Она старалась утешить его и в этом находила облегчение:
– Дядя, милый дядя, пожалейте себя, пожалейте меня!
Старик не был глух к этим последним словам: пытался овладеть собой, чтобы не огорчать ее, не заботился о себе, но всеми оставшимися силами своего честного сердца, так долго бывшего окоченелым, а теперь ожившего, чтобы разбиться, благословлял ее и молился за нее.
– Боже, – воскликнул он, скрестив над ней свои морщинистые руки, – ты видишь дочь моего дорогого умершего брата! Все, что я заметил моими полуслепыми грешными глазами, ясно и светло для тебя. Волосок с ее головы не упадет без твоей воли. Ты поддержишь ее до последнего часа. И я знаю, что ты наградишь ее потом!
Они оставались в потемневшей комнате почти до полуночи. Иногда его скорбь изливалась бурным порывом, как в первые минуты, но помимо того, что его слабые силы истощились в этих порывах, он каждый раз старался овладеть собой, упрекал себя и успокаивался.
Одно лишь он твердил постоянно: что его брат ушел один, один, что они оба находились на склоне жизни, что они вместе пережили обрушившееся на них несчастье, вместе терпели бедность, оставались вместе до этого дня, а теперь его брат ушел один, один!
Они расстались грустные, подавленные печалью. Крошка Доррит не хотела оставлять старика одного, пока не довела до спальни, где он улегся одетый, а она прикрыла его одеялом.
Потом она ушла к себе, упала на постель и заснула глубоким сном, сном истощения и усталости, спокойным, хоть и не заглушившим вполне сознания горя. Спи, дорогая Крошка Доррит! Спи спокойно!
Была лунная ночь, но луна поднялась поздно, так как была на ущербе. Когда она поднялась высоко на мирном небосклоне, лучи ее проникли сквозь полузакрытые ставни в комнату, где так недавно закончились ошибки и скитания одной человеческой жизни. Две спокойные фигуры виднелись в этой комнате, одинаково безмолвные и бесстрастные, удаленные на неизмеримое расстояние от этой грешной земли с ее суетой.
Одна из них лежала на кровати. Другая, стоявшая на коленях, опустилась головой на кровать, прильнув губами к руке, над которой склонилась, испуская последний вздох. Оба брата были теперь перед своим отцом, далеко от здешнего суда, высоко над туманом и тьмой этого мира.
Глава XX. Служит введением к следующей
Пассажиры высаживались на пристань в Кале с парохода. Вода убывала с отливом, и Кале выглядел каким-то плоским и унылым. Воды оставалось как раз настолько, чтобы можно было подойти пароходу, и отмель, просвечивавшая сквозь мелкую воду, казалась каким-то неповоротливым морским чудовищем, дремавшим у самой поверхности моря. Тонкий белый маяк виднелся на берегу бледным призраком, точно дух здания, когда-то имевшего цвет и округлость, печально роняя слезы вслед удаляющимся волнам. Длинные ряды ветхих черных свай, мокрых, скользких, изъеденных непогодой, с погребальными гирляндами водорослей, нанесенных последним приливом, могли бы сойти за старое заброшенное кладбище. Все, каждый предмет, источенный волнами, истерзанный бурями, казалось таким невзрачным и мизерным под этим бесконечным свинцовым небом, под шумом ветра и моря, в раскатах пенистых валов прибоя, что можно было только удивляться, как еще не исчез Кале, как могли устоять его низенькие стены и низенькие ворота, низенькие крыши и низенькие валы, низенькие песчаные холмы, низенькие укрепления, плоские улицы, – как могли они устоять против неодолимого моря и как оно не смыло их подобно тем крепостям, которые ребятишки строят из прибрежного песка.
Скользя по грязным мосткам, спотыкаясь на мокрых ступеньках, пассажиры кое-как перебрались на набережную, где на них тотчас же набросились, не давая опомниться, французские оборванцы и английские бродяги – подонки городского населения, составлявшие его добрую половину. Подвергшись подробнейшему осмотру со стороны англичан, возбудив бесконечные споры, перебранки и потасовки среди французов, отнимавших друг у друга добычу на протяжении добрых трех четвертей мили, они вырвались, наконец, на свободу и разбрелись в разные стороны, преследуемые по пятам гостеприимными туземцами.
Кленнэм, удрученный самыми разнообразными заботами, был в толпе этих жертв. Выручив наиболее беспомощных соотечественников из критического положения, он, наконец, пошел своим путем один – или почти один, – так как какой-то туземный джентльмен в пальто, сшитом, по-видимому, из одной грязи, и в фуражке из того же материала, гнался за ним, неумолчно взывая: «Эй, па-а-слушьте, господин! Па-а-слушьте! Лучший отель!»
В конце концов, однако, этот гостеприимный субъект отстал, и Кленнэм продолжал свой путь без всякой помехи. После шума и суматохи на пароходе и на набережной город казался очень тихим, и его безлюдье было приятно в силу этого контраста. Кленнэму попадались новые группы соотечественников, которые все имели какой-то странный вид, точно едва распустившиеся, но уже увядшие и превратившиеся в простую сорную траву цветы. Кроме того, у всех был такой вид, словно они изо дня в день топтались на одном месте, так что ему невольно вспомнилась Маршалси. Впрочем, он не обратил на них особого внимания, разыскивая улицу и номер, которые ему были нужны.
– Так уверял Панкс, – пробормотал он, остановившись перед домом мрачного вида. – Я думаю, что его сведения точны и что открытие, сделанное им среди старых бумаг мистера Кесби, неоспоримо, но если бы не это, я бы никак не подумал, что она живет здесь.
Дом был глухой, в глухом углу, с глухой стеной на улицу, с глухой калиткой, с висячим звонком, глухо дребезжавшим, когда его дергали, и с молотком, глухие удары которого, казалось, не проникали за ветхую дверь. Как бы то ни было, калитка распахнулась с глухим звуком и пропустила его в полутемный дворик, упиравшийся тоже в глухую стену и украшенный засохшими кустиками, заглохшим фонтаном в гроте и свалившейся статуей.
Подъезд находился с левой стороны дома и был украшен – так же, как калитка, – двумя объявлениями на французском и английском языках о меблированных комнатах. Веселая плотная крестьянка в пестрой юбке, чулках и белом чепчике появилась в темном проходе и сказала, сверкнув белыми зубами:
– Послушайте, господин, вам кого?
Кленнэм ответил по-французски, что ему нужно видеть английскую леди.
– Войдите, пожалуйста, наверх, – предложила крестьянка на том же языке.
Он последовал за ней по темной лестнице в приемную первого этажа. Отсюда открывался вид на унылый дворик, на засохшие кустики, на заглохший фонтан и на пьедестал свалившейся статуи.
– Доложите: господин Бландуа, – сказал Кленнэм.
– Очень хорошо, сударь.
Женщина ушла, оставив его одного. Он оглядел комнату, которая не отличалась от обычного типа комнат в подобных домах. Холодная, угрюмая, темная, со скользким вощеным полом, недостаточно обширная для катания на коньках и не пригодная ни для какого другого занятия; окна с красными и белыми занавесками, узенькая соломенная дорожка, маленький круглый стол с целой коллекцией ножек, неуклюжие стулья с плетеными сиденьями, два больших кресла, обитых красным бархатом, в которых можно было расположиться с достаточным неудобством, письменный стол, каминное зеркало из нескольких кусков, делавшее вид, будто состоит из одного, две пестрые вазы с искусственными цветами, а между ними греческий воин со шлемом в руке, приносящий часы в жертву гению Франции.
После непродолжительного ожидания дверь соседней комнаты отворилась, и в приемную вышла леди. Она очень удивилась при виде Кленнэма и обвела взглядом комнату, по-видимому, отыскивая кого-то другого.
– Простите, мисс Уэд, я один.
– Мне назвали не вашу фамилию.
– Да, я знаю. Извините меня. Мне известно по опыту, что моя фамилия вряд ли внушила бы вам желание принять меня, и потому я позволил себе назваться именем человека, которого разыскиваю.
– Скажите, пожалуйста, – возразила она, приглашая его сесть таким холодным жестом, что он остался на ногах, – какое имя вы назвали?
– Бландуа.
– Бландуа?
– Вам оно знакомо?
– Странно, – сказала она, нахмурившись, – что вы продолжаете относиться с таким непрошеным участием ко мне и моим знакомым, ко мне и моим делам, мистер Кленнэм. Не понимаю, чего вы добиваетесь?
– Виноват, вам знакомо это имя?
– Какое вам дело до этого имени? Какое мне дело до этого имени? Какое вам дело до того, знакомо ли мне имя или незнакомо? Я знаю много имен, я забыла много имен. Может быть, я знаю и это, может быть – знала и забыла, может быть – никогда не знала. Решительно не вижу причины спрашивать себя об этом или подвергаться допросу по этому поводу.
– Если позволите, – сказал Кленнэм, – я объясню вам причину, побуждающую меня к такой назойливости. Я согласен, что это назойливость, и искренно прошу у вас извинения, но у меня чисто личные побуждения. Я отнюдь не желаю вмешиваться в ваши дела.
– Хорошо, сэр, – ответила она, снова приглашая его садиться менее высокомерным жестом, чем раньше. Видя, что она уселась сама, он последовал ее примеру. – Я рада и тому, что вы не заводите речь о какой-нибудь новой рабыне какого-нибудь из ваших друзей, которая лишена права свободного выбора и которую я сманила. Говорите, я готова слушать.
– Во-первых, для удостоверения личности человека, о котором мы говорим, – начал Кленнэм, – позвольте мне заметить, что это то самое лицо, с которым вы встретились в Лондоне несколько времени тому назад, – встретились, если помните, на набережной в Адельфи.
– Вы, однако, вмешиваетесь в мои дела с самым непостижимым упорством, – возразила она, бросив на него недовольный взгляд. – Как вы узнали это?
– Прошу вас не приписывать мне ничего дурного. Совершенно случайно.
– А именно?
– Вас видели с этим господином на улице.
– Вы сами видели или кто-нибудь другой?
– Я сам видел.
– Правда, это было на улице, – сказала она не так сердито. – Пятьдесят человек могли это видеть. Это ничего не значит.