[81], так что занимать его может всякий дурак, лишь бы он умел подписать свое имя; иные, более важные политические оракулы, утверждали, что лорд Децимус поступил очень умно, усилив свою партию, и что единственное назначение всех вообще мест, находящихся в ведении Децимуса, – усиливать партию Децимуса. Нашлось несколько желчных бриттов, не желавших подписать этот символ веры, но их возражения были чисто теоретические. С практической точки зрения они относились к этому назначению совершенно безразлично, считая его делом каких-то других неведомых бриттов, скрывавшихся где-то там, в пространстве. Подобным же образом на родине множество бриттов в течение целых суток доказывали, что эти невидимые анонимные бритты должны были бы «вмешаться в это дело», если же они относятся к нему спокойно, то, значит, так им и нужно.
Но к какому классу принадлежали эти отсутствующие бритты, и где спрятались эти несчастные создания, и зачем они спрятались, и почему они так систематически пренебрегают своими интересами, когда другие бритты решительно не знают, чем объяснить подобное пренебрежение, – все это оставалось неизвестным как на берегах желтого Тибра, так и на берегах черной Темзы.
Миссис Мердль распространяла новость и принимала поздравления с небрежной грацией, придававшей известию особенный блеск, как оправа алмазу.
Да, говорила она, Эдмунд согласился занять это место. Мистер Мердль пожелал, чтобы он занял его, и он занял. Она надеется, что место придется по вкусу Эдмунду, но не уверена в этом. Ему придется проводить большую часть времени в городе, а он любит деревню. Во всяком случае, это положение, и положение недурное. Конечно, все это сделано из любезности к мистеру Мердлю, но и для Эдмунда будет кстати, если придется ему по вкусу. По крайней мере, у него будет занятие, за которое платят жалованье. Вопрос только, не предпочтет ли он военную службу.
Так говорил бюст, в совершенстве владевший искусством делать вид, что не придает никакого значения тому, чего в действительности добивался всеми правдами и неправдами. Тем временем Генри Гоуэн, отвергнутый Децимусом, рыскал по знакомым от Порта-дель-Пополо до Альбано, уверяя почти (если не буквально) со слезами на глазах, что Спарклер – милейший и простодушнейший из ослов, какие только паслись когда-либо на общественном пастбище, и что только одно обстоятельство обрадовало бы его (Гоуэна) больше, чем назначение этого милейшего осла, – именно его (Гоуэна) собственное назначение. Он утверждал, что место как раз для Спарклера. Ничего не делать и получать кругленькое жалованье – то и другое он исполнит как нельзя лучше. Словом, это прекрасное, разумное, самое подходящее назначение, и он готов простить Децимусу свои обиды за то, что тот отвел ослу, которого он так душевно любит, такой чудесный хлев. Его сочувствие не ограничилось этими заявлениями. Он пользовался всяким удобным случаем выставить Спарклера напоказ перед обществом, и хотя этот юный джентльмен во всех подобных случаях представлял жалкое и комичное зрелище, дружеские намерения Гоуэна были несомненны.
Сомневался в них только предмет нежной страсти мистера Спарклера. Мисс Фанни находилась теперь в затруднительном положении; ухаживания мистера Спарклера были всем известны, и как ни капризно она относилась к нему, но все же не отвергала окончательно. При таких отношениях к этому джентльмену она не могла не чувствовать себя скомпрометированной, когда он оказывался в более смешном положении, чем обыкновенно. Так как бойкости у нее было достаточно, то она являлась иногда к нему на выручку и успешно защищала от Гоуэна. Но, делая это, она стыдилась за него, тяготилась своим двусмысленным положением, не решаясь ни прогнать его, ни поощрять, чувствуя со страхом, что каждый день оно запутывается все больше и больше, и терзаясь подозрениями, что миссис Мердль торжествует при виде ее затруднительного положения.
При таком душевном состоянии нет ничего удивительного, что мисс Фанни вернулась однажды с концерта и бала у миссис Мердль крайне взволнованной и в ответ на попытки сестры успокоить ее сердито оттолкнула ее от туалетного столика, за которым сидела, стараясь заплакать, и объявила, что ненавидит весь свет и желала бы умереть.
– Милая Фанни, что случилось? Расскажи мне.
– Что случилось, кротенок? – спросила Фанни. – Если б ты не была самой слепой из слепых, то не спрашивала бы меня. И еще воображает, что у нее тоже есть глаза!
– Мистер Спарклер, милочка?
– Мис-тер Спарк-лер! – повторила Фанни с невыразимым презрением, как будто это было последнее существо во всей Солнечной системе, о котором она могла бы подумать. – Нет, мисс летучая мышь, не он.
Вслед за тем она почувствовала угрызения совести за то, что дурно обращалась с сестрой, и, всхлипывая, объявила, что сама знает, как она отвратительна, но не виновата, что ее доводят до этого.
– Ты, верно, нездорова, милая Фанни.
– Вздор и чепуха! – возразила молодая леди, снова рассердившись. – Я так же здорова, как ты. Может быть, еще здоровей, хоть и не хвастаюсь своим здоровьем.
Бедная Крошка Доррит, не зная, что сказать ей в утешение, и видя, что ее слова только раздражают сестру, решила, что лучше молчать. Сначала Фанни и это приняла за обиду и принялась жаловаться своему зеркалу, что из всех несносных сестер, какие только могут быть на свете, самая несносная сестра – тихоня. Что она сама знает, какой у нее по временам тяжелый характер, сама знает, как она бывает по временам отвратительна, но когда она отвратительна, то лучше всего прямо сказать ей об этом, а так как у нее сестра – тихоня, то ей никогда прямо не говорят об этом, и оттого она еще больше раздражается и злится. Кроме того (сердито заявила она зеркалу), она вовсе не нуждается в том, чтобы ее прощали. С какой стати ей постоянно просить прощения у младшей сестры? Конечно, ее всегда стараются ставить в положение виноватой – нравится ей это или нет. В заключение она залилась слезами, а когда Эми подсела к ней и принялась утешать, заявила успокоенная ласками сестры:
– Эми, ты ангел!.. Но вот что я тебе скажу, милочка – так продолжаться не может, надо так или иначе положить ему конец.
Так как это заявление было довольно неопределенно, хотя и высказано очень решительным тоном, Крошка Доррит предложила:
– Поговорим об этом.
– Именно, душа моя, – согласилась Фанни, вытирая глаза. – Поговорим об этом. Я успокоилась, и ты можешь дать мне совет. Посоветуешь что-нибудь, моя кроткая девочка?
Даже Эми улыбнулась, услышав такую просьбу, но все-таки ответила:
– Охотно, Фанни, если только сумею.
– Спасибо тебе, Эми, милочка, – сказала Фанни, целуя ее. – Ты мой якорь спасения.
Нежно обняв этот якорь, Фанни взяла с туалетного столика флакон с одеколоном, велела горничной подать чистый платок и, отпустив потом ее спать, приготовилась слушать совет, время от времени смачивая лоб и веки одеколоном.
– Душа моя, – начала она, – наши характеры и взгляды довольно несходны (поцелуй меня, крошка!), так что тебя, по всей вероятности, удивят мои слова. Я хочу сказать, что при всем нашем богатстве мы занимаем довольно двусмысленное положение в обществе. Ты не понимаешь, что я хочу сказать, Эми?
– Я, наверно, пойму, – кротко ответила та, – продолжай.
– Ну, милочка, я хочу сказать, что мы все-таки новички, чужие в светском обществе.
– Я уверена, Фанни, – возразила Крошка Доррит, восхищаясь сестрой, – что никто не скажет этого о тебе.
– Может быть, моя милая девочка, – сказала Фанни, – хотя во всяком случае это очень мило и любезно с твоей стороны. – Тут она приложила платок к ее лбу и немного подула на него. – Но всем известно, что ты самая милая крошка, какие только когда-нибудь бывали! Слушай же, дитя. Папа держит себя настоящим, хорошо воспитанным джентльменом, но все-таки отличается в кое-каких мелочах от других джентльменов с таким же состоянием, отчасти оттого, что ему, бедняжке, пришлось столько вытерпеть, отчасти же оттого, что не может отделаться от мысли, будто другие вспоминают об этом, когда он говорит с ними. Дядя – тот совсем непредставителен. Он милый, я его очень люблю, но в обществе он положительно может шокировать. Эдуард – страшный мот и кутила. Я не хочу сказать, что это дурно само по себе, вовсе нет, но он не умеет вести себя, не умеет бросать деньги так, чтобы приобрести славу настоящего светского кутилы.
– Бедный Эдуард! – вздохнула Крошка Доррит, и вся история ее семьи вылилась в этом вздохе.
– Да. Но и мы с тобой бедные, – произнесла Фанни довольно резко. – Да, именно. Вдобавок ко всему у нас нет матери, а вместо нее миссис Дженераль. А я опять-таки скажу, радость моя, что миссис Дженераль – кошка в перчатках, и что она поймает-таки мышку. Вот попомни мое слово: эта женщина будет нашей мачехой.
– Полно, Фанни… – начала было Крошка Доррит.
– Нет, уж не спорь со мной об этом, Эми, – перебила Фанни, – я лучше тебя знаю. – Сознавая резкость своего тона, она снова провела платком по лбу сестры и подула на него. – Вернемся к главному, душа моя. Так вот, у меня и является вопрос (я ведь горда и самолюбива, Эми, как тебе известно, даже слишком горда), хватит ли у меня решимости доставить семье надлежащее положение в обществе.
– Как так? – с беспокойством спросила сестра.
– Я не хочу, – продолжила Фанни, не отвечая на вопрос, – быть под командой у миссис Дженераль; я не хочу, чтобы мне покровительствовала или меня мучила миссис Мердль.
Крошка Доррит взяла ее за руку с еще более беспокойным взглядом. Фанни, жестоко наказывая свой собственный лоб беспощадными ударами платка, продолжила точно в лихорадке:
– Никто не может отрицать, что так или иначе, каким бы то ни было путем, он во всяком случае достиг видного положения. Никто не может отрицать, что он хорошая партия. А что касается ума, так, право, я думаю, что умный муж не годится для меня. Я не могу подчиняться.
– О милая Фанни! – воскликнула Крошка Доррит, почти с ужасом начиная понимать, что хочет сказать сестра. – Если бы ты полюбила кого-нибудь, ты относилась бы к этому совершенно иначе. Если бы ты полюбила кого-нибудь, ты бы не думала о себе, ты бы думала только о нем, жила бы только для него. Если бы ты любила его…