полноте, – перебил патриарх, – полноте.
– …но с мисс Уэд была спутница, молодая девушка, выросшая в доме одного из моих друзей, на которую мисс Уэд имеет дурное влияние. Я хотел воспользоваться случаем уверить эту девушку, что ее покровители относятся к ней с прежним участием.
– Так-так, – произнес патриарх.
– Поэтому будьте добры сообщить мне адрес мисс Уэд.
– Жаль, жаль, жаль, – сказал патриарх, – какая досада! Что бы вам уведомить меня, пока они еще не ушли. Я заметил эту девушку, мистер Кленнэм. Красивая смуглая девушка, мистер Кленнэм, с черными волосами и черными глазами, если не ошибаюсь, если не ошибаюсь.
Артур заметил, что он не ошибается, и повторил с особенным выражением:
– Будьте добры сообщить мне ее адрес.
– Жаль, жаль, жаль! – воскликнул патриарх с кротким сожалением. – Какая жалость, какая жалость! У меня нет адреса, сэр. Мисс Уэд живет большей частью за границей, мистер Кленнэм. Она переселилась туда несколько лет назад, и (если можно так выразиться о своем ближнем, тем более о леди) капризна и беспокойна до крайности, мистер Кленнэм. Может быть, я не увижу ее долго, очень долго. Может быть, я совсем не увижу ее. Какая жалость, какая жалость!
Кленнэм убедился, что с одинаковым успехом может обращаться за помощью к портрету и к патриарху, но тем не менее прибавил:
– Мистер Кесби, можете ли вы, ради моих друзей и с обязательством с моей стороны, хранить молчание обо всем, что вы считаете своей обязанностью сохранить в тайне, сообщить мне все, что вам известно о мисс Уэд? Я встречался с ней за границей, встречался на родине, но ничего о ней не знаю. Можете вы сообщить мне что-нибудь?
– Ничего, – ответил патриарх, покачивая головой с невыразимо благодушным видом, – решительно ничего. Жаль, жаль, жаль, ужасно жаль, что она была здесь так недолго и вы не успели застать ее. В качестве доверенного лица, в качестве доверенного лица я передавал иногда этой леди деньги. Но много ли вы извлечете, сэр, из этого сообщения?
– Решительно ничего, – сказал Артур.
– Решительно ничего, – подтвердил патриарх, сияя и умильно улыбаясь огню, – решительно ничего, сэр. Очень меткий ответ. Решительно ничего, сэр.
Его манера вертеть свои пухлые пальцы один вокруг другого была так типична, так наглядно указывала, как он будет вертеть любую тему, не подвигая ее ни на шаг вперед, что Кленнэм потерял всякую надежду добиться толку. Он мог сколько угодно раздумывать об этом, так как мистер Кесби, привыкший рассчитывать на свою лысину и седые волосы, знал, что его сила в молчании.
И вот он сидел, играя пальцами и предоставляя своей гладко отполированной лысине и лбу озарять благосклонностью все окружающее.
Налюбовавшись этим зрелищем, Кленнэм встал, собираясь уходить, когда из внутренних доков, где обыкновенно стоял на якоре пароходик Панкса, послышался шум, возвещавший о приближении этого судна.
Мистер Панкс пожал гостю руку и подал своему хозяину какие-то бумаги для подписи. Пожимая руку Кленнэму, мистер Панкс ничего не сказал, а только фыркнул и почесал бровь указательным пальцем левой руки, но Кленнэм, понимавший его теперь лучше, чем прежде, догадался, что он сейчас будет свободен и хочет поговорить с ним на улице. Итак, простившись с мистером Кесби и с Флорой (что было гораздо труднее), он вышел из дома и остановился неподалеку, дожидаясь Панкса.
Последний не заставил себя долго ждать. Он вторично пожал Кленнэму руку, фыркнул еще выразительнее, снял шляпу и взъерошил волосы. Из всего этого Кленнэм заключил, что он знает обо всем и приглашает его говорить прямо, поэтому спросил без всяких предисловий:
– Полагаю, что они действительно ушли, Панкс?
– Да, они действительно ушли.
– Известен ему адрес этой леди?
– Не знаю. Думаю, что известен.
– А вам что-нибудь известно о ней, мистер Панкс?
– Полагаю, – ответил этот достойный джентльмен, – что знаю о ней столько же, сколько она сама знает о себе. Она чья-то дочь… чья угодно… ничья. Приведите ее в любую комнату, где есть полдюжины людей, достаточно старых, чтобы быть ее родителями, и, может быть, среди них действительно окажутся ее родители – вот все, что ей известно на этот счет. Они могут оказаться в каждом доме, мимо которого она проходит, на каждом кладбище, которое попадется ей по пути; она может встретиться с ними на любой улице, может познакомиться с ними в любую минуту и не будет знать, что это они. Она ничего не знает о них. Она ничего не знает о своих родственниках, никогда не знала и никогда не будет знать.
– Быть может, мистер Кесби мог бы что-нибудь сообщить ей об этом?
– Может быть, – согласился Панкс, – я думаю, что мог бы, но не знаю точно. У него издавна хранится сумма (не слишком большая, насколько мне известно), из которой он обязан выдавать ей деньги в случае крайности. Она так горда, что подолгу не приходит за ними, но иногда заставляет нужда. Ей нелегко живется. Такой злобной, страстной, смелой и мстительной женщины еще не было на свете. Сегодня она приходила за деньгами: сказала, что они ей необходимы.
– Кажется, – заметил Артур в раздумье, – я знаю, зачем… то есть в чей карман попадут эти деньги.
– В самом деле? – сказал Панкс. – Если это условие, я советовал бы другой стороне исполнить его как следует. Я бы не доверился этой женщине, хотя она молода и прекрасна, если бы оскорбил ее чем-нибудь… нет, даже за два таких состояния, как у моего хозяина, разве только если бы впал в меланхолию и задумал покончить с жизнью.
Припомнив свои встречи с ней, Артур нашел, что его впечатление довольно близко сходится с мнением Панкса.
– Удивляюсь, – продолжил Панкс, – что она до сих пор не расправилась с моим хозяином, единственным человеком, который, как ей известно, замешан в ее истории. Кстати, между нами будь сказано, меня по временам так и подмывает расправиться с ним самому.
Артур вздрогнул:
– Полноте, Панкс, что вы говорите!
– Поймите меня, – сказал Панкс, дотрагиваясь до его плеча своей рукой с обгрызанными ногтями. – Я не собираюсь перерезать ему глотку, но, клянусь всем, что есть на свете хорошего: если он зайдет слишком далеко, я обрежу ему кудри.
Высказав эту чудовищную угрозу, рисовавшую его в совершенно новом свете, мистер Панкс значительно фыркнул и запыхтел прочь.
Глава X. Сны миссис Флинтуинч запутываются
Сумрачные приемные министерства околичностей, где Кленнэм проводил значительную часть своего времени в обществе других таких же преступников, приговоренных к колесованию на этом колесе, давали ему в течение трех или четырех следующих дней достаточно досуга, чтобы обдумать свою последнюю встречу с Тэттикорэм и мисс Уэд. Он, однако, не мог выжать из нее никакого заключения, так что в конце концов решил не думать о ней вовсе.
В течение этого времени он не посещал угрюмого дома своей матери. Когда же наступил вечер, назначенный им для этого визита, он оставил свою квартиру и своего компаньона около девяти часов и медленно направился в угрюмое жилище своей юности.
Оно всегда рисовалось его воображению мрачным, зловещим, унылым и, мало того, набрасывавшим мрачную тень на всю окрестность. Когда в этот пасмурный вечер он шел по темным улицам, они казались ему хранилищами зловещих тайн. Тайны торговых контор с их книгами и документами в несгораемых сундуках и шкафах; тайны банкирских контор с их крепкими подвалами и потайными комнатами, ключи от которых хранятся в немногих таинственных карманах и немногих таинственных сердцах; тайны рассеянных по всему свету работников этой громадной мельницы, среди которых столько грабителей, обманщиков и мошенников, со дня на день ожидающих разоблачения, – все эти тайны, казалось ему, усиливали тяжесть атмосферы. Тень сгущалась и сгущалась, по мере того как он приближался к ее источнику, и он думал о тайнах уединенных церковных склепов, где люди, когда-то прятавшие и замыкавшие награбленное добро в железных сундуках, были, в свою очередь, запрятаны и замкнуты накрепко, хотя дела их еще продолжают вредить живым; думал о тайнах реки, катившей свои мутные волны среди таинственных зданий, раскинувшихся мрачным лабиринтом на много миль кругом, оттесняя чистый воздух и простор полей, где гуляет вольный ветер и носятся вольные птицы.