понизить их.
Эта лихорадка так охватила подворье «Разбитые сердца», что приступы ее не прекращались даже в дни посещений мистера Панкса. В эти дни болезнь только принимала особую форму и выражалась в том, что пациенты с какой-то неизреченной радостью и утешением ссылались на магическое имя.
– Ну, живо! – говорил мистер Панкс неисправному жильцу. – Деньги на стол!
– У меня нет денег, мистер Панкс, – отвечал неплательщик. – Право, сэр, нет ничего, шести пенсов не найдется.
– Это ведь не поможет, – возражал мистер Панкс. – Вы ведь знаете, что это не поможет, а?
– Знаю, сэр! – уныло отвечал неплательщик.
– Мой хозяин знать не хочет таких отговорок, – продолжал мистер Панкс. – Он не затем меня посылает сюда. Живо! Деньги!
Неплательщик отвечал:
– Ах, мистер Панкс, если б я был тот джентльмен, о котором все трубят, если б меня звали Мердлем, сэр, я бы живо заплатил, с радостью заплатил бы!
Эти диалоги происходили обыкновенно у дверей квартир или в коридорах, в присутствии целой толпы «Разбитых сердец», глубоко заинтересованных предметом разговора. Они всегда встречали подобные ссылки глухим ропотом одобрения, как решительные аргументы, и сам неплательщик, как бы он ни был смущен и уныл, всегда несколько ободрялся после такой ссылки.
– Будь я мистер Мердль, вам не пришлось бы пенять на меня, сэр. Нет, поверьте мне, – продолжал неплательщик, покачивая головой, – я бы не заставил вас беспокоиться: не успели бы вы слова молвить, а деньги уж тут, мистер Панкс!
Это заявление встречалось прежним одобрительным ропотом как аргумент, лучше которого не придумаешь, стоящий самой уплаты денег.
Мистер Панкс заносил имя жильца в записную книжку и говорил:
– Ладно! Ваше имущество опишут, а вас выгонят из дому, больше ничего не добьетесь. Что вы мне толкуете о мистере Мердле? Вы не мистер Мердль, как и я.
– Нет, сэр, – отвечал неплательщик. – Я только желал бы, чтобы вы им были, сэр.
Толпа одобрительно подхватывала:
– Желал бы, чтоб вы им были, сэр!
– Вы бы обращались с нами снисходительнее, если б были мистером Мердлем, сэр, – продолжал неплательщик, воспрянув духом, – и было бы лучше для обеих сторон: лучше для нас. Лучше и для вас, сэр. Тогда бы вы никого не беспокоили, сэр. Не беспокоили бы нас, не беспокоили бы самого себя. Вам бы было легче на душе, сэр, и нам бы было легче, да, если б вы были мистером Мердлем, сэр.
Мистер Панкс, которого эти косвенные упреки совершенно сбивали с толку, не мог оправиться после такого залпа. Он кусал себе ногти и устремлялся затем к другому неплательщику. Разбитые же сердца окружали того, с которым он только что расстался, и утешались самыми фантастическими вычислениями наличного капитала мистера Мердля.
Потерпев целый ряд таких поражений в один из дней, назначенных для сбора, и окончив свой обход, мистер Панкс, с записной книжкой под мышкой, направился в уголок миссис Плорниш, не с официальной целью, а просто так, с визитом. День выдался трудный, и ему хотелось немножко отвести душу. В это время он был на дружеской ноге с Плорнишами, частенько заглядывал к ним и принимал участие в общих воспоминаниях о мисс Доррит.
Гостиная миссис Плорниш была отделана под ее личным наблюдением, и стена, примыкавшая к лавке, была украшена живописью, доставлявшей хозяйке несказанное наслаждение. Она изображала передний фасад коттеджа с соломенной крышей, нарисованного так, что дверью и окном ему служили настоящие дверь и окно (насколько это позволяли совершенно непропорциональные размеры). Скромный подсолнечник и мальва роскошно цвели перед этой хижиной, а густой столб дыма, поднимавшийся над кровлей, свидетельствовал о довольстве внутри и, может быть, также о давно не чищенной трубе. Верный пес бросался навстречу дружественному посетителю, а круглая голубятня, окруженная тучей голубей, возвышалась над изгородью сада. На двери (когда она была заперта) виднелась медная дощечка с надписью: «Счастливый», коттедж Т. и М. Плорниш» (инициалы обозначали мужа и жену). Вряд ли поэзия или какое бы то ни было искусство пленяли кого-нибудь так сильно, как соединение этих двух имен на дверях нарисованного коттеджа пленяло миссис Плорниш. Ничего, что мистер Плорниш, вернувшись с работы, выкуривал трубочку, прислонившись к этой двери, причем его шляпа закрывала голубятню со всеми голубями, спина поглощала все жилище, а засунутые в карманы руки с корнем вырывали цветущий сад и превращали всю местность в пустыню. Для миссис Плорниш коттедж все-таки оставался прекраснейшим, восхитительной иллюзией, и она ничуть не смущалась тем, что глаза мистера Плорниша приходились на несколько дюймов выше конька соломенной крыши. Сидеть в лавке и слушать, как отец распевает в коттедже, было для миссис Плорниш настоящей пасторалью, возвращением золотого века. И в самом деле, если б этот век когда-либо вернулся или если бы он был когда-либо на земле, то вряд ли он мог бы породить более нежную и любящую дочь, чем эта бедная женщина.
Услышав звонок, миссис Плорниш вышла из коттеджа «Счастливый» посмотреть, кто звонит.
– Я так и думала, что это вы, мистер Панкс, – сказала она, – ведь сегодня ваш день, правда? Взгляните на отца: как он выскочил на звонок, совсем молодой приказчик. Правда, ведь он выглядит молодцом? Он рад вам больше, чем покупателю: ведь он-таки любит поболтать, особенно когда речь зайдет о мисс Доррит. А как поет, до чего в голосе! – прибавила миссис Плорниш, и ее собственный голос задрожал от гордости и удовольствия. – Вчера вечером он спел нам Стрефона, да так, что сам Плорниш встал и сказал ему через стол: «Джон Эдвард Нэнди, я еще не слыхал от вас таких трелей, таких то есть трелей, какими вы угостили нас сегодня». А ведь это приятно слышать, мистер Панкс, правда?
Мистер Панкс дружелюбно фыркнул старику и ответил утвердительно, а затем спросил, вернулся ли весельчак Альтро. Миссис Плорниш ответила:
– Нет, еще не вернулся, хотя он только понес работу в Уэст-Энд и обещал вернуться к чаю.
Затем мистер Панкс был приглашен в коттедж «Счастливый», где застал старшего сына Плорниша, только что вернувшегося из школы, и, расспросив его о сегодняшних занятиях в школе, узнал, что старшие ученики писали примеры на букву М: «Мердль», «миллионы»…
– А как ваши делишки, миссис Плорниш, – спросил Панкс, – благо зашла речь о миллионах?
– Слава богу, сэр, – ответила миссис Плорниш. – Отец, голубчик, не сходите ли в лавку? Надо привести в порядок выставку на окне, а у вас столько вкуса.
Джон Эдвард Нэнди, крайне польщенный, побежал рысцой в лавку исполнить просьбу дочери. Миссис Плорниш, смертельно боявшаяся заводить речь о денежных обстоятельствах в присутствии старика, который, узнав о каком-нибудь затруднении, мог, чего доброго, снова удрать в работный дом, могла теперь откровенно поговорить с мистером Панксом.
– Торговля-то идет отлично, – сказала она, понизив голос, – покупатели не переводятся. Одна беда, сэр, – кредит.
Эта беда, которую приходится чувствовать всем, кто вступает в коммерческие сношения с обитателями подворья «Разбитые сердца», была огромным камнем преткновения для торговли миссис Плорниш. Когда мистер Доррит помог ей открыть лавочку, «Разбитые сердца» проявили живейшее участие и готовность поддержать ее коммерцию, делавшие честь человеческой природе. Признавая, что миссис Плорниш, давний член их общины, имеет бесспорное право на их участие, они с величайшей готовностью предложили ей свое содействие в качестве покупателей преимущественно перед всеми другими лавками. Под влиянием этих великодушных чувств они даже стали позволять себе маленькие излишества по части бакалеи, масла и других продуктов, замечая друг другу, что если они и тратят лишнее, так ведь это для соседки и друга. Таким образом, торговля пошла очень ходко, и товары исчезали из лавки очень быстро. Словом, если бы «Разбитые сердца» платили за товар, то успех предприятия можно было бы назвать блестящим, но так как они забирали исключительно в долг, то реализованные барыши еще не начинали появляться в приходорасходной книге лавки.
Мистер Панкс, размышляя об этом положении дел, только ерошил волосы до того, что превратился в настоящего дикобраза, когда старый Нэнди, вернувшись в коттедж с таинственным видом, попросил их выйти и взглянуть на мистера Батиста, который ведет себя очень странно, точно с ним что-то случилось.
Все трое вышли в лавку и, взглянув в окно, увидели мистера Батиста, бледного и взволнованного, который проделывал следующие необычайные штуки. Во-первых, он притаился на верхней ступеньке лестницы, спускавшейся на подворье, и осматривал улицу, прижавшись к лавке. После очень тщательного осмотра он выскочил из своего убежища и побежал по улице, точно решил уйти совсем, но вдруг рвзвернулся и помчался в противоположную сторону, потом перебежал через улицу и исчез. Цель этого маневра выяснилась только после того, как он неожиданно влетел в лавку с другой стороны. Оказалось, что он сделал огромный крюк, вошел на подворье с противоположной стороны – со стороны «Дойса и Кленнэма», – пробежал все подворье и таким путем добрался до лавки. Он едва дышал, а сердце его билось быстрее маленького колокольчика в лавке, который задребезжал, когда он второпях захлопнул за собой дверь.
– Эй, старина! – воскликнул Панкс. – Альтро, дружище, что случилось?
Мистер Батист, или синьор Кавалетто, к этому времени понимал английский язык не хуже самого мистера Панкса и мог объясняться на нем весьма удовлетворительно. Тем не менее миссис Плорниш с простительным тщеславием женщины, справедливо гордившейся своими лингвистическими способностями, выступила в качестве переводчика.
– Ему спрашивать, – сказала миссис Плорниш, – что не ладно.
– Пойдемте в «Счастливый», padrona [79], – ответил мистер Батист, особенно выразительно потрясая указательным пальцем правой руки. – Пойдемте!
Миссис Плорниш гордилась титулом padrona, означавшим, по ее мнению, не столько хозяйку дома, сколько знатока итальянского языка. Она тотчас согласилась на просьбу мистера Батиста, и все вместе отправились в коттедж.