Это была вытянутая в длину группа зданий казарменного типа; ветхие дома, ее составлявшие, вплотную прислонялись друг к другу, так что с одной стороны в них не было комнат. Ее окружал узкий мощеный двор, обнесенный высокой стеной, усаженной гвоздями.
Тесная душная тюрьма для неоплатных должников, она заключала в себе еще более тесную и еще более душную темницу для контрабандистов. Нарушители торговых законов, люди, уклонявшиеся от уплаты акцизных сборов и таможенных пошлин, присужденные к штрафу, которого не могли заплатить, сидели за железными дверями во внутренней тюрьме, состоявшей из двух казематов и глухого коридора, ярда в полтора шириной, примыкавшего к маленькому кегельбану, где должники Маршалси находили утешение от своих горестей.
Предполагалось, что они сидели за железными дверями; в действительности же контрабандисты постоянно навещали должников (которые принимали их с распростертыми объятиями) за исключением тех торжественных случаев, когда какой-либо представитель какого-либо ведомства являлся производить какой-либо осмотр, цель которого оставалась неизвестной ему самому и всем остальным. В этих истинно британских случаях контрабандисты, если таковые случались, делали вид, что уходят в свои тесные камеры и глухой коридор, пока представитель ведомства делал вид, что исполняет свою обязанность, а затем возвращались к прежнему образу жизни.
Задолго до того дня, как солнце светило над Марселем в начале нашего рассказа, в тюрьму Маршалси поступил должник, к которому этот рассказ имеет некоторое отношение.
Это был весьма любезный и беспомощный джентльмен средних лет. Он должен был выйти из тюрьмы немедленно – иначе и быть не могло, потому что всякий должник, вступая в Маршалси, уверен, что выйдет из тюрьмы немедленно. Он принес с собой портплед, но сомневался, стоит ли его распаковывать, так как был совершенно уверен («Они все в этом уверены», – говорил тюремщик, отпиравший ворота), что выйдет из тюрьмы немедленно.
Это был робкий, застенчивый человек благообразной, хотя несколько женственной наружности: с мягким голосом, кудрявыми волосами и беспокойными руками (в то время они были украшены перстнями), которые непрерывно дотрагивались до его дрожащих губ в первые полчаса пребывания в тюрьме. Больше всего он беспокоился о своей жене.
– Как вы думаете, сэр, – спросил он тюремщика, – она будет очень поражена, когда придет сюда завтра утром?
Привратник ответил, основываясь на своем опыте, что на этот счет разно бывает: на иных это сильно действует, иным – ничего. Большей частью – ничего. Главное дело – какой она породы, заметил он глубокомысленно, какой то есть у нее характер.
– Она очень деликатна и неопытна.
– Ну, это плохо, – сказал тюремщик.
– Она совсем не привыкла выходить из дому одна, – продолжил должник, – и я просто не понимаю, как она доберется сюда.
– Может быть, возьмет извозчика, – предположил тюремщик.
– Может быть. – Беспокойные пальцы прикоснулись к дрожащим губам. – Надеюсь, что возьмет. Но она, пожалуй, не догадается.
– А то, может, – продолжил тюремщик, успокаивая должника с высоты своего деревянного табурета, как успокаивал бы беспомощного ребенка, – попросит брата или сестру проводить ее…
– У нее нет ни брата ни сестры.
– Племянницу, племянника, двоюродную сестру, слугу, молодую женщину, зеленщика… Не горюйте! Кто-нибудь да найдется, – сказал тюремщик, предупреждая возражение на свои догадки.
– Я боюсь… надеюсь, это не будет против правил, если она приведет сюда детей.
– Детей? – переспросил тюремщик. – Против правил? Что вы, бог с вами, у нас детям раздолье. Дети! Да их тут целая орава. Много ли у вас?
– Двое, – сказал должник, снова поднося беспокойную руку к дрожащим губам, и пошел в тюрьму.
Привратник проводил его глазами и заметил про себя: «Двое, да ты третий, да жена твоя, готов прозакладывать крону, четвертая. Итого четверо младенцев. Да еще один, прозакладываю полкроны, явится. Итого пятеро. И я дам еще шесть пенсов тому, кто мне скажет, который из вас беспомощнее: ты или тот, что еще не родился».
Все эти замечания были совершенно справедливы. Она явилась на следующий день с трехлетним мальчуганом и двухлетней девочкой, и его предположения вполне оправдались.
– Что ж, вы взяли себе комнату, а? – спросил тюремщик должника спустя неделю или две.
– Да, очень хорошая комната.
– Обзавелись какою-нибудь мебелишкой?
– Да, сегодня носильщик принесет кое-что из мебели.
– Барыня и малыши будут с вами?
– Как же, мы, видите, не хотим расставаться даже на несколько недель.
– Даже на несколько недель, конечно, – возразил тюремщик и семь раз покачал головой, провожая глазами узника.
Дела последнего были крайне запутаны участием в каком-то предприятии (о котором он знал лишь одно: что вложил в него свои деньги), путаницей ассигновок и назначений, передаточными записями то на того, то на другого, подозрениями в незаконном предпочтении кредиторов в одних случаях и таинственном исчезновении собственности в других, и так как сам должник менее, чем кто-либо, мог объяснить самый простой счет в этой груде путаницы, то оказалось решительно невозможным понять что-нибудь в его деле. Тщательные допросы и попытки согласовать его ответы, очные ставки с опытными практиками, искусившимися в хитростях банкротства и несостоятельности, только сгущали тьму…
В таких случаях беспокойные пальцы все бесполезнее и бесполезнее скользили по дрожащим губам, и самые опытные практики бросали дело как совершенно безнадежное.
– Выйдет? – говорил тюремщик. – Он никогда не выйдет отсюда. Разве уж сами кредиторы возьмут его за плечи да вытолкают.
Так прошло пять или шесть месяцев, когда однажды утром он прибежал к тюремщику, бледный и запыхавшийся, и сообщил, что жена его заболела.
– Можно было наперед сказать, что она заболеет, – заметил тюремщик.
– Мы решили, – сказал должник, – что она завтра поедет на дачу. Что мне делать? Господи, что мне делать?
– Не терять времени на ломанье рук да кусанье пальцев, – ответил практичный тюремщик, взяв его за локоть, – а отправиться со мной.
Тюремщик повел его, дрожавшего всем телом и жалобно твердившего: «Что мне делать?» Пока беспокойные пальцы размазывали слезы по лицу, они взобрались по лестнице на чердак, остановились у какой-то двери, и тюремщик постучал в нее ручкой ключа.
– Войдите! – крикнул голос изнутри.
Отворив дверь, тюремщик вошел в грязную комнатку, где был очень плохой запах и где двое одутловатых субъектов с багровыми лицами и сиплыми голосами сидели за колченогим столом, играли в карты, курили трубки и пили водку.
– Доктор, – сказал тюремщик, – супруга этого джентльмена нуждается в вашей помощи, нельзя терять ни минуты.
Приятель доктора обретался в положительной степени одутловатости, хрипоты, багровости, карт, табака, грязи и водки; доктор – в сравнительной: был еще одутловатее, хриплее, багровее, карточнее, табачнее, грязнее и водочнее. Доктор имел невероятно оборванный вид в изодранной заплатанной матросской куртке с прорванными локтями и с весьма скромным количеством пуговиц (он был в свое время опытным корабельным хирургом), в грязнейших белых брюках, какие когда-либо приходилось видеть смертному, в шлепанцах и без всяких признаков белья.
– Роды, – сказал доктор, – это по моей части. – С этими словами он взял гребень, лежавший на камине, и взъерошил себе волосы – по-видимому, это заменяло ему умывание, – достал какой-то замызганный ящик с инструментами и снадобья из буфета, где помещались чашки, блюдечки и каменный уголь, уткнул подбородок в засаленную тряпку, которой была обмотана его шея, и превратился в зловещее медицинское пугало.
Доктор и должник сбежали вниз по лестнице, предоставив тюремщику вернуться к воротам, и вошли в комнату должника. Все тюремные дамы уже знали о происшествии и собрались во дворе. Некоторые возились с двумя старшими детьми, другие выражали готовность ссудить больную чем можно из своих скудных запасов, третьи с величайшей словоохотливостью выражали свое сочувствие. Мужчины, чувствуя, что это дело не их ума, разошлись, чтобы не сказать попрятались по своим комнатам, причем некоторые, высунувшись из окон, приветствовали доктора свистками, когда он проходил внизу, а другие обменивались саркастическими замечаниями по поводу общего возбуждения.
Был жаркий летний день; тюрьма превратилась в настоящее пекло. В комнатке должника находилась при больной миссис Бангем, поденщица, не принадлежавшая к числу заключенных (она уже отсидела свое), но служившая посредницей между ними и внешним миром.
Она вызвалась отгонять мух и вообще оказывать всяческую помощь больной. Стены и потолок комнаты почернели от мух. Миссис Бангем, дама опытная и находчивая, одной рукой обмахивала больную капустным листом, другой устраивала ловушки для мух из сахара с уксусом в банках, произнося в то же время сентенции ободряющего и утешающего свойства, подходящие к данному случаю.
– Мухи беспокоят вас, правда, голубушка? – говорила миссис Бангем. – Зато они отвлекают ваши мысли, а это вам полезно. В Маршалси ведь больше мух, чем на кладбище, в колониальной лавке, в вагонах для скота и на рынке. Что ж, может они посланы нам в утешение, только мы не знаем этого. Как вы себя чувствуете, милочка? Не лучше? Да, милочка, так и должно быть: сначала будет хуже, а уж потом лучше, правда, милочка? Ведь вы сами знаете? Да, это верно. Подумать только, какой ангелочек родится в тюрьме! Как это мило. Правда, вы ведь рады этому? Да у нас спокон веку не было ничего подобного, милочка… Да что же вы плачете? Ай-ай-ай! – продолжала миссис Бангем, стараясь во что бы то ни стало развеселить больную. – Когда вам готовится такая слава, а мухи попадают в ловушки по полсотне разом, и все идет так хорошо! И ваш приятный супруг, – прибавила она, когда дверь отворилась, – является с доктором Гаггеджем. Теперь, мне кажется, все обстоит благополучно.