Бедная Флора, вечно пребывавшая в трепетном ожидании той минуты, когда Кленнэм вернется к годам своей юности и снова обезумеет от любви к ней, отнеслась к этому шепоту с величайшим восторгом не только потому, что радовалась вообще всякой тайне, но и потому, что за ним должно было последовать нежное объяснение, причем он, конечно, признается в своей страсти. Она тотчас начала действовать.
– Ах, эта бедная старая комната, – сказала она, оглядываясь, – всегда одинакова, миссис Кленнэм, даже трогательно видеть, только сильнее закопчена дымом, но это вполне естественно, и со всеми нами то же будет, приятно ли нам, нет ли, вот и я, например, если не закопчена, то стала гораздо толще, а это то же самое и даже, пожалуй, еще хуже, ведь было же время, когда папа приносил меня сюда крошечной девочкой с отмороженными щеками и сажал на стул с подножкой, и я все смотрела на Артура… пожалуйста, извините, на мистера Кленнэма, тоже крошечного мальчика в курточке с огромнейшим воротником, а мистер Финчинг еще не показывался в туманной дали со своим предложением, как известный призрак в Германии, в местечке, название которого начинается на Б., – нравственный урок, который показывает, что все жизненные пути подобны дорогам в северной Англии, где добывают уголь, делают железо и все покрыто пеплом!
Испустив вздох по поводу непрочности всего земного, Флора продолжила:
– Конечно, даже злейший враг этого дома не скажет, чтобы он выглядел когда-нибудь веселым, да и не для того он был выстроен, но все-таки всегда оставался крайне внушительным, и притом с ним связаны нежные воспоминания, особенно один случай, когда мы были еще совсем глупенькие и Артур… неистребимая привычка – мистер Кленнэм, – завел меня в старую кухню с удивительным количеством плесени и предложил спрятать меня тут на всю жизнь и кормить тем, что ему удастся спрятать от обеда, а когда будет наказан, что случалось очень часто в те блаженные времена, сухим хлебом, не будет ли неприлично или слишком смело с моей стороны, если я попрошу позволения осмотреть дом и оживить в моей памяти эти сцены.
Миссис Кленнэм, которая к посещению Флоры относилась скрепя сердце, хотя это посещение служило только доказательством доброго сердца гостьи (так как она не могла рассчитывать на встречу с Кленнэмом), сказала, что весь дом к ее услугам. Флора встала и взглянула на Артура.
– Конечно, – сказал он громко, – а Эффри нам посветит.
Эффри хотела было ответить: «Не требуйте от меня ничего, Артур!», но мистер Флинтуинч опередил ее:
– Это почему? Эффри, жена, что с тобой? Почему же нет, кляча?
Повинуясь этому приказанию, она неохотно вышла из своего угла, отдала вилку мужу и взяла от него свечку.
– Ступай вперед, дура! – сказал Иеремия. – Куда вы пойдете, вниз или вверх, миссис Финчинг?
Флора ответила:
– Вниз.
– Ступай же вперед, Эффри, – сказал Иеремия, – да свети хорошенько, а не то я скачусь прямо на тебя по перилам!
Эффри возглавляла исследовательскую экспедицию. Иеремия замыкал шествие. В его намерения не входило оставлять их одних. Кленнэм оглянулся и, убедившись, что он следует за ними шагах в трех со спокойным и методическим видом, шепнул Флоре:
– Неужели нельзя избавиться от него?
Флора поспешила ответить успокоительным тоном:
– Ничего, Артур, конечно, это было бы неприлично перед молодым или чужим человеком, но при нем можете, только не обнимайте меня слишком крепко.
Не решаясь объяснить, что ему вовсе не это нужно, Артур обвил рукой ее талию.
– Какой вы послушный и милый, – сказала она, – это очень благородно с вашей стороны, но если вы обнимете меня покрепче, то я не приму этого за дерзость.
В таком нелепом положении, совершенно не соответствовавшем его душевному настроению, Кленнэм спустился по лестнице, чувствуя, что в темных местах Флора становилась заметно тяжелее. Так осмотрели они грязную и мрачную кухню, потом бывший кабинет отца Кленнэма и старую столовую, причем миссис Эффри все время шла впереди со свечкой, безмолвная как призрак, не оборачиваясь и не отвечая, когда Артур шептал ей:
– Эффри, мне нужно поговорить с вами!
Когда они были в столовой, у Флоры явилось сентиментальное желание заглянуть в чуланчик, куда Артура часто запирали в детстве. Весьма возможно, что это желание было вызвано темнотой чуланчика, благодаря которой представлялся случай повиснуть еще тяжелее на руке Артура. Последний в полном отчаянии отворил дверь чулана, когда послышался стук в наружную дверь.
Миссис Эффри с глухим криком набросила передник на голову.
– Что такое? Тебе хочется еще порцию? – сказал мистер Флинтуинч. – Ты получишь ее, жена, ты получишь ха-а-рошую порцию! О, я тебя попотчую!
– А пока не пойдет ли кто-нибудь отворить дверь? – спросил Артур.
– А пока я пойду отворить дверь, сэр, – ответил мистер Флинтуинч с такой злобой, что видно было – делает он это только по необходимости. – Подождите меня здесь. Эффри, жена, попробуй сойти с места или пикнуть хоть слово, получишь та-акую порцию!
Как только он ушел, Артур выпустил миссис Финчинг – не без труда, потому что эта леди, совершенно превратно понявшая его намерения, приготовилась было повиснуть на нем еще сильнее.
– Эффри, теперь говорите.
– Не трогайте меня, Артур! – крикнула она отскакивая. – Не подходите ко мне. Он увидит, Иеремия увидит. Не трогайте!
– Он ничего не увидит, если я погашу свечу, – сказал Артур, приводя в исполнение эти слова.
– Он услышит вас! – крикнула Эффри.
– Он ничего не услышит, если я отведу вас в чуланчик, – возразил Артур, исполняя эти слова. – Почему вы закрываете свое лицо?
– Потому что боюсь увидеть что-нибудь!
– Вы не можете ничего увидеть в темноте, Эффри.
– Нет, могу. Еще скорее, чем при свете.
– Да почему же вы боитесь?
– Потому что дом наполнен тайнами и секретами, перешептываниями и совещаниями, потому что в нем то и дело слышатся шорохи. Я думаю, не найдется другого дома, где бы слышалось столько шорохов и шумов. Я умру от страха, если Иеремия не задушит меня раньше. Но он, наверно, задушит.
– Я никогда не слышал тут шумов, о которых стоило бы говорить.
– Ах, если бы вы пожили столько, сколько я в этом доме, так услыхали бы, – возразила Эффри, – и не сказали бы, что о них не стоит говорить. Нет, вы так же, как я, готовы были бы лопнуть из-за того, что вам не позволяют говорить. Вот, Иеремия, вы добьетесь того, что он убьет меня.
– Милая Эффри, уверяю вас, что я вижу свет отворенной двери на полу передней, и вы могли бы видеть его, если бы сняли передник с головы.
– Не смею, – сказала Эффри, – не смею, Артур. Я всегда закрываюсь, когда нет Иеремии, и даже иногда при нем.
– Я увижу, когда он закроет двери, – сказал Артур. – Вы в такой же безопасности, как если бы он был за пятьдесят миль отсюда.
– Желала бы я, чтобы он был за пятьдесят миль! – воскликнула Эффри.
– Эффри, я хочу знать, что тут такое происходит, хочу пролить свет на здешние тайны.
– Говорю же вам Артур, – перебила она, – это шорохи, шумы, шелест и шепот, шаги внизу и шаги над головой.
– Но не в одном же этом тайны?
– Не знаю, – сказала Эффри. – Не спрашивайте меня больше! Ваша прежняя зазноба здесь, а она болтушка.
Его прежняя зазноба, действительно находившаяся здесь, повиснув на его руке под углом в сорок пять градусов, вмешалась в разговор, и если не особенно толково, то горячо принялась уверять миссис Эффри, что она сохранит все в тайне и ничего не разболтает «если не ради других, то ради Артура… нет, это слишком фамильярно, – ради «Дойса и Кленнэма».
– Умоляю вас, Эффри, – вас, одну из тех, которой я обязан немногими светлыми воспоминаниями детства, – расскажите мне все ради моей матери, ради вашего мужа, ради меня самого, ради всех нас. Я уверен, что вы можете сообщить мне что-нибудь об этом человеке, если только захотите.
– Ну, так я вам скажу, Артур… – ответила Эффри. – Иеремия!
– Нет-нет, дверь еще открыта, и он разговаривает с кем-то на крыльце.
– Так я вам скажу, – повторила Эффри, прислушавшись, – что в первый раз, как он явился, он сам слышал эти шорохи и шумы. «Что это такое?» – спросил он. «Я не знаю, что это такое, – ответила я, – но постоянно их слышу». Пока я говорила это, он стоял и смотрел на меня, а сам дрожит, да!
– Часто он бывал здесь?
– Только в ту ночь да еще в последнюю ночь.
– Что же он делал в последний раз, когда я ушел?
– Хитрецы заперлись с ним в ее комнате. Когда я затворила за вами дверь, Иеремия подобрался ко мне бочком (он всегда подбирается ко мне бочком, когда хочет поколотить) и говорит: «Ну, Эффри, пойдем со мной, жена, вот я тебя подбодрю». Потом схватил меня сзади за шею, стиснул, так что я даже рот разинула, да так и проводил до постели и все время душил. Это он называет – подбодрить. О, какой он злющий!
– И больше вы ничего не видали и не слыхали, Эффри?
– Ведь я же сказала, что он меня послал спать, Артур!.. Идет!
– Уверяю вас, он все еще стоит за дверью. Но вы говорили, что тут перешептываются и совещаются. О чем?
– Почем я знаю. Не спрашивайте меня об этом, Артур. Отстаньте!
– Но, дорогая Эффри, я должен узнать об этих тайнах, иначе произойдет несчастье.
– Не спрашивайте меня ни о чем, – повторила Эффри. – Я все время вижу сны наяву. Ступайте, ступайте!
– Вы и раньше говорили это, – сказал Артур. – Вы то же самое сказали в тот вечер, когда я спросил вас, что вы делаете. Что же это за сны наяву?
– Не скажу. Отстаньте. Я не сказала бы, если б мы были одни, а при вашей старой зазнобе и подавно не скажу!
Напрасно Артур уговаривал ее, а Флора протестовала. Эффри, дрожавшая как лист, оставалась глухой ко всем увещеваниям и рвалась вон из чуланчика.
– Я скорей крикну Иеремию, чем скажу хоть слово! Я позову его, Артур, если вы не отстанете. Ну вот вам последнее слово: если вздумаете когда-нибудь расправиться с хитрецами (вам следовало бы сделать это, я вам говорила в первый же день, когда вы приехали, потому что вы не жили здесь и не запуганы так, как я), тогда сделайте это при мне и скажите мне: «Эффри, расскажите ваши сны!» Может быть, тогда я расскажу.