Пока эти мысли, соответствовавшие мрачному настроению Кленнэма, проносились в его голове, не вытесняя другой главной мысли, мистер Флинтуинч, поглядывая на противоположный дом, скривив шею и зажмурив один глаз, курил трубку с таким видом, как будто старался перекусить мундштук, а отнюдь не наслаждаться ею. Тем не менее он наслаждался по-своему.
– Вы будете в состоянии нарисовать мой портрет, когда придете в следующий раз, – сказал он сухо, выколачивая пепел из трубки.
Артур смутился и извинился за такое бесцеремонное рассматривание.
– Но я так озабочен этим происшествием, – прибавил он, – что голова идет кругом.
– А! Не понимаю, однако, – сказал мистер Флинтуинч самым спокойным тоном, – почему он так заботит вас.
– Нет?
– Нет, – ответил мистер Флинтуинч отрывисто и решительно, точно был представителем собачьей породы, и цапнул Кленнэма за руку.
– Так для меня ничего не значит видеть эти объявления? Знать, что имя и дом моей матери всюду упоминаются в связи с именем подобного субъекта?
– Не вижу, – возразил мистер Флинтуинч, царапая свою жесткую щеку, – почему это должно много значить для вас. Но скажу вам, что вижу я, Артур, – прибавил он, взглянув вверх, на окна. – Я вижу свет свечи и отблеск огня из камина в комнате вашей матери.
– Что же из этого следует?
– Видите ли, сэр, – сказал мистер Флинтуинч, подвигаясь к нему винтообразным способом, – он напоминает мне, что если спящую собаку следует оставить в покое (как говорит пословица), то и сбежавшую собаку следует оставить в покое. Пусть себе бежит. Прибежит обратно в свое время.
С этими словами мистер Флинтуинч повернулся и вошел в темную переднюю. Кленнэм оставался на месте и следил за ним, пока тот чиркал спичками в маленькой боковой комнате и наконец зажег тусклую настенную лампу. Все это время Кленнэм обдумывал – почти против своей воли, – каким способом мистер Флинтуинч мог совершить свое черное дело и в каких темных углах мог запрятать его следы.
– Ну, сэр, – брюзгливо сказал Иеремия, – угодно ли вам пожаловать наверх?
– Матушка, я полагаю, одна?
– Не одна, – сказал мистер Флинтуинч, – у нее мистер Кесби с дочерью. Я курил, когда они пришли, и остался докуривать трубку.
Вторая неудача. Артур не высказал этого и отправился в комнату матери, где мистер Кесби и Флора угощались чаем, анчоусами и горячими гренками. Следы этого угощения еще виднелись на столе и на раскрасневшемся от огня лице миссис Эффри, которая стояла у камина с вилкой для поджаривания гренков в руке и напоминала аллегорическую фигуру, но выгодно отличалась от обычных изображений в этом роде ясностью аллегории.
Флора положила шляпку и шаль на кровать, очевидно, намереваясь посидеть подольше. Мистер Кесби сиял благодушием, расположившись поближе к камину. Шишки на его лучезарной голове блестели, точно масло гренков просачивалось сквозь патриарший череп, а лицо раскраснелось, как будто красящее вещество анчоусного соуса проступило сквозь патриаршую кожу. Видя, что свободной минуты все равно не улучить, Кленнэм решился поговорить с матерью немедленно.
Издавна вошло в обычай, так как она никогда не покидала этой комнаты, что те, кто хотел поговорить с ней, подкатывали ее кресло к высокому столу: тут она сидела спиной к остальным присутствующим, а ее собеседник усаживался в уголке на стуле, который всегда стоял здесь для этой цели, – поэтому гости, привыкшие к порядкам этого дома, ничуть не удивились, когда Артур, извинившись, обратился к матери с вопросом, может ли она уделить ему несколько минут, и, получив утвердительный ответ, подкатил ее кресло к столу. Но это могло показаться странным хотя бы потому, что он уже давно не разговаривал с матерью без вмешательства третьего лица.
Итак, когда он это сделал, миссис Финчинг только начала говорить громче и быстрее, в виде деликатного намека на то, что она ничего не слышит, а мистер Кесби с безмятежно-сонливым видом принялся разглаживать свои серебристые кудри.
– Матушка, сегодня я узнал кое-какие подробности, которых вы, наверно, не знаете и о которых я считаю своим долгом сообщить вам, относительно прошлого того человека, которого видел у вас.
– Я ничего не знаю о прошлом человека, которого ты видел у меня, Артур.
Она говорила громко. Он было понизил голос, но она отвергла эту попытку к интимной беседе, как отвергала все другие, и говорила своим обычным тоном, своим обычным резким голосом.
– Я получил эти сведения не косвенным путем, а из первых рук.
Она спросила прежним тоном, намерен ли он передать ей их содержание.
– Я полагал, что вам следует знать его.
– В чем же дело?
– Он сидел в тюрьме во Франции.
Она ответила совершенно спокойно:
– Этого можно было ожидать.
– В тюрьме для уголовных преступников, матушка, по обвинению в убийстве.
Она вздрогнула, и в глазах ее мелькнуло невольное отвращение, однако она спросила, ничуть не понизив голоса:
– Кто тебе сказал это?
– Человек, который был его товарищем по заключению.
– Я полагаю, ты не знал раньше о прошлом этого человека?
– Нет.
– А его самого знал?
– Да.
– Те же отношения, что у меня и Флинтуинча к этому человеку! Сходство окажется еще ближе, если твой знакомый явился к тебе впервые с рекомендательным письмом от твоего корреспондента, поручившего выдать ему деньги. Скажи, так ли это было?
Артуру оставалось только сознаться, что их знакомство произошло без всяких рекомендательных писем. Выражение внимания на хмуром лице миссис Кленнэм сменилось выражением сурового торжества.
– Не суди же других так поспешно. Говорю тебе, Артур, для твоего же блага, не суди других так поспешно!
Суровый пафос, которым дышали эти слова, светился в ее взгляде. Она смотрела на него, и если раньше, когда он входил в этот дом, в его сердце таилась надежда смягчить ее, то своим взглядом она погасила всякую надежду.
– Матушка, неужели я ничем не могу помочь вам?
– Ничем.
– И вы не имеете ничего доверить мне, поручить, объяснить? Вы не хотите посоветоваться со мной? Не позволите мне лучше понять вас?
– Как у тебя хватает духу спрашивать меня об этом? Ты сам отказался от участия в моих делах. Это было твое решение, не мое. И после этого ты можешь обращаться ко мне с подобным вопросом? Ты добровольно уступил свое место Флинтуинчу.
Взглянув на Иеремию, Кленнэм убедился, что даже самые гетры его прислушивались к их разговору, хотя он стоял беззаботно, прислонившись к стене, почесывая щеку и делая вид, что слушает Флору, которая в это время увязла по уши в хаосе разнообразнейших вещей, где макрель и тетка мистера Финчинга переплетались с майскими жуками и торговлей вином.
– Арестант, во французской тюрьме, по обвинению в убийстве, – повторила миссис Кленнэм. – Это все, что ты узнал от его товарища по заключению?
– По существу – все.
– А этот товарищ был его соучастником и тоже обвинялся в убийстве? Впрочем, нет: конечно, он отзывался о себе лучше, чем о своем товарище, об этом и спрашивать незачем. Ну, по крайней мере мне есть о чем рассказать гостям. Кесби, Артур сообщил мне…
– Остановитесь, матушка, остановитесь! – перебил он торопливо, так как в его расчеты вовсе не входило объявлять во всеуслышание то, о чем они говорили.
– Что такое? – спросила она с неудовольствием. – Что еще?
– Извините, пожалуйста, мистер Кесби, и вы, миссис Финчинг… мне нужно сказать матушке еще два слова…
Он положил руку на спинку ее кресла, так как она хотела откатить его от стола, упираясь ногой о пол. Они все еще сидели лицом к лицу. Она взглянула на сына, в то время как он торопливо обдумывал, не приведет ли огласка сведений, доставленных Кавалетто, к каким-нибудь неожиданным и непредвиденным последствиям. Он решил, что лучше избежать огласки, хотя единственным мотивом этого решения была его прежняя уверенность, что мать не сообщит об этом никому, кроме своего компаньона.
– Что же? – спросила она нетерпеливо. – Что такое?
– Я не имел в виду, матушка, что вы будете сообщать другим полученные от меня сведения. Мне кажется, лучше этого не делать.
– Ты ставишь это условием?
– Пожалуй, да.
– Помни же, ты делаешь из этого тайну, – сказала она, поднимая руку, – а не я. Ты, Артур, явился сюда с сомнениями, подозрениями и требованиями объяснений, ты же являешься сюда и с тайнами. Почему ты вообразил, что меня интересует, где жил или чем был раньше этот человек? Какое мне дело до этого? Пусть целый свет узнает об этом, если ему интересно знать: меня это ничуть не касается. Теперь довольно, позволь мне вернуться к гостям!
Он подчинился ее повелительному взгляду и откатил кресло на прежнее место. При этом он заметил выражение торжества на лице мистера Флинтуинча, без сомнения, вызванное не Флорой. Этот результат, ясно показывавший, что все его планы и намерения обратились против него самого, убедил его сильнее, чем упорство и непреклонность матери, в тщетности его усилий. Оставалось только обратиться к его старому другу, Эффри.
Но даже приступить к исполнению этого сомнительного и малообещающего плана казалось одной из безнадежнейших человеческих задач. Она до того подпала под влияние обоих хитрецов, находилась под таким строгим наблюдением, так боялась ходить одна по дому, что поговорить с ней наедине казалось решительно невозможным.
В довершение всего миссис Эффри (надо полагать, под влиянием энергичных аргументов своего повелителя) до такой степени прониклась убеждением в рискованности каких-либо заявлений со своей стороны, что сидела в уголке, защищаясь своим символическим инструментом от всяких попыток подойти к ней. Когда Флора или даже сам патриарх обращались к ней с каким-нибудь вопросом, она только отмахивалась вилкой.
После нескольких неудачных попыток встретиться с ней глазами, пока она мыла и убирала посуду, Артур решил обратиться за помощью к Флоре. С этой целью он шепнул ей:
– Скажите, что вам хотелось бы осмотреть дом.