ли соборе Святого Павла. Для мистера Доррита эта поездка в триумфальной колеснице, торжественно катившейся в обетованную землю – золотую улицу банков, – была каким-то волшебным сном.
Тут мистер Мердль заявил, что он выйдет и пойдет пешком, оставив свой скромный экипаж в распоряжении мистера Доррита. И волшебный сон казался ему еще волшебнее, когда народ смотрел на него, за неимением мистера Мердля, и ему чудились восклицания: «Этот удивительный человек – друг мистера Мердля!»
За обедом, хотя приезда молодых не ждали и никаких приготовлений не было сделано, собралась блестящая компания людей, сотворенных не из глины, а из какого-то более ценного материала, которая озаряла лучами своего благоволения брак мистера Спарклера. А дочь мистера Доррита, не теряя времени, начала борьбу с этой женщиной, и так хорошо начала, что мистер Доррит мог бы дать присягу, что она всю жизнь прожила в неге и роскоши и никогда не слыхала такого грубого английского слова, как «Маршалси».
На другой день, и на третий день, и во все последующие дни, неизменно сопровождавшиеся обедами в избранном обществе, визитные карточки сыпались на мистера Доррита точно бумажный снег в театре. Адвокатура, церковь, казначейство, хор Полипов – все желали познакомиться с другом и родственником знаменитого Мердля. Каждый раз, когда мистер Доррит являлся в одну из бесчисленных контор мистера Мердля в Сити (а он заглядывал туда часто, так как его дело двигалось вперед быстро), ему достаточно было назвать свое имя, чтобы получить доступ к Мердлю. И волшебный сон с каждой минутой становился волшебнее, и мистер Доррит чувствовал, что новое родство действительно двинуло его вперед.
Одна только вещь выступала в этих грезах ярким, но далеко не радужным пятном. Это был главный дворецкий. Мистеру Дорриту казалось, что этот подавляющий своим величием человек посматривает на него за обедом вопросительно. На лестнице и в прихожей он следил за ним пристальным взглядом, который вовсе не нравился мистеру Дорриту. За столом, прихлебывая вино, мистер Доррит видел сквозь стакан все тот же ледяной зловещий взгляд. У него являлось подозрение, что главный дворецкий был знаком с каким-нибудь членом общежития, а может, сам был в общежитии и даже представлялся ему. Он всматривался в главного дворецкого, насколько это было возможно, но решительно не мог припомнить, чтобы видел его когда-нибудь. В конце концов он начинал приходить к убеждению, что у этого человека нет ни капли почтительности, никакого уважения к высшим. Но от этого ему не было легче, потому что надменный взор главного дворецкого следил за ним даже тогда, когда, по-видимому, был устремлен на приборы и столовую посуду, следил неотступно и непрестанно. Намекнуть ему, что подобные наблюдения могут быть неприятны, или спросить, что ему нужно, было бы слишком рискованно: он относился к своим господам и их гостям с неумолимой суровостью и не допускал с их стороны ни малейшей вольности.
Глава XVII. Исчез
До отъезда мистера Доррита оставалось всего два дня. Он одевался, готовясь отправиться на смотр к главному дворецкому (жертвы которого всегда одевались, собственно, для него), когда один из лакеев отеля подал ему визитную карточку. Мистер Доррит взял ее и прочел: «Миссис Финчинг».
Слуга безмолвно и почтительно ожидал приказаний.
– Человек… э… человек, – сказал мистер Доррит, поворачиваясь к нему с негодующим изумлением, – с какой стати вы принесли мне карточку с этой нелепой фамилией? Я в первый раз слышу ее. Финчинг, сэр, – продолжил он, быть может срывая на лакее свой гнев на главного дворецкого. – Кха… что вы хотите сказать вашей Финчинг?
По-видимому, «человек… э… человек» решительно ничего не хотел сказать своей Финчинг, так как попятился, встретив суровый взгляд мистера Доррита, и произнес:
– Дама, сэр.
– Я не знаю такой дамы, сэр, – возразил мистер Доррит. – Возьмите эту карточку. Я не знаю никаких Финчингов – ни мужского, ни женского пола.
– Прошу прощения, сэр. Дама сказала, что вы, по всей вероятности, не знаете ее фамилии, но просила меня передать вам, сэр, что была раньше знакома с мисс Доррит. Она сказала, сэр, с младшей мисс Доррит.
Мистер Доррит нахмурил брови и, помолчав немного, сказал:
– Попросите миссис Финчинг войти, – с таким ударением на «Финчинг», как будто ответственность за нее падала на ни в чем не повинного лакея.
Ему пришло в голову, что если он не примет эту даму, то она, пожалуй, оставит какое-нибудь поручение или скажет что-нибудь насчет его прежней жизни. Вот почему он снизошел, и вот почему Флора явилась в сопровождении человека.
– Я не имею удовольствия, – сказал мистер Доррит, стоя с карточкой в руке и с выражением, заставлявшим думать, что он и не особенно гонится за этим удовольствием, – быть знакомым с вами, ни даже с вашей фамилией, сударыня… Дайте стул, сэр!
Злополучный человек поспешил исполнить приказание и затем на цыпочках вышел из комнаты. Флора с застенчивой робостью откинула вуаль и приступила к объяснению цели своего посещения. Вместе с тем по комнате распространился какой-то странный смешанный аромат, точно кто-нибудь по ошибке подлил водки в бутылку с лавандовой водой или лавандовой воды – в бутылку с водкой.
– Тысячу раз прошу извинения у мистера Доррита, хотя, конечно, это не оправдывает вторжения, которое, я знаю, должно показаться смелым со стороны дамы, к тому же явившейся в одиночестве, но все-таки я решила, что так будет лучше, несмотря на кажущуюся неловкость, хотя тетка мистера Финчинга охотно согласилась бы сопровождать меня и, без сомнения, поразила бы вас своим сильным характером и умом как человека, испытавшего столько превратностей и, следовательно, знающего свет, потому что сам мистер Финчинг говорил не раз, что, несмотря на хорошее воспитание в окрестностях Блэкхита по восьмидесяти гиней в год, не считая собственного прибора, который не был возвращен родителям, тут, разумеется, дело не в деньгах, а в низости начальства, так он говорил, что больше научился за один год жизни в качестве странствующего приказчика одной фирмы, торговавшей какими-то предметами, о которых никто не хотел и слышать, не то что покупать, задолго до винной торговли, больше научился, чем за шесть лет пребывания в школе, несмотря на то что директором ее был холостяк, хотя почему холостяк [90] должен быть умнее женатого – я решительно не понимаю и никогда не могла понять, но, пожалуйста, извините мою болтовню.
Мистер Доррит точно прирос к ковру в виде статуи изумления.
– Откровенно признаюсь, – продолжала Флора, – что у меня нет ни малейшего права являться к вам, но так как я знала милую Крошку, хотя это название при изменившихся обстоятельствах может показаться фамильярным, но сказано без всякого умысла, и, видит бог, полкроны в день – ничтожная плата за такое чудесное шитье, совершенно напротив, и видеть в этом что-нибудь унизительное смешно, ведь земледелец достоин своей заработной платы, и я только желала бы, чтобы он получал ее чаще, ел побольше мяса и не страдал ревматизмом в спине и в ногах, бедняга.
– Сударыня, – сказал мистер Доррит, собравшись кое-как с духом и покраснев как рак, когда она остановилась чтобы в свою очередь перевести дух, – если вы намекаете… кха… на какое-нибудь обстоятельство в прежней жизни… хм… моей дочери, связанное… кха… хм… с получением поденной платы, сударыня, то я прошу заметить, что этот… кха… факт оставался мне совершенно неизвестным. Хм… Я бы никогда не допустил его… кха… Никогда, никогда!
– Бесполезно продолжать разговор об этом предмете, – возразила Флора, – и я бы не упомянула о нем, если бы он не заменял мне рекомендательного письма, но это несомненный факт, и вы можете сами удостовериться, взглянув на мое платье, которое доказывает его наглядно и так прекрасно сшито, но, без сомнения, сидело бы лучше на более изящной фигуре, так как моя слишком полна, хотя я решительно не знаю, как отделаться от полноты, но я опять увлеклась, простите.
Мистер Доррит попятился и опустился на стул в почти бесчувственном состоянии, меж тем как Флора, бросив на него успокоительный взгляд, продолжила, играя зонтиком:
– Милая Крошка так страшно побледнела, похолодела и почти лишилась чувств в моем собственном доме, или, по крайней мере, в доме папы, хотя он не собственный, но все равно нанят по долгосрочному контракту и за ничтожную плату, в то утро, когда Артур – безумная привычка юности, и, конечно, «мистер Кленнэм» гораздо приличнее при существующих обстоятельствах, тем более перед посторонним человеком, к тому же занимающим такое высокое положение в свете, – сообщил эту радостную весть по поручению некоего мистера Панкса, вот я и расхрабрилась.
Услышав эти имена, мистер Доррит нахмурился, взглянул на нее, снова нахмурился, нерешительно поиграл пальцами около губ, как делал это много лет назад, и сказал:
– Сделайте милость, кха… объясните мне цель вашего посещения, сударыня.
– Мистер Доррит, с вашей стороны очень любезно позволить мне это, и меня нисколько не удивляет такая любезность, потому что я замечаю сходство – конечно, вы гораздо важнее и полнее, – но все-таки сходство, цель моего вторжения ни одной душе не известна, тем более Артуру, – пожалуйста, извините, «Дойсу и Кленнэму», то есть, собственно говоря, мистеру Кленнэму, – так как для того, чтобы избавить этого человека, прикованного золотыми цепями к той розовой эпохе, когда все передо мной плавало в небесном эфире, от малейшей неприятности, я не пожалею и королевского выкупа, то есть, положим, я и понятия не имею, сколько составляет такой выкуп, но во всяком случае отдам все, что у меня есть, и даже более.
Мистер Доррит, очевидно не придавая особенного значения искренности этого последнего заявления, повторил:
– Объясните цель вашего посещения, сударыня!
– Конечно, – продолжала Флора, – это не совсем вероятно, но все-таки возможно, и так как это возможно, то, прочитав в газетах, что вы приехали из Италии и возвращаетесь туда же, я и решила попытаться, так как вы можете встретить его или услыхать о нем, а это было бы истинное благодеяние и облегчение для всех.